Kitobni o'qish: «За Советскую Правду», sahifa 3

В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами бутылок.

Извозчиков много. Кричат:

– Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.

– Только вот своих здесь едва ли найдешь.

«Самое спокойное место»

На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры.

– Вам куда? – спрашивает извозчик.

– Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.

– К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, – решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно.

– Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.

При входе постороннего – настораживаются, переходят на пустой разговор:

– Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запрягать пора.

– Развоевались у бутылки-то!

Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.

Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.

– В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.

– Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.

После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: «Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить».

Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.

В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: «Житейское море» «Афон-гора» и т. п.

Кирибаев разделся, стащил с ног валенки, Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.

В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.

Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой.²

Хочется есть, но надо держать фасон – дожидаться самовара.

Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.

Старуха притащила самовар.

– У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.

– Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.

– А вы откуда будете?

Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.

Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.

Старуха сочувственно кивает головой.

– У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, – сейчас забирают.

– Кого забирают?

– Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить – дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-погули. Даром, что муж тоже сидит…

Старуха переходит на шепот:

– Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.

Шепот прерывается всхлипываниями.

– Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из Германской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать, – не жилец, а его в тюрьму…

– Строго, однако, у вас.

– Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут – сам увидишь.

Спохватилась, не сказала ли лишку.

– У вас бумаги-то есть?

– Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.

Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.

Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:

– Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?

– Много их, большевиков-то, слез не хватит.

– Кого стыдиться? Не украла – своим торгую. Людям глянется.

Совсем, видно, оголтелая баба.