Kitobni o'qish: «Пожираюший»

Полина Сергеевна Щербак

Shrift:

Корректор Регина Данкова

Литературный редактор Регина Данкова

Художественный редактор Влада Мяконькина

Ведущий редактор Ася Кравченко

Главный редактор Ирина Балахонова

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+

Любое использование текста и иллюстраций допускается только с письменного согласия Издательского дома «Самокат».

* * *

Глава 1

Приглушённый свист, тихий гул, костяной стук музыки ветра. Покинутые здания для воздуха – флейта Пана. Мелодия города тает на жаре, теряет звуки и в конце сползает, измождённая, на пыльную дорогу еле живой нотой до. Белые камни, оловянная почва. Остальные оттенки украло у города солнце. Пыль и щебень под ногами, крыши шепчут травой – «А-а-айда».

Я отвечаю крышам:

– Я – Айда, я иду.

Я иду неделю или тысячу лет, я не могу остановиться. Встану – и усну вместе с этим застывшим городом.

Дома-руины – зубы старика-дракона. Иди, Айда, иди. На городской площади – чёрная рука иссохшего дерева, под ним – фонтан. Притихший, оставленный, мраморный, спящий.

А-а-айда-а-а…

Туча. Длинная, глухая, жадная туча. Туча отбирает у земли солнце, а у меня – силы дышать, силы двигаться. Оседает темнота, сочится страх. Он оплетает вязкими нитями мои ноги. Я понимаю – она там. За моей спиной. Низкий рык ползёт по пыльной дороге, и мне хочется закричать, но выходит только болотное бульканье. Папа, пожалуйста. Не оставляй меня сейчас.

Я оборачиваюсь, ноги – камень. Чёрная-чёрная волчица, розовая-розовая пасть. Капает слюна, кусок кожи свисает шматком с правой лапы.

Папа, говори, не молчи. Папа…

Волчица скалится, волчица готовится к прыжку. Небо – кусок мокрого бетона.

Я закрываю глаза, но вдруг слышу чудовищный гул, вой ужаса, и я открываю глаза и бросаюсь к волчице, а она проваливается под землю, перебирает лапами и скулит, но я держу, я держу тебя, толкай, я тебя держу!

– Спаси. Она нужна тебе.

Его голос. Он опускается с высоты и рассыпается на тысячи песчинок, заполняет щели в брусчатке и огромный провал посреди площади, наполняет мои лёгкие. Он здесь, Айда, всё хорошо, ты не одна. Я лечу в глубокую тёплую пропасть, лечу, чтобы проснуться. Чёрная земля не съест чёрную волчицу, я всё сделаю, сделаю правильно. Всё будет хорошо, Айда, всё будет хорошо. Папа всегда рядом.

* * *

Жмурюсь от солнечного света и с усилием толкаю решётку. До того, как всё началось, здесь висели замок и табличка «Опасно! Вход в катакомбы запрещён!». Потом иду мимо бывшего супермаркета к служебному выходу из больницы. Можно не бояться – Пожирающий ушёл из этой части города быстро, до того, как мы впервые выбрались из убежища. Дядя Дор говорит, что он больше сюда не придёт.

– Наелся, – говорит дядя Дор. Правым глазом он смотрит на меня и улыбается, а левым косит в противоположную сторону.

Дядя Дор – странный. Он говорит: «Пожирающий с нами играет», или «Пожирающему там нравится», или «Пожирающий устал». Как будто это животное, а не огонь. Или даже человек. Бред, конечно. Но! Он единственный чувствует, где появится огонь. То есть по очагам много кто может определить. Очаги остаются после того, как уходит Пожирающий. Обычно на камнях или бетоне – они подсвечивают белым или розоватым. И могут вспыхнуть в любой момент через день, неделю. Даже через месяц. Но дядя Дор смотрит не по очагам, он знает, куда пойдёт огонь. Говорит, например, завтра не ходите в центр, будет гореть вышка. А вышка уже месяц как погасла, и огонь от неё ушёл на несколько домов. Выходим – горит. Пожирающий повернул обратно. Вот как он это делает? Откуда знает, когда огонь вернётся?

Он и маме сказал:

– Не нравится мне мост, Ирма. Гореть скоро будет. Не ходите там.

Но они всё равно пошли, хотя мама и говорила с Тэном. Говорила про мост, но он не поверил. Тэн не верит в глупости.

Отсюда мне видно чёрный дым от моста. От дыма небо – как через грязное окно автобуса.

По привычке надела смоченную водой маску из марли. Тэн заставляет их носить. Говорит – может быть дым. Тэн у нас в убежище за главного. Потому что работал пожарным, пока всё не началось. Сейчас за него Кодо, но все знают, что это ненадолго. Что Тэн и все, кто пошёл с ним, вернутся. И мама тоже.

Поднимаюсь по лестнице, на пятый этаж. Под ногами хрустят осколки стекла. Приходится идти медленно и осторожно. Правая нога почти зажила, но одно резкое движение – и всё по новой. Ожоги от Пожирающего долго заживают. Пузыри-то лопаются быстро, а вот корка сходит медленно и кровоточит. Потом под ней появляется розовая, как куриное филе, кожа.

Да, глупо тогда получилось. Видно же было, что камень начал краснеть и нагреваться. Но я тогда ещё не умела их отличать, очаги. Я тогда в первый раз пошла на «вылазку». Сначала ходили только взрослые, а потом нас тоже стали брать. Не мелких, конечно. Тэн сказал – «от тринадцати». А вот в катакомбы нельзя после того, как обвалился ход в западную часть города.

Так что, если кто-то узнает, что я дошла по катакомбам аж до больницы, мне здорово прилетит. Но я всё равно хожу каждый день. Потому что, когда я здесь, я чувствую, что мама жива. Что они просто не смогли вернуться по мосту и остались в той части города, в том убежище. Там тоже большое убежище и людей почти как у нас. Ну, может, чуть меньше, человек триста. Мама, и Тэн, и все, кто пошёл в тот день, они точно там.

А я пока буду приходить сюда, на наше с мамой место. Вспоминать хорошее и как бы… ну… Вроде как давать ей силы. Чтобы вернуться. Бред, конечно. Но я всё равно верю. Да, пропадают люди. Те, кто идёт искать выход из города, или те, кто тушит. Но Тэн – опытный, и прошла-то всего неделя. Вот у моей подруги Ланы отец вернулся вообще через десять дней. Он отстал на вылазке, а потом Пожирающий перегородил путь, но её отец искал проход всё это время. И вернулся.

Так, теперь три проёма направо. Сейчас будет операционная. Над обугленным столом – чёрная от копоти лампа. Дальше мимо палат детского отделения. Обломки железных кроватей похожи на гору рыбьих костей.

Вот наконец и оно, наше с мамой место. Мамина ординаторская. В нижней части больницы горело сильнее, а здесь – так. Даже диван остался. Когда я была маленькой, я спала тут на маминых дежурствах.

Но моим любимым местом всегда был подоконник. Мне нравилось смотреть на больничный сквер и считать собак. Если насчитывала больше пяти, мама давала шоколадку или конфету. Пациенты маму любили, так что у неё постоянно было вкусненькое.

Потом я, конечно, перестала ходить с мамой, лет с десяти. Сама оставалась дома или ночевала у Ланы на втором этаже. Мама у неё почему-то всегда жалела меня. Из-за того, что папа с нами не живёт. Как будто так прям он нужен. Будь у нас папа, мы бы, может, и не проснулись, когда пришёл Пожирающий. Мама бы не работала в две смены, спали бы себе спокойно. Но тогда мама как раз вернулась с дежурства. И разбудили Лану и её родителей, и все успели в убежище. В отличие от большинства.

Я сажусь на подоконник и смотрю на чёрный мёртвый город. Знаете, я как-то думала – по чему я скучаю больше всего? Ну, оттуда. Из старой жизни. Вот, например, по еде. По фруктам, свежей выпечке. У нас, правда, тоже есть галеты и консервированные персики. Но это вообще не то. И ещё по запахам. По настоящим запахам, не таким, как сейчас в убежище или катакомбах – земли, гари, влаги, пота. Нет, я скучаю по «живым» запахам. Вот, например, по запаху яблок или кофе. Просто обожаю запах кофе. Или по запаху бургеров на фудкорте.

Но больше всего я скучаю по зелёному цвету. Город – чёрный, убежище – серое, катакомбы – коричневые. Жизнь в трёх цветах. Хотя нет, есть ещё красный. Цвет крови. Цвет Пожирающего.

После той ночи он навсегда со мной. Мама трясла меня, кричала: «Нола! Нола! Нола!» – а я никак не могла проснуться и понять, что происходит. И тут я увидела его. В окне. Кровавый цвет, застилающий небо. Я застыла от ужаса, а мама всё кричала: «Нола! Вставай!» – но я не могла оторвать взгляд от кровавого неба. И тогда мама ударила меня по щеке. И я наконец очнулась.

Я кинулась к шкафу, но мама закричала: «Бросай всё! Бежим!» – и мы рванули из квартиры, я только успела схватить свой рюкзак со стула. Мы с секцией по альпинизму собирались в дневной поход на следующий день.

В коридоре уже кричали люди, и я побежала к лифту, но мама схватила меня за руку и потащила мимо, к лестнице. Кто-то долбил из лифта и звал: «Помогите!»

– Кричи! – приказала мама. – Буди людей!

И я стала орать во весь голос. Мы с мамой неслись по лестнице и кричали: «Пожар!» А на третьем я поняла – Лана!

– Лана! – крикнула я маме, но мама замотала головой:

– Бежим!

Я дёрнулась в сторону и всё равно побежала к их двери. Подъезд уже начал заполняться дымом.

Я молотила как ненормальная в дверь, пока не открыла перепуганная мама Ланы, и я заорала:

– Огонь! Бежим!

Она кивнула и бросилась в квартиру, а моя мама со всей силы дёрнула меня к выходу, так, что потом две недели сходил синяк от её пальцев.

На улице было не пойми что – испуганные люди, машины, дым. И красное зарево Пожирающего до небес в той стороне, где были лаборатории. Мы бежали к убежищу, и по дороге нас чуть не сбила машина, которая мчалась к выезду из города.

У входа в убежище люди толкались в панике. Я притормозила, чтобы достать забившегося под машину кота, но в этот момент меня резко пихнули в бок, и я чуть не упала, а когда поднялась, кот уже исчез, и очень высокий мужчина подхватил меня за плечи и потянул в убежище. Я увидела маму, она сопротивлялась потоку людей, затягивавших внутрь, и звала:

– Нола! Нола!

Тот высокий мужчина крикнул:

– Она здесь!

Потом я узнала, что его зовут Корт и он был лучшим поваром в нашем городе. Кровать Корта – на втором ярусе через четыре от моей.

В ту ночь в нашем убежище спаслись триста сорок три человека. Когда мы смогли выйти наружу через двадцать семь дней, то узнали, что в западном убежище тоже спаслись люди. Мы пришли к ним по катакомбам. Этим катакомбам уже лет пятьсот или больше. Дядя Дор говорит, что там раньше жили отшельники. Они уходили под землю и замуровывались в комнаты, а другие люди приносили им еду. Мне кажется, дураки были эти отшельники, вот кто. Каждый день из тех двадцати семи я мечтала выйти наружу.

Через неделю проход в западное убежище обвалился. Но Тэн говорит, что в городе есть ещё два убежища. Одно большое и старое, а второе совсем новое. Его ещё не успели запустить, но там есть всё, чтобы выжить. Проходов к ним нет, потому что катакомбы не везде. А вот Пожирающий почти везде.

Отсюда, из окна, это хорошо видно. Там, где были лаборатории, горит до сих пор. Центр горит. Склады горят. И главное – горит пятиметровый забор с колючей проволокой вокруг города. Забор делали для безопасности. Въезд в Этру – по пропускам. Чтобы ни один из них не мог узнать, какие разработки ведутся в наших лабораториях. Потому что Пожирающий – самое новое, самое мощное оружие против них. А теперь он запер нас здесь, как в ловушке.

Небо розовеет, пора возвращаться. Не вернусь вовремя – прощай прогулки «на воле».

Звук раздаётся так внезапно, что я впечатываюсь в подоконник. Оборачиваюсь, и страх комком падает в кишечник. Там, в дверном проёме! Там кто-то есть! Тень. Девочка в чёрном. Ниже меня ростом. Худющая. Глаза огромные, страшного голубого цвета. Смотрит насквозь. Сердце долбится в грудную клетку. Вспомни, вспомни, что делать! Чем испугать призрака? Молитва! Читать молитву! Но я не знаю ни одной!

Вдруг призрак двигается. Делает шаг назад. Наступает на ножку сломанного стула, тихо вскрикивает, покачивается, с трудом удерживает равновесие. В глазах – страх. Подождите… Голубые глаза! Ярко-голубые глаза! Я вглядываюсь – из-под чёрной банданы торчит прядь волос, серая из-за сажи. И теперь я понимаю. Голубые глаза, белые как снег волосы, бледная кожа. Белая! Белая в Этре!

Страх сменяется злостью, и она видит это, пятится.

– Эй ты!

Она разворачивается и бросается в коридор.

– Эй! Стой!

Я спрыгиваю с подоконника, и нога отдаёт неприятной болью, натягивается новая тонкая кожица на ожоге. Чёрт! Смотрю – не лопнула. Бегу за Белой.

В коридоре её нет. Прислушиваюсь. Где же ты? Тихо. Притаилась, как крыса. Ничего, ничего. Я знаю каждый уголок этого здания. Я найду тебя.

– Эй! Я тебя не трону!

Молчит. Не верит. Умненькая крыска.

Наклоняюсь к полу и присматриваюсь. Ага. Крыска оставила следы. Я наступаю как можно аккуратнее, обхожу обломки. И куда это мы побежали? В бывшую процедурную. Вот где ты прячешься. Я крадусь к двери. Заломаю её и притащу в убежище. Не отобьётся, в ней килограмм сорок, не больше. Откуда она вообще здесь взялась?

Я знаю, что другого выхода из процедурки нет, и становлюсь в проёме.

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…

Молчит. Три шкафа, перевёрнутая кушетка, гора грязных полуобгорелых тряпок. Прячься не прячься…

Начну с большого шкафа, в другой она не влезет. Я делаю шаг, и тут Белая выскакивает из-за маленького! Ах ты, крыса! Она прыгает через кровать к выходу, но не тут-то было! Я в последний момент хватаю её за футболку и валю на пол. Это легко – она почти ничего не весит. Какая-то железяка упирается в место ожога, и я морщусь от боли. Белая дёргается, но я не отпускаю, я так сильно сжимаю её одежду, что она не вырвется. Трещит футболка, и я дёргаю снова, придавливаю всем своим весом. Её худое грязное лицо прямо передо мной – маленький вздёрнутый нос, тонкие губы. И эти глаза! Она пытается что-то сказать, но я придавила её горло, так что она просто хрипит и смотрит на меня в отчаянии. Я придавливаю сильнее.

– Страшно тебе, крыса?

Она хватает меня руками, вся извивается, но я гораздо сильнее, у неё нет шансов.

– Это из-за вас всё случилось! Вы всё устроили! Вы!

Скоро потеряет сознание. Но пусть сначала помучается. Это всё из-за неё! Из-за неё нет со мной мамы! Из-за неё нет моей старой жизни! Из-за таких, как она!

У Белой почти не осталось сил. Я слегка ослабляю хватку, чтобы не прикончить её случайно. Такого подарка она не дождётся! Пусть Тэн решает, что мы с ней сделаем.

Я переношу вес на бедро, и это моя ошибка. Она вдруг дёргается и с неожиданной силой пинает меня ногой в место ожога. Боль такая, что темнеет перед глазами и я на несколько секунд теряю ориентацию в пространстве. Я не вижу, что она делает, слышу только, как что-то упало, потом она дёргает меня и хватает мой рюкзак. У меня едва хватает сил, чтобы приподнять руку. Я слышу, как она убегает. С моим рюкзаком! Боль, боль, пульсирующая боль. Всё тело в испарине, слабость такая, что не могу перевернуться. Я стискиваю зубы и утыкаюсь лицом в пол, ору. Не знаю, от чего больше – от боли или от злости.

* * *

Когда я наконец встаю, Белой, конечно, нигде нет. Подворачиваю штанину – она вся намокла от крови.

В коридоре нахожу свой рюкзак. Всё на месте, кроме протеинового батончика. А я ведь берегла его на особый случай. Это был батончик для похода, который так и не состоялся. С собой у меня всегда антисептик. Лью на ногу. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Как щиплет! Наконец, через несколько минут, становится легче.

Прихрамывая, спускаюсь вниз, обратно мимо бывшего супермаркета. Толкаю решётку, дальше пятнадцать ступенек вниз в темноте, на ощупь. На седьмой ступеньке натыкаюсь на что-то большое и твёрдое. Щупаю руками. Похоже на железный мусорный бак. Откуда он здесь? Он не может быть здесь! Пытаюсь обойти, но бак перегородил проход. Тащу на себя – застрял намертво. Накатывает паника. Что происходит? Мне нужно обратно! Дёргаю бак со всей силы, толкаю вперёд, но он только долбится о стены, вверх-вниз на пару сантиметров. Ну же, давай! Бак остаётся на месте, а я сажусь на ступеньку и закрываю лицо руками. Как я теперь найду убежище? Никто не знает, что я здесь.

Это может быть только Белая. Но как? Откуда она знает? Она что, следила за мной? А что, если она это специально всё подстроила? Бред! Жаль, что я её не придушила в больнице.

Из оцепенения меня выводит шорох. Она? Вслушиваюсь. Шумит ветер. Так, надо взять себя в руки. Скоро совсем стемнеет, нужно найти, где переночевать, не спать же на бетонных ступеньках.

Я выхожу наружу и оглядываюсь. Кругом чёрные закопчённые здания, скелеты легковых машин. Сколько они горели? Неделю? Месяц? Некоторые у нас в убежище говорят, что Пожирающий может гореть на одном месте до полугода. Он должен был сжечь их. Это для них его придумали. Для их бетона, металла, дерева, асфальта. Для их зданий и техники. Для их людей.

У нас в убежище есть мужчина, его зовут Тейго. Он работал охранником в лабораториях. Он говорит, что туда невозможно было пробраться. Что в ту ночь проводили какие-то испытания. Получается, что Пожирающий как бы вышел из-под контроля. Но у нас никто в это не верит. Странно ведь – Пожирающий как по волшебству сразу перекинулся на склады с пеной? Пеной, которая, единственная, может его потушить. Не сработали тревожные сирены. Дядя Дор, конечно, говорит, что Пожирающий «знал», что надо делать. А я вот что думаю – белые это устроили! Не знаю как, но они пробрались в Этру. Хотели уничтожить нас, но не знали, что Пожирающего так просто не остановить. Надеюсь, что он быстро перебрался через границу. Что они все там сгорели. И та крыса – последняя выжившая. Но и она получит своё.

Я решаю идти в больницу. На этот раз поднимаюсь на седьмой этаж – он пострадал от огня меньше всего. В одной из палат даже нахожу несколько пыльных матрасов. Почти целые. Стаскиваю их в угол, делаю «гнездо». Ночью прохладно. Желудок напоминает, что я давно пропустила ужин. На дне сумки завалялись две маленькие круглые галеты. Негусто. И ещё жутко хочется пить. Обыскиваю шкафчики, пока совсем не стемнело. Там в основном мусор. Что не сгорело, собрали наши. Они уже были здесь, искали лекарства. И похоронили тех, кто не смог уйти. Точнее, то, что от них осталось. Первые две недели на поверхности много хоронили. Теперь уже меньше.

В ординаторской я нахожу ящик с замком. Приходится над ним потрудиться. Луплю со всей силы дужкой от кровати. Грохот стоит такой, что слышно, наверно, на несколько кварталов. Наконец мне удаётся расшатать дверцу. Я подсовываю дужку в образовавшуюся щель. Ну давай, ещё немного. Щель становится шире, и мне удаётся сдёрнуть дверцу с петель.

Внутри почти ничего нет. Зачем вообще было закрывать? Нахожу упаковку стерильного бинта, два блистера каких-то таблеток и несколько упаковок с ампулами физраствора. Отламываю стеклянные верхушки ампул и жадно всасываю солоноватую жидкость. Этого мне хватит на какое-то время.

Возвращаюсь в «гнездо», но долго не могу уснуть. Постоянно мерещатся какие-то звуки. Думаю о Белой. Что ей здесь нужно? Болит нога. Лью антисептик, жду, оборачиваю бинтом. Становится лучше, и я проваливаюсь в отвратительный, липкий сон. Мне снится, как я брожу по больнице и ничего не происходит. Я что-то ищу, но не могу найти и выйти тоже не могу. И так круг за кругом.

Наконец я просыпаюсь. Ещё темно. И холодно. Явно слышен какой-то звук. Шаги? Шёпот? Дождь. Подхожу к окну – зябко. Дождь идёт с равномерным спокойным стуком. Ставлю на подоконник погнутую больничную утку. Жду, пока наберётся немного, ополаскиваю, снова набираю и пью. Вода холодная, сладковатая. Вдали колышутся красно-багровые языки Пожирающего. Ему обычная вода нипочём. Интересно, далеко он ушёл? Может, мы последние выжившие на планете. Иначе бы нас давно спасли. А может, мы просто никому не нужны.

Ложусь в «гнездо», поглубже, под матрасы. Сразу становится тепло. Чувствую, как накатывает приятный глубокий сон. Завтра будет непростой день.

Bepul matn qismi tugad.