Kitobni o'qish: «Паустовский. Растворивший время»

Shrift:

Автор выражает огромную благодарность Павлу Евгеньевичу Фокину (Музей Ф. М. Достоевского, Москва), Марии Валерьевне Григорьевой, Маргарите Львовне Кругловой (Музей К. А. Федина, Саратов), Анжелике Игоревне Дормидонтовой, Ирине Сергеевне Пахомовой (Музей К. Г. Паустовского, Москва), Виктору Геннадиевичу Ускову (Москва), Алесю Николаевичу Карлюкевичу (Минск, Республика Беларусь), Наталье Аркадьевне Прозоровой (Санкт-Петербург) за помощь в написании книги, а также низкий поклон всем тем, кто не мешал её писать, позволив тем самым создать реальный образ человека и великого русского писателя – К. Г. Паустовского, таким, каким он и был в жизни.

В основу книги положен личный архив К. Г. Паустовского (до 2019 года был закрыт для исследователей), ныне находящийся на хранении в ФКУ «Российский государственный архив литературы и искусства» (РГАЛИ), фонд 2119.

В оформлении использованы фотопортреты К. Г. Паустовского работы М. С. Наппельбаума (1924–1925, 1944 гг.).

* * *

Моим родителям – Дмитрию Васильевичу и Анне Ивановне Трушиным, их светлой памяти посвящаю эту книгу
Воспитай в себе чувство времени и чувство будущего.
И в людях я чувствую краски их души.
Константин Паустовский

Предисловие. Кто вы, «доктор Пауст»?

Влекомый силою какой-то непонятной,
Я уходил в леса, бродил в тиши полей,
И за слезой слеза катилась благодатно,
И новый мир вставал в душе моей.

Это строки из монолога Фауста одноимённого произведения Иоганна Вольфганга Гёте. Они удивительным образом, точно и содержательно раскрывают внутренний, весьма загадочный и очень ранимый мир героя нашего повествования и невольно наводят на вопрос: кто вы, «доктор Пауст»? Кто вы, Константин Паустовский? И ответить экспромтом тут вряд ли получится!

Знал ли об этих строках писатель Эммануил Казакевич, по-дружески нарекая своего соседа по писательскому дому в Лаврушинском переулке столицы в столь яркий титул – «доктор Пауст», который к Константину Георгиевичу прилип настолько крепко, что им стали пользоваться без исключения почти все те, кто хорошо его знал. Возможно, Эммануил Генрихович, вспомнив нетленное гётовское, всего лишь «сыграл» словами, вовсе не задумываясь о том, как глубоко «копнул» во внутренний мир своего друга, тем самым, неожиданно для себя самого, попал в точку.

О жизни и творчестве Константина Георгиевича Паустовского, чья проза несёт в себе самые лучшие традиции мастеров слова XIX и XX веков, говорить очень непросто. Хотя, казалось бы, творческая биография этого писателя, как и сама его жизнь, будто бы вся на ладони. Ведь в основе почти каждого произведения Паустовского лежит факт или событие его личной жизни. И даже в самых малых формах из написанного им – в коротких рассказах – наблюдательный читатель обязательно отыщет что-нибудь из биографии мастера.

Действительно, на первый взгляд может показаться, что проза Паустовского настолько автобиографична и писатель нарочно не оставил исследователям ни одного белого пятна в своей биографии, что могло бы представлять тайну в его жизни. «Вся моя жизнь с раннего детства до 1921 года описана в трёх моих книгах – “Далёкие годы”. “Беспокойная юность”, “Начало неведомого века”», – признавался читателям Паустовский в своём авторском предисловии к одному из первых собраний сочинений, вышедшем в 1958 году¹.

Может быть, в этой самой убедительности и сокрыта особая привлекательность прозы Паустовского, её внутреннее притяжение, где мостиком доверия от автора к читателю и стала та исключительная жажда жизни, то, чем так щедро сдобрены литературные творения Паустовского. И даже присутствующий в прозе авторский домысел (что, допустим, не осуждается в беллетристике) нисколько не нарушает строй подлинного автобиографического повествования и воспринимается читателем как чистая правда. Поэтому при чтении произведений Паустовского, проживая жизнь вымышленного им лирического героя, прототип которого – он сам, не возникает и доли сомнения в том, что в реальной жизни Константина Георгиевича вполне всё могло быть не так, а представленный биографический факт – всего лишь мелкий штрих, густо обросший фантазией автора и не имеющий ничего общего с действительностью.

Своей жизнью он захватил «хвостик» XIX века и прошёл с XX веком за шесть его десятилетий немало испытаний. Прошёл вовсе не сторонним наблюдателем! А именно участником. Судьба, словно проверяя на прочность, желая переломить, не единожды пыталась поиграть им, но всякий раз отступала перед силой его внутренней целеустремлённости. Поразительно, но ведь жизнь так и не смогла выбить его из седла предначертанной судьбы, перекроить, перештопать, сгладить острые углы в угоду тем, кто желал видеть другого Паустовского. И за своё упорство в отстаивании личностной свободы он не единожды мог лишиться самого дорогого в творчестве – быть услышанным читателями. Было время, когда его прозу отказывались публиковать, а он всё одно – работал, будучи уверенным в том, что все его вирши обязательно найдут своего читателя.

На излёте жизни в номенклатурных, да и отчасти в некоторых писательских кругах «за глаза» Паустовского часто называли «буржуазным писателем», а в официальной советской печати – «самым читаемым писателем современности».

Он не был в плену у тех, кто вершил писательские судьбы, сторонился в отношении себя всякого официоза и не «лез в кадр» и, может быть, уже поэтому чувствовал себя счастливым, внутренне свободным человеком.

Его кумиром и главным вдохновителем в творчестве, архитектором его литературных творений, несомненно, помимо неугомонного труженика скитальца-путешественника была ещё и природа. Он её боготворил и по-особенному чувствовал. Он ею жил, вновь и вновь открывая её не только для своих читателей, но и для себя самого. Именно природа ввела его в стан детских писателей, которым, конечно же, он был лишь отчасти, а может быть и не был таковым вовсе. Просто так сложилось – вопреки его желанию, благодаря времени.

В его манере общения, облике и жестах было что-то особенное, старорежимное. Он был из числа тех интеллигентов, когда достоинство личности, сопряжённое с размеренностью и исключительной деликатностью, передаётся в поколениях от плоти к плоти, впитывается с молоком матери. Его подчёркнуто суровые черты лица были всего лишь завесой, за которой скрывалась очень ранимая и чистая душа.

Весьма органичную характеристику личности нашему герою дал писатель Юрий Гончаров в очерке «Сердце, полное света», опубликованном в сборнике «Воспоминания о Константине Паустовском»: «Паустовский так невысок и при невысокости своей ещё и сутуловат, что совсем уменьшает его рост, что шажки у него мелкие, а ступни какие-то даже не мужские, почти как у мальчика… Вот руки у него действительно оказались примечательные: крепкие, совсем не кабинетного, книжного человека, – с широкими ладонями, широкими, плоскими пальцами…

И ещё меня удивило то, что плохо передавали фотографии, – его совсем не русское, а какое-то южное, турецкое, что ли, лицо: смуглое, горбоносое, с резкими морщинами по краям рта, с глубоко вдавленными под крутые надбровные дуги тёмными, блестящими, как два каштана, глазами»².

Детальное, будящее воображение описание внешности человека, непременно порождающее желание познать его ближе, заглянуть в тайники его натуры, проникнуться ещё большим чувством созерцания к колоритно нарисованному образу.

В новелле «Последняя глава», написанной в 1945 году в качестве эпилога к повести «Далёкие годы», но при жизни так и не напечатанном, Паустовский скажет, что «…жизнь представляется теперь, когда удалось кое-как вспомнить ее, цепью грубых и утомительных ошибок. В них виноват один только я. Я не умел жить, любить, даже работать. Я растратил свой талант на бесплодных выдумках, пытался втиснуть их в жизнь, но из этого ничего не получилось, кроме мучений и обмана. Этим я оттолкнул от себя прекрасных людей, которые могли бы дать мне много счастья.

Сознание вины перед другими легло на меня всей своей страшной тяжестью.

На примере моей жизни можно проверить тот простой закон, что выходить из границ реального опасно и нелепо. <…>

Что говорить о сожалении? Оно разрывает сердце, но оно бесплодно, и ничего уже нельзя исправить – жизнь идет к своему концу. Поэтому я кончаю эту книгу небольшой просьбой к тем, кого я любил и кому причинил столько зла, – если время действительно очищает наше нечистое прошлое, снимает грязь и страдание, то пусть оно вызовет в их памяти и меня, пусть выберет то нужное, хорошее, что было во мне.

Пусть положат эти крупицы на одну чашу весов. На другой будет лежать горький груз заблуждений. И, может быть, случится маленькое чудо, крупицы добра и правды перетянут, и можно будет сказать: простим ему, потому что не он один не смог справиться с жизнью, не он один не ведал, что творит. <…>

Улыбнитесь же мне напоследок. Я приму эту улыбку как величайший и незаслуженный дар и унесу ее с собой в тот непонятный мир, где нет “ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная”».

Что же хотел сказать Паустовский своим читателям этим признанием? О чём предостерегал и от чего хотел огородить? На какие мысли настраивал? И перед чем сам покаянно сникал главой? Было ли в жизни Паустовского то, о чём он жалел и о чём сам у себя не то чтобы просил прощения, но искал оправдания? Было ли в жизни Паустовского внутреннее противостояние – противостояние между реальностью и избранной им мерой жизненного комфорта?

Как видим, вопросов много. Ответов на них пока нет.

Кто вы, «доктор Пауст»?

Кто вы, Константин Паустовский?

Позвольте разобраться!

Февраль 2024 года, Мещёра

Часть первая. «Детства я не знал…». 1892—1913

«К Москве… я чувствую свою сыновность, как к старенькой няньке»

Константин Георгиевич Паустовский родился в Москве, в Гранатном переулке, 18 (31-го по новому стилю) мая 1892 года в семье мещанина, интеллигента, как бы теперь сказали, «средней руки», отставного унтер-офицера, железнодорожного конторщика, занимавшего весьма не столь перспективную в карьерной лестнице должность статиста, Георгия Максимовича и его законной супруги – Марии Григорьевны Паустовских и был четвёртым, самым младшим ребёнком после дочери Галины (р. 1886) и двоих сыновей – Бориса (р. 1888) и Вадима (р. 1890).

Неспешные, «уединённые», располагающие к созерцанию Вспольный и Гранатный переулки, уютная, «задумчивая» улица Спиридоновка, и совсем рядом оживлённо-шумное, в любое время суток, грохочущее гулом машин Садовое кольцо. Отсюда не так далеко и до изящных арбатских улочек, знаменитых Борисоглебского и Мерзляковского переулков, таинственных Патриарших, и, словно две родные сестры, улицы Большая и Малая Никитские «обнимут» вас при встрече. Ничего не скажешь – центр Москвы, её чрево.

История же самого Гранатного переулка восходит к допетровским временам, к началу грозного XVII века, когда, по сохранившимся до нас преданиям, здесь находился госпиталь, в котором не только лечили, но и готовили лекарей. Название же самому переулку дали арсенальные гранатные дворы, что располагались тут при Петре I, и от взрыва которых 13 мая 1712 года вздрогнула Белокаменная.

«До сих пор Гранатный переулок осеняют, говоря несколько старомодным языком, те же столетние липы, какие я помню ещё в детстве», – напишет Паустовский в одной из глав повести «Начало неведомого века», тем самым как бы возвращаясь на склоне своих лет, душой и сердцем в пору своего короткого московского детства, под своды вековых деревьев, стараясь увидеть сквозь плотную дымку времён, словно мираж, самого себя, лежащем в колыбели в детской, а за окном цвёл усадебный сад, наполненный прохладой и птичьим многоголосием, пронизанный ароматами черёмух, сирени, шиповника, жасмина и трав – всем тем, что тогда казалось, будет с ним, родившимся на изломе весны и лета, вечно. И молодая, изумрудная зелень сада была первой карточкой увиденного им мира, восторг от которой он сохранит на всю жизнь.

Впрочем, и поныне Гранатный всё такой же, как многие годы тому назад, во времена маленького Кости Паустовского. Застенчивый, затерявшийся среди множества кварталов, словно заблудившийся путник, сбившийся с пути и не желающий найти верной дороги. Его ровная, как стрела, узкая улочка плотно обставлена домами. И среди каменных громад ещё встретятся пара-тройка особняков, помнящих рубеж XIX–XX веков. Взгляд непременно остановится на изящном, увенчанном с фасада несколькими колоннами господском доме, всё ещё окружённом деревьями, среди которых есть пара клёнов и лип, давно перешагнувших вековой рубеж. Это главный дом дворянской усадьбы первой половины XVIII века, первоначально принадлежавший внуку Суворова – Платону Николаевичу Зубову, а затем перешедший к его наследникам по материнской линии – Леонтьевым.

Дом, в котором родился будущий писатель, ныне не существует. Этому «низкорослому» одноэтажному домишке-флигелю, одной из барских построек имения Зубовых – Леонтьевых, повезло меньше всех – его снесли за ненадобностью, не то в конце 30-х годов XX века, не то в первые послевоенные годы, тем самым как бы «облагородив» Спиридоновку, на которую он выходил фасадом, хотя и числился по Гранатному.

Константин Георгиевич хорошо помнил московский дом своего детства.

Однажды он даже собственноручно расчертит на листке бумаги замысловатое хитросплетение улиц в районе Никитских Ворот и, словно маститый картограф, точно укажет на улице Алексея Толстого (именно так до определённого времени именовалась Спиридоновка. – О. Т.) то место, где находился тот самый флигель.

Ныне на месте родного дома Паустовского расположен внутренний двор одной из масштабных современных жилых построек.

Каким образом семья Паустовских обосновалась в усадебном флигеле, не известно. Вполне возможно, что во второй половине XIX века усадьба со всеми её постройками использовалась владельцами как доходный дом.

11 августа 1892 года трёхмесячного младенца крестили в храме Святого великомученика Георгия Победоносца на Всполье, стоявшем недалеко от Гранатного, на пересечении Малой Никитской улицы и Георгиевского (Вспольного) переулка, с именем Константин в честь равноапостольного императора Константина, день памяти которого – 21 мая (3 июня) максимально приближен к дню рождения мальчика.

Как сказано в церковной метрической книге о родившихся, восприемниками, то есть крёстными отцом и матерью младенца стали «числящийся из армейской пехоты поручик Иосиф Григорьевич Высочанский (дядя по линии матери. – О. Т.) и вдова надворного советника Терезия Ивановна Минят», а само крещение провёл «священник Сергей Садковский».

Сам же Паустовский, в своих дневниковых набросках, датируемых 1920 годом, отметит: «Я родился в Москве, крестили меня в Георгиевской церкви (что на Всполье), и Москва преобразила мою хохлацкую кровь, дала ей древность и крепкую свежесть русской земли»³.

Ныне на том самом месте, где некогда возвышался небольшой, приземистый однокупольный храм с изящной, строгой трёхъярусной колокольней «под ампир», где Костю Паустовского крестили в православие, выстроено монументальное здание в стиле «сталинского ампира», в котором разместился Дом радиовещания и звукозаписи, числящийся под номером 24 по Малой Никитской.

И всё-таки, разбираясь в раннем детстве Паустовского, так или иначе наталкиваешься на мысль: почему он так мало рассказал нам об этой поре своей жизни, о матери и отце, о старших братьях? Не помнил (что вполне естественно)? Но мог бы и с чьих-то слов, например, с рассказов старших. Не желал? Почему? И вот тут его фраза «детства я не знал…», «обронённая» в первой автобиографии, опубликованной в журнале «Детская литература» № 22 за 1937 год, обретает весьма загадочное значение.

Старший сын писателя, Вадим Паустовский, вспоминал, что, Константин Георгиевич относился к факту своего рождения в Москве как к некой случайности в своей биографии, объясняя это тем, что по долгу службы его «отец с семьёй временно оказался» в Первопрестольной⁴.

Храм Святого великомученика Георгия Победоносца на Всполье, в котором крестили Константина Паустовского. Москва, Георгиевский переулок. Конец XIX в.

В уже упомянутой статье своё киевское детство Паустовский именует «поздним», а значит, в его понимании, было и детство раннее, в котором хоть и малой, едва приметной песчинкой, было и московское. В «московском» детстве для Кости Паустовского были рядом отец и мать, в «киевском» всё было несколько иначе.

И всё-таки, была ли для Паустовского Москва сопряжена с понятием отчего дома? Тем местечком на его огромной карте странствий, куда он хотел вернуться в годы своих многочисленных поездок по стране и за рубеж?

Скажем убедительно: Москву Паустовский любил, и не просто как город, в котором пришлось много жить и работать, а именно как колыбель своего детства..

Ещё в мае 1915 года, добившись своей отправки на Западный фронт Великой войны в качестве санитара тылового госпиталя, 23-летний Костя Паустовский, на несколько дней вырвавшись в Москву, к матери, в письме Екатерине Загорской напишет:

«Когда я ехал по Бородинскому мосту, словно марево взглянули на меня московские заставы, потянулся Арбат, Смоленский рынок, Кудрино – и всё это было уже моим, родным и близким. И простой, широкой и свободной показалась мне моя любовь…»⁵

Позже, находясь в 1920 году в Одессе, 28-летний Паустовский, идущий по канату времени, запишет в своём дневнике:

«Есть три важных города, где я хотел бы жить, – Москва, Париж и Рим.
В Москве – потому, что там есть Гранатный переулок и “в ноябре на Тверской лежит снег”, потому что там прекрасные русские девушки, милый ласковый быт и белые соборы в Кремле»⁶.

«“Универсал”… от гетмана Сагайдачного…» и внук нотариуса

О родословии Паустовского споров предостаточно. И всё потому, что уж больно много в этом вопросе тайн и мистификаций, порождённых самим писателем. Его биографы настойчиво пытаются разделить между собой столь богатые на события и идущие как бы параллельно две судьбы писателя – реальную и романную. И вот тут вопрос о предках писателя, его корнях, приобретает особую форму, подобие наслоившихся красок, где без хорошего художника-реставратора вряд ли подберёшься к первооснове. Писатель надёжно замаскировал то, что ему показалось неинтересным и что можно было частично «опустить» в биографическом контексте повествования или вовсе исправить, включив собственное воображение.

У Константина Паустовского дворянские корни и по матери, что подтверждено документально, и по отцу – на основе семейного придания. Именно это и вызывает ряд споров у исследователей, порождая различного рода небылицы и иносказания.

Сам же Константин Георгиевич в своих официальных документах надёжно «путал» своё сословное происхождение, естественно, делая это намеренно. Так, в анкетных сведениях члена Литературного фонда СССР от 25 февраля 1938 года он укажет что «крестьянин». А в анкете от 17 апреля 1951 года в графе «сословие» уже отметит – «сын служащего»⁷.

Как известно, официальная версия родословия Константина Георгиевича Паустовского строится на его «Повести о жизни», где, как оказалось, художественный вымысел был очень удачно вплетён автором в реальность. В ней Паустовский указывает, что его род по отцу берёт своё начало от запорожских казаков и имеет в пращурах самого гетмана Войска Запорожского, дворянина Петра Кононовича Конашевича-Сагайдачного, жившего на рубеже XVI–XVII веков.

Паустовский, дабы подтвердить «гетманское» происхождение своего рода по отцовской линии, в повести «Далёкие годы» подчёркивает, что в семье деда (в повести он предстаёт как Максим Григорьевич) хранилась гетманская грамота – «универсал» и медная гетманская печать с гербом, а сам Георгий Максимович, то есть отец писателя, «посмеивался над своим “гетманским происхождением”, любил говорить, что “наши деды и прадеды пахали землю и были самыми обыкновенными терпеливыми хлеборобами”»⁸. Поди разбери, где тут правда, а где вымысел!

Сын писателя Вадим, оправдывая «казацкие корни» Константина Георгиевича, указывал на его особый, казацкий облик и даже провёл параллель с описанием внешности Григория Мелихова из шолоховского «Тихого Дона», отметив следующее:

«Такой облик – то ли турецкий, то ли кавказский – был вообще свойственен многим казакам, не только запорожским. <…> Поэтому не мешает остановиться на казацких чертах его (Константина Паустовского. – О. Т.) самого. Прежде всего это проявляется в физическом облике. Константин Паустовский был невысок, мускулист, клещеног, с очень развитым торсом и плечевым поясом. Такая фигура как бы самим отбором была приспособлена к длительному пребыванию в седле, умелому владению саблей и пикой, но менее всего – писательским пером.
Что же касается психологических черт, то и здесь казацкого было достаточно. Выработанную у себя железную настойчивость, даже жёсткость, он умело сочетал с простотой общения и неизменной тактичностью. Не раз доказывал, что умеет не теряться под стволами винтовок, но мог пасовать перед женскими капризами и своеволием»⁹.

На первый взгляд такое «убеждение» в «казацкой родословной» Паустовского может показаться для читателя несколько наивным и мало сопряжённым с тем, что таится в родовых закромах. Не правда ли, ведь внешность человека не всегда раскрывает глубины его рода: даже у человека с белым цветом кожи в роду могут быть чернокожие предки. И что тогда?! В случае с Паустовским речь идёт о всего лишь отношении к казачеству. Не будем оспаривать версию сына писателя – доказательств непричастности рода Паустовских к запорожскому казачеству, как, впрочем, и подтверждения того, нет. И вполне возможно, что в этих доводах есть своя правда.

Основателем хутора Паустовских, появившегося на реке Рось близ города Белая Церковь, по официальной версии считается прадед писателя Григорий Паустовский-Сагайдачный, отчество которого не упоминает ни сам писатель в «Повести о жизни», ни исследователи генеалогического древа рода Паустовских.

Григорий Паустовский-Сагайдачный поселился на хуторе Городище на берегу Роси в конце XVIII века, вскоре после роспуска Войска Запорожского (по версии Валентины Ярмолы, в 1775 году¹⁰).

Лариса Платонова в статье «Генеалогическое древо К. Г. Паустовского»¹¹, не указывая на временной отрезок жизни Григория Паустовского-Сагайдачного, взяв во внимание лишь генеалогическую разработку рода Паустовских Вадимом Паустовским, также определит гетмана Сагайдачного как «корень» рода Паустовских.

В своё время известный литературовед Лев Абелевич Левицкий, хорошо знавший Паустовского, в своей работе о творчестве писателя, рассуждая и тем самым как бы призывая читателей к дискуссии, ни в коем случае не ставя под сомнение «принадлежность» гетмана Сагайдачного к роду Паустовских, отметит: «Да мало ли было на Украине Сагайдачных! И где доказательства, что они ведут свой род именно от гетмана, о котором поётся в украинской песне: “Попереду Дорошенко, а позади Сагайдачный”?»¹² И в этом Левицкий абсолютно прав. Таких доказательств нет. Ну а если были бы, то разговор по этому поводу строился бы несколько в иной плоскости.

Говоря о родстве Григория Паустовского с Петром Сагайдачным, невозможно не заметить, что между их жизнями временнáя «пропасть», как минимум, полтора столетия. А это значит, что живший на рубеже XVIII–XIX веков Григорий Паустовский никак не мог состоять в запорожском казачестве времён Екатерины II всего лишь в силу того, что просто не застал существование самой Запорожской Сечи, так как она была упразднена в 1775 году на основании манифеста Екатерины Великой. А если так, то основателем хутора Паустовских на Роси (если, конечно, брать во внимание год, указанный Валентиной Ярмолой), вероятнее всего, мог быть прапрадед писателя, действительно имевший отношение к запорожскому казачеству, получивший эти земли в дар, а вместе с ними и звание поместного (или же личного – согласно Табели о рангах 1722 года) дворянина, имя которого Константин Паустовский никогда и ни при каких обстоятельствах не называл.

Не исключено, что на прапрадеде писателя всё «дворянство» рода Паустовских, равно как и их право владения землями и прикреплёнными к ним крестьянами на реке Роси и закончилось. А наличие дворянского титула в роду Паустовских к моменту рождения Кости Паустовского обрело форму стойкого семейного предания, как, впрочем, и история с гетманом Сагайдачным. Но то и другое в семье будущего писателя никогда не оспаривалось, потому и было «врублено» в родословие Константина Паустовского на полных правах.

И если о внешности Григория Паустовского ничего не известно, то образ его сына – Максима Григорьевича, который приходится Константину Паустовскому дедом, предстаёт перед читателями в «Повести о жизни» весьма колоритно. Он был похож на «маленького, седого, с бесцветными добрыми глазами» старика-казака, который «всё лето жил на пасеке за левадой», боялся «гневного характера» своей «бабки-турчанки» и, «сидя около шалаша, среди жёлтых цветов тыквы, напевал дребезжащим тенорком казачьи думки и чумацкие песни или рассказывал всяческие истории» своим внукам.

По всей видимости, в семье Паустовских царил культ Максима Григорьевича, в хорошем смысле понимания, и даже после его ухода из жизни 24 октября 1862 года его незримое присутствие весьма благодатно сказывалось на воспитании внуков, которые вовсе не знали своего деда. Впрочем, это обстоятельство прямо относится и к Косте Паустовскому, который родился, подчеркнём это, спустя 30 лет с момента кончины Максима Григорьевича.

И тем не менее в «Далёких годах» (первая книга «Повести о жизни»), словно сокрушаясь о невозвратном, Константин Паустовский с тоской в душе напишет: «Ах, дед Максим Григорьевич! Ему я отчасти обязан чрезмерной впечатлительностью и романтизмом. Они превратили мою молодость в ряд столкновений с действительностью. Я страдал от этого, но всё же знал, что дед прав и что жизнь, созданная из трезвости и благоразумия, может быть, и хороша, но тягостна для меня и бесплодна». Такого никогда не скажешь о человеке, жизнь которого прошла стороной и который для тебя не более чем образ, затерявшийся во времени.

Посвятив любимому деду в повести целую главу, которую так и назвал «Дедушка мой Максим Григорьевич», Паустовский не просто рассказал о своей любви к человеку, очень духовно близкому для него, но и, применив приём литературного вымысла, как бы «оживил» его самого на уже реальном для себя временнóм отрезке, сделав не только собеседником, другом, но и своеобразным эталоном духовной чистоты, ориентиром в мир прекрасного, подарившим особое восприятие жизни.

В этом контексте повествования следует отметить, что существует совсем иная версия корней Паустовского по отцу, озвученная одесской исследовательницей Лилией Мельниченко в статье «“Корни” Константина Паустовского», опубликованной в газете «Всемирные одесские новости» № 1 за 2017 год. На основе проведённого исследования автор статьи указывает, что «основателем городищенской ветви рода Паустовских был однодворец Дмитрий Антонович Паустовский (1793–1849) – прадед писателя (заметьте, Антонович. – О. Т.). У него было пятеро сыновей и дочь. Его старший сын Максим Дмитриевич (1821–1862) – дед писателя, представлен в повести («Далёкие годы». – О. Т.) как Максим Григорьевич. У него было трое сыновей и три дочери. Старший сын Георгий – отец писателя (1954–1912)».

И если взять за «чистую монету» выводы Мельниченко, то из данного текста видим, что родоначальником ветви Константина Паустовского является некий Антон, живший во второй половине XVIII века. Именно один из его сыновей – Дмитрий и стал основателем фамильной династии Паустовских.

Состоял ли пращур Константина Паустовского Антон в казаках Запорожской Сечи? Предположим, что да. Тогда вроде бы всё становится на свои места: предок писателя запорожский казак и после роспуска Войска Запорожского, поселившись на берегах Роси, основал свой хутор. Не исключено, что на тот момент дальний предок Константина Георгиевича именовался именно как Сагайдачный. Но что это было – прозвище или фамилия, нам неведомо.

Вернёмся к деду писателя – Максиму Григорьевичу. Контрастом к его образу выведена неуживчивая, «с суровой душой», деспотичная и придирчивая «бабка-турчанка» по имени Гонората, которую внуки «боялись не меньше, чем дед, и старались не попадаться ей на глаза».

Согласно повести, её, «жену-красавицу турчанку» по имени Фатьма дед привёз из города Казанлыка, окружённого Долиной роз, что во Фракии, куда тот попал по случаю плена во время Турецкой кампании, служа в николаевской армии. В замужестве Фатьма, приняв христианство, поменяла и имя, став Гоноратой, вот только «её турецкая кровь не дала ей ни одной привлекательной черты, кроме красивой, но грозной наружности». Она «выкуривала в день не меньше фунта крепчайшего чёрного табака», «ведала хозяйством», и «её чёрный глаз замечал малейший непорядок в доме». А иногда, сидя на завалинке и дымя трубкой, она «смотрела на быструю реку Рось», и случалось, «громко смеялась своим мыслям, но никто не решался спросить её, чему она смеётся».

Неправда ли, что таинственный и загадочный, почти сказочный образ бабки Гонораты, окутанный некой тайной её внутреннего мира, притягивает к себе даже несколько больше, нежели образ Максима Григорьевича, который «прятался от неё». Не соизволь Паустовский создать столь сочный образ своей «бабки-турчанки», согласись читатель, то бы и Максим Григорьевич смотрелся бы несколько тускловато.

Именно в этом контексте повествования о роде Паустовских, наверное, будет уместно сказать о самой фамилии.

Запорожские казаки по части сохранения своего родословия мало чем отличались от обычных крестьян, а потому семейных хроник не вели. Лишь кропотливое изучение источников, и в первую очередь сохранившихся до наших дней ревизских сказок (переписей) и приходских книг церквей, даёт возможность разобраться в их родовых перипетиях и познать, кто для кого «брат али сват».

Известно, что в крестьянской среде появление фамилии как таковой, то есть определяющей принадлежность к определённому роду по мужской линии, относится к середине XVIII века. До этого времени отчество отца заменяло и фамилию, и, собственно говоря, определяло отеческие корни лишь в двух поколениях – «отец – сын (дочь)». Ну а уж далее родство можно было определить лишь по церковным росписям да деревенским «языкам». Казаки, в частности и запорожские, в этом вопросе мало отличались от крестьян, разве что быстрее первых «определили» прилипчивые прозвища, которыми они так любили нарекать друг друга, в «фамилии».