Kitobni o'qish: «Весна берет островитян»

Shrift:

Вместо предисловия

Дорогой читатель, перед тобой самая первая книга поэта! По этой причине говорить о ней одновременно и интересно, и сложно. Интересно, потому что угадывается потенциал, сложно; потому что развиваться дальше он может в нескольких направлениях. Образно говоря, видятся уже готовые русла, по которым потечёт большая вода, но каналов этих много, а вот куда именно направится мэйнстрим – можно только гадать.

Надеюсь, что автор будет развиваться сразу в нескольких направлениях… Или (что лучше!) сами эти несколько направлений – род противоречий и сомнений, узелков, которым надлежит быть распутанными – выпрямятся, и мы увидим согласный хор. Есть ощущение туго закрученной пружины и нужен особый ритм большого механизма, своя ритмика для длинного и властного движения, чтобы идти и дышать красивей, чтобы незаглушённая боль запускала в душу корни.

В общем, автор представляется мне собравшемся в полном составе оркестром с инструментами и партитурой, в волнении ожидающим опаздывающего дирижёра. Слышны резкие шаги альта, умиротворяющее обтекание флейты, грустные сетования валторны, маршевые удары литавров.

А ещё в книге есть ощущение вокзала – перемены участи, учащенного движения и разрыва со вчерашним, где помимо прочего человеческого – целая библиотека: Цветаева, Мандельштам, современники (случайные и нет), плюс зарубежные кумиры (особо отметим Гессе). И вот ритм колёсной пары уже дирижирует готовым стихотворением: Есть ритм и ландшафт, по которому движется взгляд, есть ассоциации с образами повседневности, и, наконец, сама сцена меняется – внешнее сливается с внутренним, становясь ничем. Остается автор – разом высказавший свою жизнь, оставшийся ни с чем – а, значит, вкусивший полноту свободы.

Ватман поля густо исцарапан
незаточенным карандашом.
Чёрный перелесок тянет лапы.
С неба сыплет белый порошок
на клубок дорог, попавших в стирку.
(В сумерках всё кажется чужим.)
Ночь-хозяйка бросит взгляд на бирку,
деликатный выставит режим,
выжмет кнопку «Пуск» – и мир утратит
форму, цвет; исчезнет глубина.

Только сонный странник-наблюдатель
смотрит в рябь вагонного окна.

А еще удаются фигуры эпохальные, религиозные, с прописанным характером, дарованным правом поступать так, а не иначе:

Ищи душе жемчужин,
суши расхляби дум.
Ты будешь там, где нужен,
ведь Я тебя веду.
Держись Меня, брат Павел,
сомненья прочь, Фома,
петровыми стопами
ступай, смиряй шторма.
Раздастся звон ионов…

Но и здесь – двоящийся, изменивший участь СавлПавел и сомневающийся апостол Фома, и Пётр, и проглоченный и вышедший на сушу Иона…

Словом, Полина Кондратенко ищет свой просвет в строке, несрощённые косточку и хрящик, где сквозит поэзия. И – а речь в данном случае идёт об опыте Случевского – догадывается, что плата за согласное движение маятника и слаженность – реальная жизнь поэта. Именно он – соединяет мир видимый и невидимый, а подмеченное и пережитое им – живёт в стихах.

Итак, я представляю дирижёра, впервые выступающего с большой программой. Ему ещё предстоит сражаться с музыкантами, искать новых исполнителей, оттачивать стиль, открывать новые формы, а то и вводить в состав оркестра новые инструменты – скажем, флейту сякухати, ситар или окарину. Но – поэт этот мне очень симпатичен, и я в него верю.

Герман Власов

«Дорогу осилит ждущий…»

Дорогу осилит ждущий,
а может быть, не осилит.
Послушай: не будет лучше —
иди и дыши красивей.
Пусть плачем дыханье сузил
и горло фальшивит флейтой,
затянутый скорбный узел
разматывай нотной лентой.
Послышится хруст – не слушай
и партию пой покорней.
И боль не глуши – то в душу
любовь запускает корни.

«Прости, не простуди путей моих, о Боже…»

Прости, не простуди путей моих, о Боже:
себя перестрадав, срываю строгий пост,
трясусь по поездам, похожая с похожим.
Игристым угостят. Попутчик скажет тост
за стол, за текст, за труд, то бурный, то понурый,
за то, над чем мрачнели не такие лбы.

Пропишутся в окно ветров аппликатуры,
по чёткам рёбер перебор – мои псалмы,
моя бессильно-бессловесная молитва,
которую творю дыханием одним,
сложив крыло души и выбившись из ритма,
вокзальный глупый голубь, горе-пилигрим.

«Ватман поля густо исцарапан…»

Ватман поля густо исцарапан
незаточенным карандашом.
Чёрный перелесок тянет лапы.
С неба сыплет белый порошок
на клубок дорог, попавших в стирку.
(В сумерках всё кажется чужим.)
Ночь-хозяйка бросит взгляд на бирку,
деликатный выставит режим,
выжмет кнопку «Пуск» – и мир утратит
форму, цвет; исчезнет глубина.

Только сонный странник-наблюдатель
смотрит в рябь вагонного окна.

«Сирень ржавеет оттого, что мокро…»

Сирень ржавеет оттого, что мокро:
проспект идёт дождём, зонтами залит.
Сирень ржавеет нездоровой охрой
под корешки томов в читальном зале,

затребованных из глубин хранилищ
для грустного, замыленного глаза.
Себя бесповоротно пересилишь,
откроешь первый опус из заказа…

…и словишь мысль о желторотом лете, и испугаешься:
который день июньский шёл, а ты и не заметил
заржавленных созвездий

опаденье.