Kitobni o'qish: «Снегурка. Новая сказка»

Стрелки весело шагнули,

вверх смахнув снежинок строй,

над рубиновой звездою

полетел курантов бой,

полетел, помчался строго,

закачал ночную мглу,

и над градом сочным звоном

развернул к себе пургу.

В небо звёздное с отливом

он волшебный хоровод

красных башен поднял плавно

и помчался в новый год.

И, играя с вьюгой вечной

в догонялки – кто быстрей,

бой часов накрыл планету

миллиардами огней.

В циферблатах, в окнах, в снеге,

в бесконечном блеске глаз

бой часов зажёг салюты

в долгожданный, в звонкий час

и, сверкая хороводом

в фейерверках над Кремлём,

от него все башни-ёлки

заискрились будто днём…

…на двенадцатый удар

звёздами зали́лись,

и, включив оконцев блеск,

сказкою открылись…

Вдалеке, от град – столицы,

там, где можно заблудиться,

как в раю, хоть на земле,

жил ИВАН в одном селе.

Скоморохом жил – легко!

Утром – свет, а в ночь – темно.

Коль зима – то в снег ныряет,

коли лето – то в сенцо!

Удивлялись все ему,

брал любую высоту,

даже в поле за сохой

шёл присядкой удалой.

На гулянках – заводила.

В поцелуях звонких – сила.

Девок с горки покатать?

Кулаками помахать?

Тут как тут – рот до ушей,

хоть завязочки пришей!

Жизнь летела по себе

быстрой белкой в колесе,

день закручивая в год,

шёл к Ивану свадьбы год,

и как видно по всему,

выбрать было что ему,

был он статен да пригож,

в сердце девкам острый нож.

Да случилось, как всегда,

неожиданно беда -

обманув небес закон,

злой СТОБЕД уселся в трон.

Был он ключник, стал царём,

так как век мечтал о том,

так как век желал лишь то -

чтоб всё было лишь его.

И, мечту свою взлелеяв,

все ключи забрав себе,

он решил: «Настало время.

Все замки послушны мне.»

Стал он всем скобам и ставням,

всем засовам во дворце,

всем секретным тайным дверцам –

раб и царь в одном лице…

Вот за них то спрятать смог

он в свой тайный теремок

златокрылую ОРЛИЦУ,

двухголовую жар-птицу…

Ту, что золотом сверкая,

птичкой вольною порхая,

царство мистикой спасала,

тем, что строго облетала

земли все, народ, страну,

прогоняя прочь беду…

Ну?.. и как переворот?

Птичку в клетку, ключ в замок,

зад на трон, на плешь корону,

к торжеству побольше звону.

Что не царствовать, не жить?

Есть же пункт царя любить.

И Стобед себя назначил

амулетом всей страны,

талисманом государства

и объектом для любви.

И ему она, Орлица,

силу дивную, жар-птица,

всю до капельки отдала…

Хорошо тому, но мало…

Окружённый царской свитой,

будто кегли грозной битой,

стал платить народ царю

всё до меди, сам ко дну.

Лихо стало в городах,

пусто стало в деревнях,

во дворце ж наоборот,

пир гремит почти уж год.

Так… а Ване, что ж осталось?

Свечка, крошки, квасу малость,

да капканы, чтоб в лесу

кое-что поймать коту?

И удалый молодец

загрустил: «Мечтам конец.

Пуст карман, дыра в кафтане,

нет монет на свадьбу Ване…»

Ну, а тут ещё беда –

для пиров, гуляний для,

на потеху для себя,

из Ива́нова села,

самозванец приказал –

Всех невест к нему на бал!

И хоть стойко бился Ваня,

слуг царёвых барабаня,

те умчались в тройках в стужу,

унося его подружек…

…Было их у парня три,

три подружки – три беды

куролесили с Иваном

от зари и до зари.

Не любили их в селе –

ну, как жало, что в пчеле.

Ваня бравый, а они –

три тягучие смолы.

Хоть красивы, но нюанс –

РЕВНОСТЬ, ХИТРОСТЬ, АРРОГАНС

были девок имена

и вредны, как кочерга.

В общем только лишь Иван

горевать по ним бы стал,

потому что для него

эти три с ним, как одно.

То схитрить ему помогут,

то надменность проявить,

ну а то ещё и жадность

вместе с глупостью явить…

Ваньке б радоваться надо,

что подруг сих увезли,

да… Но как же дружбы сила?

Как друзей то не спасти?!

Ну?.. Как сказочке начало?..

Что трепать то зря мочало,

рассусоливать то зря.

Хочешь сказку? Дай врага.

Распусти ему завязки,

пусть срывает в крике связки,

пусть бродит, как горсть дрожжей,

сказку делает пышней!

Ваня голову поднял

и ухват с дороги взял,

льдинку к синяку приложил

и судьбе своё предложил:

«Вот сворю супец к утру

и невест своих спасу…

Без ночи ль бывает утро?

Иль, что писано – всё мудро?

Без беды ль бывает рай?

Сам прикидывай, вникай…»

У двуглавого орла -

золотые два крыла,

золотые две ноги,

клюва два, две головы.

Клювы цепкие блестят,

когти острые звенят,

брови грозные, что рожь,

глянешь в них – по коже дрожь…

Этот славный древний герб,

был щитом от разных бед -

от набегов, от пожаров,

от финансовых ударов,

потому, как и Орлица,

двухголовая жар-птица,

государство охраняла,

так как вольною летала

над лесами, городами,

расписными деревнями…

А теперь наоборот,

заклевал сей герб народ,

потому, как ключник злой,

в тайный, скрытый терем свой,

заточил лишь для себя

силу вольного орла –

двухголовую Орлицу,

златокрылую жар-птицу…

Та, как в клеточку попала,

всё неволею отдала

силу, власть, блеск, красоту,

самозваному царю.

Ну, а тот, как мак расцвёл

Хищным профилем – орёл!

Даже там, в небесных сферах,

где сомнений нету в верах,

равновесие качнулось,

к кутежам перевернулось.

И решили в небесах:

«Эй, так может быть и крах

и не только там внизу,

но и здесь у нас, вверху.

Пусть орёл с жульём не дружит,

пусть он правде снова служит.

МЕСЯЦ с СОЛНЦЕМ,

братца два,

Русь будите ото сна

и ищите-ка того,

кто исправит это всё!»

Стрелки часиков, жужжа,

закружились в кружева,

льдинок тонких карусель

погнала в леса метель.

Под протяжный свист пурги,

в направлении судьбы,

мягким соболем скользя,

сказка наша подползла

прям к Ивановой избе -

Что-то будет в декабре.

Неспроста видать она

в тень укрылась у крыльца.

Знать, случаться непременно,

мировые перемены,

иль хотя бы к Рождеству

сено схватится в стогу.

Спит Иван, тепло на печке,

лёд блестит по краю речки,

будто белый ряд зубов -

Хорошо, коль много снов.

Днём всё видно и в яви,

но не схватишь глубины

символов богатый смысл,

а вот Ночь нам чистит мысль.

Значит так, скажу тебе,

быль то, правда, иль во сне,

но рассказывали мне -

если снится царь тебе,

значит быть тебе богатым

на яви, а не во сне…

Вот Ивану снится сон,

будто в колокольный звон,

через главные ворота,

плавненько влетает он.

Проплывает вдоль дворца,

взглядом ищет он царя,

но стоит свободным трон,

блеском чудным окружён,

и подумалось ему:

«Что стоять ни тпру, ни ну.

Значит я пришёл не зря,

значит нету здесь царя,

значит сяду я на трон…

А чего сей дивный звон,

что плывёт со всех сторон?

Пусть он будет для меня…

Динь – дон, динь – дон… Красота!»

Вдруг, раздался всхлип во сне…

Глянул молодец – на пне

царь сидит в себе смущён,

тем, что не на троне он.

Из-за пня топор достал,

в ноготь сталью побренчал,

да и двинулся к нему,

ухмыляясь в бороду…

А по небу, на Орлице,

на двуглавой сильной птице,

в окруженье сфер небесных,

сразу видно из неместных,

обалденной красоты…

(вот бывают в сказках сны)

Восседает… Да… Она…

Чудо девица-краса!

Кто такая, я не знаю,

это мы поймём потом,

но уж жженье вызывает

в сердце несмотря на сон.

У Орлицы два седла.

Ванька к ней взлетел: «Ура!»

Хвать и девицу обнял.

Чмок – её поцеловал…

Бум! – и вдруг от сна очнулся,

поперхнулся, встрепенулся,

почесал себя кругом,

огляделся: «Ну и сон…

Что ж причудилось то мне?

Будто я сижу в кремле?!

Трон… в ушах ещё динь – дон…

и девица!.. Ну и сон?!»

За окном пурга гудит,

печь остыла, кот не спит…

Дров решил Иван набрать,

да опять нырнуть в кровать,

прыг на двор, а там метель,

ходуном качает ель,

дует так, что не видать,

как в избу попасть опять…

Хоть дрова он и набрал

и тулуп не потерял,

но на ножках молодецких

всё ж в ветру́ не устоял.

За ворота, в бурю, в ночь

Ваню тёпленького прочь,

Вьюга, слушаясь приказа,

погнала, уж не помочь…

Влево?.. Вправо?.. Прямо?.. Вспять?..

– Где я? Где избу искать?

Неужели, юным сгину?

Ну, метёт, ядрена мать.

Пол он ночи проходил,

выбившись вконец из сил

в поисках своей избы,

в лес забрёл версты за три.

Снег утих. Притих и ветер.

Вдруг на склоне он приметил,

там, где ёлки как сугроб,

будто кто-то там идёт:

«Еле, еле тащит ноги.

Нету что ли там дороги?

Весь укутан – нету рожи…

Эй, ты кто? Ответь, прохожий.»

Тут прохожий застонал,

да платочек дряхлый снял.

Посмотрел он на Ивана,

тот и обмер: «Это ж дама!

Это ж, как её – девица…

Хороша ль? Да нет, не снится.

Без мехов и без тулупа,

и грязна, и смотрит тупо.»

А девица-та, ему говорит:

«Здесь, на ветру,

видно, нынче уж помру.

Холод, голод, негде спать, -

и давай в него чихать,

шепчет, – добрый молоде́ц,

разбогатенький купец,

поделись ты от добра,

что в кармане у тебя.

Дай мне лишь совсем немного.

Дай мне рублик серебра.

И не пялься ты так строго,

он в кармане у тебя.»

Удивление Ивана

утонуло в дне кармана:

«Что ты?! Бедная девица,

я могу перекреститься,

что такого капитала

год деревня не видала.»

А она ему: «Смотри.

Ты поглубже загляни.

Через дырочку в подкладке

пальчик ловкий протолкни.»

Затрещал тулуп сукном,

удивился Ванька: «Сон?!

Эка, сколько серебра

сразу столько у меня!»

РУБЛИК в солнышке блеснул!

Ванька девку оттолкнул

и любуясь на него,

крякнул звонко: «Повезло!

Правду нищенка сказала.

Хоть и рублика мне мало,

Но на свадьбу до небес

хватит…

Ну, Иван, спасай невест!»

А девица застонала,

села в снег, потом упала,

повалилась на сугроб:

«Отхожу. Готовьте гроб…»

И ресничками махая,

будто льдинка в солнце тая,

дух последний испустила,

синеву очей закрыла…

Ванька ахнул: «Во дурак.

Очумел? Чему я рад?

Рубль схватил, толкнул девицу,

серебром давай давиться.

А она сейчас помрёт.

Не её, меня бы в гроб.»

Парень девицу схватил,

тряханул, что было сил,

в очи паром задышал,

из снегов к себе прижал…

Та открыла глаз лазурь,

и, сгоняя хлада дурь,

прошептала: «Мне б помочь,

а не в ступе лёд толочь.»

Ванька тут же извинился

и улыбкой к ней разлился,

и сияя, возвестил:

«Сколько ж будет моих сил

все тебе я предложу…»

– В лютой стуже на ветру

я за правдою иду.

Сто уж дней не ем не пью,

всё иду, иду, иду.

– И куда же ты идёшь?

– Да к царю.

– Ядрена вошь…

До деревни три версты,

до столицы тыщи три!

– Если б мне ты рублик дал,

я б нашла тогда вокзал,

и на поезде к царю

я б доехала к утру.

Рублик в солнышке блеснул,

поезда расслышав гул…

и Иван отдал его…

и… тулуп свой заодно.

Тут из леса дед выходит,

в самоцветах рукава,

величаво так подходит,

шапка, брови, борода.

Говорит, поклон отвесив:

«Здравствуй, Ваня, ну, хорош.

Глянь, согрел мою Снегурку

средь пронзительных порош.

Серебро отдал, смотри-ка.

Ну, потешил старика.

Эта шутка, брат, не шутка -

проверяли мы тебя.»

И тяжёлой рукавицей

он над нищенкой вскружил

снег и бедную девицу

дед в СНЕГУРКУ превратил.

Бриллиантом засверкала

шубка в утренней заре и

Снегурочка Ивану улыбнулась:

«Вот. Тебе…

Забирай обратно рублик,

а за то, что щедрый ты,

помогать тебе я буду

вплоть до пламенной весны.

Как беда с тобой случится,

иль невзгоды посетят,

позови меня по звонче,

рублик крутани вот так!

Да, скажи-ка этак громко -

Эй, метели, эй пурга,

серебром запойте звонко,

принесите-ка сюда

в тот же час и в тот же миг,

мне Снегурки снежной лик!

Заискрится рубль волшебный,

засверкает серебром

и явлюсь я на подмогу

вся покрытая снежком.»

Посмотрел Иван на Рублик,

а на нём Снегурки лик,

улыбается, сверкает,

как во льдах святой родник.

Очи – синие озёра,

носик кверху, губки – мак.

«Не узнал, – Иван растаял, -

все же знают я – дурак…»

Дед Мороз, хитро прищурясь,

оценив сей пары блеск,

хмыкнул в бороду седую:

«Эх, хорош зимою лес.»

А потом добавил грозно,

в парня басом грохоча:

«Береги, Иван, сей рублик.

Уж она спасёт тебя.

Ну…, а если потеряешь

ты волшебный рублик свой,

что ж, Иван, Снегурка боле

не увидится с тобой.

Рубль сей, только ключ к загадке,

что задали небеса.

Солнце с Месяцем к разгадке

поведут Иван тебя.

Ждёт тебя любовь и счастье,

но за это должен ты

разогнать в стране ненастье.

Жди, Иван, своей судьбы.»

Так сказав, взмахнув по ёлкам,

рассмеялся Дед Мороз,

и Снегурочку завьюжив,

он с собою в лес унёс…

Да… бывают чудеса

на планете… это, да!

Но особенную силу

набирают с декабря…

Здесь Ивана мы оставим,

сказки новый поворот,

Солнце с Месяцем в палаты

смотрят сквозь оконцев лёд.

Любопытные светила

сквозь мозаики стекло

осветили в царской свите,

краснощёкое лицо…

Вот ОН! – Сам любимец царский

с гордым именем – КАРАТ,

по чинам – наимудрейший,

в личном… в общем был женат…

И, конечно, злата краше

дочь имел, что звалась МАШЕЙ.

Ну, а та во всём была

просто прелесть как чудна –

Тёплой речкой – говорлива,

чуть скромна, чуть горделива,

ручку нежно подаёт,

в телевизоре поёт.

Охранял боярин дочь -

утром, днём, в обед, и в ночь.

С кем? Когда? Где? Почему?

Каждый час доклад ему.

Женихов всех прогонял…

у него был тайный план,

иль заветная мечта -

Как достичь судьбы венца…

Кстати, просто средь людей,

казнокрадом слыл злодей.

Злата, серебра Карат

уж наскрёб для взятки в ад,

власть хотел бы он и трон,

да такой церковный звон…

для себя… и от соблазнов

«шептунов» от трапез разных

припускал не раз, пардон,

на пирах, глядя на трон.

Значит так, ещё раз, вкратце,

чтобы к трону подобраться,

он решил, что стать ему

нужно тестем лишь царю.

Для начала, а потом…

как утихнет свадьбы звон,

через день другой, не сразу,

избегая злого сглазу,

самозванца тык с крыльца

локотком под потроха,

и сиди потом себе -

Царь Карат – Всея Земле!

Ну, и молодой вдовице

быть уж лучше вновь в девицах,

чем за вздорным стариком

подметать от крошек трон.

Сам же царь, хоть был стервец,

но от Маши, как свинец

таял враз, когда она

появлялась у дворца.

Забурлит Стобеда кровь,

вздыбит крашенную бровь

и сквозь пудру, как морковь,

тот уж шепчет: «Ух, любовь…»

И желание венчаться,

с Машей томной в страсть умчатся,

так схватило вдруг царя,

что решил он: «Эх… Пора…»

Ну, а тут ещё Карат

наседает: «Каждый рад

за тебя, наш государь,

выйти замуж, ты ж тут царь.

А уж Маша, мне поверь,

любит так тебя, как зверь.