Kitobni o'qish: «Письма Филиппа»

Предисловие

Роман «Письма Филиппа» условно, в какой-то степени, можно рассматривать как продолжение цикла работ посвящённым размышлению о человеке. Идеей романа может показаться попытка «увидеть» сущность человека с позиции некоторого подведение промежуточного итога за счёт развития некоего уже сформировавшегося или даже самостоятельного сюжета. Нет, это не окончание и не начало чего-то нового, и уж совсем не продолжение, и не потому, что начала нет или нет окончания, а потому, что нет движения по пути к будущему. То, что мы когда-то вышли и зачем-то куда-то пришли не означает окончания пути, это даже не говорит о том, что мы вообще в пути. У человека, как мы выяснили, нет пока даже самого понимания, что это его путь и никто за него ничего не станет свершать ради него. Он не вписан в единую Концепцию Мироздания, потому что он пока сам не создал для этого устойчивых связей. Не Война, а «Человек и Мiръ» как единая сущность миропонимания! могли бы создать тот образ, который и будет тем новым миропорядком, о котором так любит сегодня рассуждать «просвещённый» человек. Но этот образ лежит не в преклонение перед кем-то более сильным, знающим или «развитым», который якобы передаст это образ в готовом виде только «избранным» или «любимым», но, однако этот кто-то человека пока ассоциирует для себя лишь в «роли» безумного раба как источника энергии. Знание будущего определяет такое тривиальное и замученное значение как путь, но, главное здесь – знание. Человек не обладает своим знанием. Человек не только не обладает знанием своего будущего, но и пока даже начальным опытом самостоятельного поиска такого знания.

Мы уже, в какой-то степени, пусть даже и очень отдалённо, но пришли к определённому пониманию физики процесса формирования образа будущего. Этот путь, который сегодня «выбрал» человек, проложен через использование им определённых инструментов как ему кажется объективного научно – религиозного «познания» мира и себя. Человек для себя решил, что, применяя все эти инструменты, он развивается…, развивается целенаправленно и, что самое важное, осознанно! Вот что важно – он думает, что «знает» как, а самое главное куда развиваться – в каком направлении, он считает, что видит и полностью осознаёт свою цель в пространстве и во времени, ответственен за неё, задав, тем самым, вектор своего направления развития. Куда? В будущее? А где оно, как его можно в обобщённом виде сформулировать, какое он вкладывает в это понятие смысл? А есть ли у него он, этот смысл?

Нет! Нет у человека никакого понимания о том: кто он, где находится и что делает…! Сегодня всё наше знание о мире сведено к «взмаху руки» главнокомандующего, указывающему направление: вперёд – возвращаемся к истокам, завоёванными у природы нашими великими предками и по праву принадлежащие нам, но от которых мы волею судьбы несправедливо были оторваны…, наша задача вернуть их себе! Это, будущее…? Этот путь в никуда – к пропасти. У человека никогда, за всю его историю, пока не было другого пути, как только к пропасти, и «Никто» никогда не мешал ему двигаться туда, а наоборот, направлял его именно туда, указывая только этот «единственный путь».

1 .

Я шёл со всеми и думал о своём

Прошёл февраль за ним пришла весна

Весна уже прошла, но мы пока идём

Вокруг по-прежнему опавшая листва.

Я выехал на электричке, уже поздно вечером, к Александру на дачу. Осень в этом году выдалась дождливая и холодная, потому мне было немного странно, что в такую погоду делает он у себя на даче, да ещё вдруг так неожиданно и настойчиво сегодня по телефону попросил меня приехать на выходные. Ассоциативно первое ощущение было, что у него что-то случилось, какие-то неприятности, но я сразу же отбросил это предположение, нет, здесь совсем не то, но определённо что-то произошло, и более того, нечто чрезвычайное. Александр не был сентиментальным или зависимым человеком, он не станет кричать помогите и звать на помощь, даже в самом крайнем случае. Я невольно вспомнил наши с ним довольно серьёзные передряги, которые порой по молодости случались: мы с ним перевернулись на байдарке, когда шли зимой через горные пороги, но сумели каким-то образом непросто выплыть и не пострадать, а даже потом байдарку нашли совершенно целой, или один раз вместе сорвались со скалы и если бы непонятно откуда взявшийся куст, за который мы каким-то чудом зацепились, то нас и не нашли бы, наверное, никогда. Странно, в этих, да и не только историях было то, что каждый раз мы каким-то просто чудом выживали, и более того, даже не очень при этом пострадали. Я никогда не замечал в такие моменты у него ничего кроме усмешки, да какой ни будь брошенной насмешливой фразы, типа: «Нет, ну надо же так влететь!», – и ничего больше. Были ли мы друзьями? Пожалуй, что и нет, во всяком случае наши отношения совсем не походили на тот стереотип дружбы, который общепринят сегодня среди людей.

Мы стояли рядом первого сентября на первой своей школьной линейке в первом ряду с цветами в руках, а отец Александра ходил вокруг и фотографировал. Так мы втроём и остались на маленькой чёрно—белой фотографии первоклашек: посередине Александр, а по бокам от него Кира и Я. Мы жили в одном доме, учились в одной школе, в одном классе, но впервые я отчётливо увидел, почувствовал, может даже осознал или открыл для себя, не знаю, но то, что нас связывает между собой нечто большее, чем просто дружба одноклассников. Это произошло, когда неожиданно мы оказались «вместе» – мы втроём оказались в лифте. Лифты – это такие серые прямоугольные трубы, прилепленные снаружи к стенам нашего дома, вдоль «чёрных» лестниц, из железа и стекла. Их строили всё лето и вот в самом начале сентября запустили. Каким образом мы втроём оказались вместе в одном из таких лифов я не помню совсем. Но тогда мы были не в лифте, нет, а в космическом корабле, который запускался нажатием кнопки и летал по Вселенной, а может даже дальше. Мы бегали по лестнице, изображая из себя инопланетян, катались без конца вверх и вниз на лифте, то на Кассиопею, то в Магелланово Облако, то в Альфа Центавра, при этом орали как ненормальные, не обращая внимание на возмущённые замечания, да и вообще ни на что. Приземлились мы разом, неожиданно увидев через стекло и сетку дверей лифта лицо Кириной мамы. Кира сразу замолчала и застыла как изваяние. Мы понуро и безмолвно все вышли во двор. Они вдвоём, всё также не проронив не единого слова, шли через двор к своей парадной. Очень высокая средних лет женщина, а рядом с ней маленькая, хрупкая, в школьной форме, своих белоснежных колготках и чёрных лакированных туфлях Кира. У меня сжалось сердце от неотвратимости какого-то ужасного наказания только для Киры за наше с ней общее баловство, мне было страшно и стыдно, а ещё какое-то чувство чудовищной несправедливости и невозможности спасти её. Александр, как-то судорожно посмотрел на меня и срывающимся голосом закричал на весь двор: «Она не виновата…». Кирина мама неожиданно остановилась, они обе повернулись в нашу сторону, очень коротко посмотрели на нас, а потом, всё так же безмолвно, вошли в свою парадную.

Мы с Александром вышли в сад и побрели по аллее. На скамье перед фонтаном сидел Филипп, мы подошли и присели на скамейку рядом с краешка. Филипп был нашим общим другом, при встрече с ним такое было ощущение, что все без исключения всегда знали его. Он был уже довольно пожилой, седой, смешливый и очень добрый, часто сидел на своей излюбленной скамейке перед фонтаном и что ни будь читал. Жил один в соседней с моей парадной на верхнем этаже и я, с самого раннего детства, когда выходил в сад погулять часто забирался по лестнице к нему в квартиру и сидел перед печкой или мы пили чай с вареньем, пока не приходила мама или бабушка и забирала меня, приговаривая: «Ну, где ж он ещё может быть, конечно у Филиппа», – потом извинялись, что я доставляю ему столько хлопот.

– Ну что, набедокурили вместе, а Киру одну накажут за вас? Да, у неё мама строгая, достанется ей сейчас. – Филипп посматривал на нас без тени улыбки или утешения. – Вы сами-то понимаете, что натворили?

– Понимаем, – Александр посмотрел на меня, потом на Филиппа, – а что нам сделать, прощение пойти попросить?

– Зачем ей ваше прощение? Уже ничего не исправишь, что сделано то сделано, – Филипп замолчал, искоса поглядывая на наши опущенные головы, а потом вдруг неожиданно спросил, – ну, а слетали-то как, интересно было, инопланетян видели? – в голосе Филиппа наконец появились знакомые смешливые нотки, от сердца сразу отлегло, стало без слов понятно, что ничего страшного ни с Кирой, ни с нами не произойдёт. Потом мы вечером сидели у Филиппа, пили чай с вареньем и фантазировали о полётах в космосе.

На следующий день мы бросились к Кире, как только она появилась в школе.

– Ну, как, что было, мама очень ругала?

– Нет, совсем не ругала, она только сказала, что не против наших игр, это конечно очень интересно и увлекательно, но нужно же думать и о людях, которые рядом с нами находятся. Она у нас в квартире услышала, как мы кричим. А ещё она сказала, что вы молодцы, не убежали и не оправдывались, а даже вступились за меня. Она расспрашивала о вас…, я сказала, что вы мои друзья.

Кира с первого дня как я с ней познакомился очень сильно отличалась от остальных девочек и не только одноклассниц. Прежде всего она выглядела как-то очень изысканно, что с первого взгляда особо бросалось в глаза. В школе на ней был надет идеально сшитый по её фигуре деловой костюм, только отдалённо напоминающий школьную форму. На голове никогда никаких бантов, резинок или заколок, а только аккуратная стрижка, уложенная в красивую причёску, в ушках два крохотных бриллианта, горящие как искорки, и вообще, она всегда выглядела так, как будто только что вышла из дома мод. Училась блестяще, окончила с золотой медалью школу, с отличием институт, потом аспирантуру и работала на какой-то очень высокой должности в крупной корпорации.

Александр, как будто в противовес Киры, был абсолютно безразличен к тому как он одет, подстрижен, что о нём говорят или думают. Он был как-то сам по себе, в отличие от неё, которая всегда стремилась быть в самых гуще событиях. Со стороны казалось, что Александр все силы прилагал только для того, чтобы его никто не трогал, но, в тоже самое время, независимо от этого все интуитивно относились к нему с очень большим уважением. Очень характерен для него один случай: мы тогда учились в шестом классе и вот на уроке физкультуры один парень упал с брусьев, повредив себе при падении руку, то ли сломал, то ли сильно вывихнул, в первый момент было не понятно. Он закричал больше от испуга, чем от боли, и вот учитель физкультуры, подбежав к нему, сразу стал громко звать Александра, чтобы тот осторожно поддерживал повреждённую руку и проводил парня к врачу. Он позвал именно Александра, хотя вокруг рядом были и взрослые, и дети, все сразу перестали паниковать, парень спокойно дошёл до врача. Вот в этом была отличительная его черта, всегда срабатывал эффект его присутствия, всё сразу становилось простым и естественным, только от того, что в этот момент здесь находился Александр.

Я подошёл под противно моросящим мелким дождём к дому Александра. В окнах горел свет. Я замёрз, весь промок и очень рад был, когда наконец смог переодеться и сесть в мягкое кресло у тёплой печки.

– Мы с тобой уже, наверное, года три или четыре не виделись?

– Да, пожалуй, время сейчас как-то быстро проходит. Я бы сказал оно какое-то слишком равномерное стало, что ли, как будто ничего не происходит, а просто тупо движется в одном направлении и нас неумолимо тянет за собой. Только куда?

– Помнишь, ты как-то сказал, что этот процесс запущен независимо от нас, но так как мы находимся внутри этого процесса, являемся частью его, и если мы не понимаем или сопротивляемся ему, то он, невзирая на наши возмущения, потащит за собой, волоком.

– Да, верно, только я говорил тогда не о времени, а об экономике.

– Экономика – это, по-твоему, независимый процесс? Тогда какова роль человека в этом процессе, разве он может сопротивляться или какое-то оказывать воздействие?

– Нет не может, просто я пришёл к выводу, что само время остановлено, совсем. И это равномерное его якобы движение, на самом деле не времени, а наше, по инерции в пространстве. Событий нет не потому, что они не происходят, а их нет потому, что они безличны. – Александр был задумчив и сильно встревожен, это бросалось в глаза. Его что-то серьёзно беспокоило.

– Что случилось, я же вижу ты нервничаешь, что ни будь с семьёй?

– Нет, нет с Наталией и с детьми всё в порядке, дело не в этом. Я недавно встретил Леру, точнее она ко мне вдруг приехала и дала вот это, – Александр передал мне конверт. В чистом большом конверте лежало несколько заполненных рукописным текстом страниц. Я, с трудом разбирая записи, прочитал:

«Конь белый и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он, чтобы победить. Он глядит и сверху, и сбоку, и изнутри. Всё это заложено в нас, но мы не пользуемся этим и потому он говорит: обратись к себе. Увидев себя изнутри только тогда можно посмотреть на себя со стороны. А оценив себя со стороны можно обобщать. И у тебя получится обобщение – самое мудрое из решений.

Потрудись сказать себе кто ты такой, потом другим и только после этого говори о других. Путь страшен тем, что, сказав Я, ты говоришь не о себе, а сказав, ты понимаешь, что тем не являешься или этим не является Я.

Всем дан источник, он безмерно велик, но ты ушёл от него и твои мысли направлены не из него, а на созерцание его. Прими чашу терпения и не расплескай ни капли. Просто потому, что в ней твоя сила. Твоё обобщение направлено внутрь, потому ты говоришь о людях, а не о себе. Только тогда будет всё так как Я того говорю тебе, когда ты сам будешь говорить себе, ибо когда я говорю Я, то все остальные должны говорить от имени моего, ибо когда нет на земле справедливости по твоей вине, ибо тогда всё происходит в тебе и от тебя исходит. И нет тебе оправдания в тебе самом, ибо только тогда кидают люди камни и палки, когда не от кого защищаться. Отойди от них и прими чашу терпения, ибо тогда твоя воля исполнится. То всё, что ты свершил, сбудется и всё, что сказано тобой, обретёт себя в тебе же.

Отойди от людей, ибо они не знают себя и всё твоё не убудет от тебя, а всё их ещё скажет себя. Никогда не отступай от того, что сам себе говоришь. Скажи главное и ты увидишь свет, озарённый изнутри источника в себе самом. Слово, возникшее ни от куда побуждает тебя думать о себе, так как сам себе говоришь, ибо то, что сказано здесь обретёт себя в том, что само по себе является преждевременным по своим и по твоим понятиям. И тогда представляется случай сказать себе, то сам себе побуждаешь слушать себя, когда всё происходит, то тогда и происходит обратное в тебе самом и только тогда, когда всё происходит, то только тогда мы с тобой обитаем на разных полюсах и само по себе говорим о себе и о тех, кто скажет себе всё от себя. И когда произойдёт, то Я сам тебе скажу всё, что велено тебе мне сказать.

Мир дому твоему и всё, что происходит от того, что всё к лучшему стремится. Но то, что так благородно, то и славно.»

– Это что…, тебе твоя сестра передала, нелепость какая-та? Откуда у неё это?

– Я сначала тоже отнёсся к нему как к чему-то незначительному, а потом понял, что это обращение, обращение к человеку, а мы его не можем понять, даже прочитать пока не можем, потому что нам непонятен этот язык, мы незнаем его.

– Ты хочешь сказать, что это некое послание более высокого разума? Кому? Для кого оно, если, как ты говоришь, мы незнаем языка, тогда зачем посылать?

– Ты помнишь Петра? Это только мы, и то лишь в какой-то степени понимали кто он, а учителя? Разве у них была возможность хоть как-то определить, что он за человек, или вообще кто ни будь догадывается о существовании таких как он? Сегодня это практически невозможно. Если этот текст прочитать так как читает Пётр, тогда сразу всё встаёт на свои места.

Я просматривал письмо, пытаясь снова и снова, методом подстановки декламации Петра, понять суть написанного. Мы долго молчали, каждый был погружён в свои мысли, но эти мысли были навеяны воспоминаниями.

Пётр учился с нами с первого класса. Невысокий, коренастый и физически очень сильный он был крайне нелюдим и угрюм. Ни с кем не поддерживал хоть какого ни будь видимого контакта. Только Кира в какой-то степени подобрала к нему свой ключ и часто они уединённо беседовали на перемене или, когда иногда вместе шли из школы. Класса с пятого Александр и я, через Киру, тоже всё-таки нашли общий язык с Петром, он страстно был увлечён астрономией и рассказывать о ней мог часами, но только нам, с остальными он молчал. Вызывать его к доске было бесполезно, он произносил только одну фразу: «Я не готов». Всё, что не требовало устного общения, было у него на отлично, но вытянуть из него слово не удавалось ни одному учителю, потому его всегда, по согласованию с руководством, спрашивали письменно. Но вот один раз, перед самым окончанием школы, на одном из последних наших уроков учитель литературы попросил учеников прочитать любой небольшой текст из произведений Пушкина, именно тот, который каждый выберет для себя: интересно посмотреть у кого какие есть предпочтения. Каждый выходил и читал, до конца урока оставалось всего несколько минут, когда Кира неожиданно шепнула учителю: «Вызовите Петра…». Учитель удивлённо посмотрел на Киру, потом пожал плечами и вызвал Петра. Неожиданно Пётр встал и тяжёлой медленной походкой направился к доске, сразу в классе установилась абсолютная и напряжённая тишина. Пётр стоял и молчал, прошла минута, и вдруг, как будто из-под земли, тихо прозвучал низкий и тяжёлый голос: «Теперь сходитесь…», – Пётр замолчал, а потом с какой-то внутренней сдерживаемой яростью, очень медленно, выделяя и останавливаясь буквально после каждого слова, как бы утверждая его, начал декламировать:

«Хладнокровно,

ещё не целя,

Два врага

походкой

твёрдой,

тихо,

ровно

четыре

перешли шага,»

И вдруг мощно, как гром, прозвучал неумолимый грозный голос:

«Четыре

смертные

ступени»

Пётр не читал стихи, он зачитывал смертный приговор Инквизитора, так во всяком случае тогда казалось, мне даже мерещилось, что на нём какой-то багровый плащ с большим капюшоном. Когда Пётр произнёс срывающимся низким голосом, почти шёпотом:

«Дохнула буря,

Цвет прекрасный

увял

на утренней заре,

потух

огонь

на алтаре!..»

В этот момент прозвенел звонок об окончании урока, Пётр замолчал, прошла минута, но никто не шевелился, было слышно только тихие всхлипывания девочек, уткнувшихся в платки. Пётр тяжело ступая направился через весь класс к себе на последнюю парту.

Глядя на Петра хотелось остановится и помолчать. Видимо только у меня одного появлялось такое желание, потому что я ни у кого не замечал хотя бы какого ни будь интереса к нему или хотя бы даже какого-то заинтересованного отношения. Так, пройдут, молчит ну и молчит, а что там с ним, да он всегда такой, неинтересный – глуп видать. Он пришёл ни от куда и не от кого, а, видимо просто по необходимости, вот и учится здесь. Как учится? Да ни как! Но, вообще-то он учился. Что касается меня, то мне даже нравилась эта манера, а может и полная беспринципность в его поведении буквально ко всему: манере говорить, если вообще можно вспомнить, что он говорил, всё же в памяти сохранились некоторые обрывки его фраз, совсем ничего незначащих. И одежда его такая же была, я бы очень удивился если бы кто вспомнил во что он был одет, так что-то в общем, и всё. Он обычно только слушал, а не писал. Слушал и одновременно смотрел в окно. Друзей у него не было, по крайне мере на сколько я знаю, да и знакомых было очень мало, если можно назвать знакомыми тех, с кем он здоровался время от времени. Странный, конечно, был человек, ну и что из этого, мало ли у кого какой характер!

Однако, зная вроде бы о его посредственном владение иностранными языками, было поразительно наблюдать совершенно свободному чтению специальных текстов, например, журналов по фотографии, книг по астрономии и других. Видимо в его переводах большую роль играло знание фактического материала, точнее специального. Казалось бы, эти знания можно было развивать, но это мне казалось, однако это был не его стиль, и он был этим видимо удовлетворён. У меня порой складывалось такое впечатление, что ему вовсе было безразлично всё происходящее, его не интересовала ни наука, ни люди, ни среда, в которой он находился. Он здесь был для себя, для каких-то своих целей и здесь он только потому, что это была для него площадка обозрения, но имеющее значение только для него одного. Наблюдая за ним, я видел со стороны, что его явно занимало скорей происходящее всего вокруг исключительно с точки зрения вольнослушателя.

Из его дневника:

«Описание большого количества литературных источников. Связь с культурой (мифы, обряды…). Связь с музыкой. Понятие искусства. Законы и возможное их развитие в беседах античных философов. Нотация (ноты). Запись звука, произношение звука и извлечение музыкального звука. Жанр, как понятие (история), определение темы. Причины нарушения связи музыки, звука и искусства. Древнегреческое «искусство» являлось в своей сути глубоким…, возможно это не искусство, но образ мышления, поэтому музыка и слово небыли разделены, но именно в этом происходит формирование аналитического образа мышления. Фуга…. Идеальное средство для этого – язык, который допускает бесконечное количество вариантов (грамматика).

Доступность общения с живым материалом несёт в себе заманчивое предложение общения со смертью. Сказания и брошено всё в воду, как выкинуто было на сушу всё, что плавало на поверхности и вне её. Я обрёл право видеть и слышать без разбору все доводы и безрассудные идеи мои, которые были выкинуты на берег бесплодного моего существования.

Я вижу вас и смущаю я вас бездомники в ночи бесплотной. Я вам доверился и вижу ваши мысли наизусть и ценю их, как мне показано оттуда меня услышали и эхо.

Я говорил ему в лицо глаза свои прикрыв рукой и безобразные слова мои летели по ветру толпой. Спокойствие тиши ночной я иссушил губами речи и руки, омыв водой, не слушались по праву силы! Но высох спор, что мысли как сухой тростник шурша касался в пальцах хрупких. Сломались вы, вам мой укор, неинтересны стали думы. Развился, в крик переходя, тот кашель раненых от пальцев рук циновки тростника. Пошла вода от холода легка и глубока, да только боль приносит, как всегда, слегка. Носитель ты? Кого бы ты хотел носить в груди своей, зашитой раной закрыв распятие крестом ты обнажённый стыд прикрыл, чужую боль одел в оцепенение, ногой задвинул слабой и поступь уберёг. Прикрой глаза рукой, смотри в бездонный храм пустот своих ты глаз. Не обретут покоя руки, века, осоловевший страх. Я думаю, что мысли схожи с мыслями миров картин и звуков и даже если глух и слеп кто, возможность думать запрещена немногим.

Не тот был слаб кто миру дал себя, пророк был краток в изреченьях. Он нам сказал, что радость нам принёс не недостаток сил, а лишь причина суета убогих. Как крик стихает радость наша, но мир спокоен стал тогда лишь как скала.

Ничтожно право о себе мечтать безмерно мнить себя другим. Я, что ж устал иль стал другим? Я возомнил себя пророком, я стал им наяву. И время шло по кругу, не меркнув глаз слепил их холод, все радости мои пришли сюда ко мне и перечеркнули все надежды наши. Как слава наша нам дана другими и слава наша отдана другим. Мы были ли, мы стали ими, мы шли кругом. За ними хвост тянулся силам прибавляя плоть и стать. Мы их хвалили, вдруг, отпрянув я снова стал опять и снова стал без взгляда. Вся разница лишь тем, что нам дано и тем, чем будешь лишь!»

– Это похоже на послание Инквизитора, если именно так понимать письмо.

– Именно так, потому я и обеспокоен.

– Чем? Ты что-то знаешь?

– Да, кое-что произошло, и я считаю…, что…, это началось.

– Что началось?

– Переход, – Александр вдруг наклонился ко мне и шёпотом повторил, – это переход…, наш мир закончен, его больше нет, мы доживаем каждый свою жизнь…, по инерции и всё. Переход, это разовое явление, раз и все на той стороне, только выживет… или точнее перейдёт не сильнейший, как нас уверяют, а достигший определённого качества.

– Что тебя подтолкнуло к этому выводу?

– Я сейчас тебе расскажу, что произошло. У меня мама умерла, как ты знаешь, несколько лет назад, зимой. Но мы летом с отцом всегда приезжаем сюда в день её рождения. Люда, наша соседка по даче, уже больше тридцати лет здесь одна живёт, но приезжает только летом. Она дружна была с мамой и всегда тоже приходила на день её рождения. И в этом году я как всегда её пригласил. Ну посидели немного, отец к вечеру уехал в город, а Люда мне сказала, что ей очень нужно со мной поговорить. Ты её почти не знаешь, такая сухонькая женщина, вечно с папиросой, сидит в кресле под яблоней и читает. Так вот, за несколько недель до дня рождения неподалёку от её калитки стал останавливаться огромный чёрный автомобиль, явно бронированный, приедет, постоит минут пять – десять и уезжает. У меня стали закрадываться нехорошие предчувствия, что не хотят ли нас отсюда выселить, уж очень таинственно всё, как предупреждение.

– И кто это?

– Сейчас, не торопи, всё по порядку. В тот вечер, после того как отец уехал, она рассказала мне историю своей семьи.

– Зачем?

– Вот именно, зачем? А затем, что это и есть самое главное, зачем я попросил тебя приехать. В этом ключ.

– В истории этой семьи есть что-то важное?

– Пока не знаю, так вот, она мне рассказала, что когда-то она закончила школу и поступила в институт. В институте она встретила одного парня со старшего курса, и они полюбили друг друга. Полюбили так сильно, что, как она сказала, буквально потеряли чувство реальности. Они поженились и у них родилась дочь – Надя. Всё было хорошо, но муж её был человеком болезненным, читал лекции в университете и писал для себя какую-то работу.

– Писал не для кого-то, писал для себя?

– Она говорит, что да, в таком толстом блокноте, что-то вроде ежедневника или дневника. Семья была счастливой, девочка выросла, но вопреки желанию матери поступать в институт, сама для себя решила поступить в медучилище и выучилась на медсестру. Надя была очень сильным человеком, и со временем стала работать в клинике где работали ведущие хирурги. Прошло несколько лет, Надя была незаменимым помощником при самых серьёзных операциях, ну и так далее, это не суть важно. Как-то к ним в клинику в срочном порядке был доставлен пострадавший мужчина после аварии. Надю тогда очень удивило то, что травмы у него в общем-то были самые рядовые, неопасные и жизни его ничего не угрожало, но при этом приехала целая комиссия разных ведущих специалистов наблюдать. Когда началась операция то Надю как будто подменили, она была рассеяна, всё путала, забывала, в конце концов на неё накричали: что ты в самом деле, как первокурсница, возьми себя в руки. Больного поместили в специальную палату, он лежал голый на койке, на нём не было даже простыни, подключённый к множеству приборов, которые постоянно снимали какие-то показания. Надю вызвал главврач и сказал, что пока больной лежит в их отделении она персонально должна круглосуточно за ним смотреть и не отходить даже на час, причём только она и никто другой. За стеклянной стеной постоянно дежурило несколько врачей. В течении пяти суток Надя находилась в больнице и ухаживала за ним. Но с ней что-то происходило: она боялась смотреть на него, голос у неё срывался, когда она ему что ни будь говорила. А тот был очень бледен, никогда не говорил ничего и был очень нервным, постоянно как-то порывисто дёргано шевелился, мотал головой и постанывал. На шестой день Надя, войдя как обычно к нему сутра в палату, как бы ненароком спросила его: почему он не хочет встать, одеться, и вообще…, мол травмы у него не такие уж и тяжёлые, другие больные в таком состоянии уже давно ходят. И тут вдруг он совершенно неожиданно для неё, чуть приоткрыв глаза прошептал, что пусть сестра не волнуется, он скоро сам уйдёт отсюда. Надя зашла к врачу и сказала, что она уже почти неделю без замен работает и ей надо бы сходить домой, пусть её подменят до утра. Врач её отпустил. На следующий день, когда она пришла на работу, то узнала, что ночью больной умер. Надя была потрясена, она сидела несколько часов почти не шевелясь, тогда её вызвал главврач, сказав, что если она больна, то пусть идёт домой и вообще её просто не узнать в последнее время. Надя нашла врача, который лечил больного, чтобы узнать от чего он умер. Врач ей с энтузиазмом начал объяснять, что этот случай поистине уникальный, мол у каждого человека в организме есть некий регулятор боли и если боль достигает некоего индивидуального порога, то сознание отключается и что это для человека есть некий защитный клапан, который сохраняет ему таким образом жизнь. Так вот у этого больного сознание отказалось отключаться и потому, как правило, при такой боли человек не может жить более двух-трёх часов, а он прожил более пяти суток, представляешь, более пяти суток. Он умер через два часа, как Надя вышла из клиники, видимо у него была некая энергетическая связь с ней. Может быть он даже ещё жил, какое-то время, если бы она не ушла.

– И что? Человеческая психика может проделывать невероятные вещи.

– Потерпи, это ещё не самое главное. Надя пришла домой, легла на кровать и более не вставала, а через два месяца умерла.

– Умерла?

– Да, умерла. Люда мне рассказала, что произошло. Когда дочь её вошла в комнату, то она подумала, что пришло приведение, она была безжизненного серого цвета, руки дрожали и невероятный ужас в глазах. Она даже не плакала, а только сказала: «Мама, ведь каждое моё касание к нему, приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему нестерпимую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…!». Люда мне тогда сказала ещё вот что: «Я сильная женщина, твоя мама была очень сильной женщиной, и я считала свою дочь очень сильной, но она оказалась сильной только при осознании того, что она освобождает человека от страдания, а когда она поняла, что она причинила страдания человеку, то оказалась не готова принять это, для неё это стало невыносимо, даже несовместимо с жизнью. Сила сострадания для неё оказалась слишком высокой».