Kitobni o'qish: «Лёнька. Украденное детство», sahifa 5

Глава шестая
Пчелы

Там, где стоял финский эсэсовец, враг всегда терпел поражение.

Генрих Гиммлер⁴³

Середина лета – главная и поистине жаркая пора в жизни наиболее трудолюбивых созданий природы – обыкновенных пчел. Наполненные неповторимыми пьянящими ароматами цветущие луговые просторы с первым лучом зари призывают отряды крылатых тружеников к сбору самого легкого и душистого цветочного нектара, который стараниями проворных мохнатых кулинаров превращается в необыкновенно загадочный и столь же вкусный сладчайший и нежнейший янтарно-прозрачный мед.

До самого захода солнца без перерывов и обедов эти мудрые насекомые, преодолевая десятки километров, переносят и заливают в восковые ячейки драгоценные капельки райского нектара. Выстроенные в строго размеченные невидимым геометром шестиугольные ряды восковых сот слезинки этого прекрасного продукта ждут своего часа, когда, выложенные по кругу в дубовой бочке, они отдадут все свое нежное содержимое людям, чтобы те взамен весь год заботились о бескорыстных производителях, оберегали их от жестоких морозов, промозглых дождей, непрошеных гостей, незваных вторжений и смертельных пчелиных хворей. Дружба человека и пчелы зародилась с появлением первых людей на земле и продолжается вот уже многие тысячи лет.

Лёнькин отец Павел Степанович очень любил и уважал пчел. Во дворе и на огороде всегда стояли ульи, в которых весело и деловито жужжали большие и крепкие пчелиные семьи. Иногда он сам грузил пчелиные домики на телегу и увозил далеко в лес, выставляя там на девственных цветочных полянах. От этого мед, собранный в лесных угодьях деда Павлика, был особо душистым и целебным.

После внезапной смерти отца все заботы о пчелиных семьях легли на Лёньку. Он понимал серьезную ответственность за жизнь и здоровье этих маленьких работников и старался четко выполнять все процедуры, которым научил его при жизни батя. Последний год жизни отца был дождливым и малосолнечным, и он не успел разделить пчелиные семьи. В результате в наследство сыну осталось всего шесть рабочих семей. Парнишка в свои девять лет прекрасно обходился с беспокойным жужжащим хозяйством и уверенно выполнял все завещанные отцом необходимые действия. А пчелы словно чувствовали внимание маленького человека, его заботу и старались наполнить как можно полнее медом горшки, банки и бочонки, чтобы кормить, поить, лечить своих хозяев.

Мед был не только вкуснейшим и сытным лакомством – одного стакана воды с двумя ложками этого удивительного продукта, проглоченного с утра, вполне хватало Лёньке до вечера, – но и лучшей и легко конвертируемой натуральной ценностью. За литровую банку можно было выменять мешочек муки или десяток яиц. За бочонок в двадцать литров – козленка, ягненка, поросенка, а то и воз дров либо сена. По всем этим причинам и соображениям за пчелами тщательно ухаживали, их бережно сохраняли и внимательно заботились о них.

* * *

Немцы стояли в деревне уже неделю. Передовые части уходили все дальше в глубь страны навстречу столице и ее стойким защитникам, а им на смену приходили странные и очень пестрые команды, состоявшие из финнов, мадьяр, хорватов и даже румын. У жителей деревушки появилось новое развлечение – угадывать звания, рода войск и национальную принадлежность вновь прибывающих оккупантов. Недавно Лёнька и его мама «познакомились» с мадьярами – карателями Королевской венгерской армии. Из-за их внезапного исчезновения были подняты по тревоге все дежурные части недавно расквартированных по соседним деревням и селам оккупационных частей. Найти их так и не смогли, потому что к тому моменту они уже лежали глубоко под темной мутной поверхностью загадочного Бездона в обнимку с мельничными жерновами, куда их отправили кузнецовские бабы, умевшие постоять за себя и свою семью. Сам кузнец Лаврен с первых дней войны ушел на фронт, а сейчас и всем его женщинам с детишками пришлось спешно собраться и через лес, болото вокруг Бездона пробираться в соседний район к родственникам. Подальше от греха и расспросов по поводу зашедших к ним в дом и внезапно исчезнувших мадьяр. Недолгие поиски и допросы привели карателей к их опустевшему дому, который и был без промедления предан огню. На том следопыты и успокоились. О мадьярах никто не жалел, а исчезновение целой деревенской семьи и сожжение их жилья ставили точку в расследовании.

Сегодня же на улице появились чудные зеленые танкетки с надписями NordOst-SS⁴⁴, из которых высыпали высокие, худые, как на подбор, и все как один светловолосые парни. Трое из них сразу же направились к уличному общественному колодцу и, зачерпнув ведро холодной воды, принялись весело плескаться. Еще двое зашли во двор Акулининого хозяйства. Сорвав с грядки по колючему и сочному огурцу, они громко захрустели, остановившись подле улья с пчелами.

Занявшие Лёнькин дом немцы с утра пораньше выехали по какому-то заданию в райцентр и, по расчетам, должны были вернуться лишь к вечеру. Поэтому сын с матерью сегодня могли заняться своими делами и не дрожать от постоянного страха быть расстрелянными или избитыми. Входить в дом после публичного суда и порки матери им было строго воспрещено под страхом расстрела, но жизнь в сарае постепенно налаживалась, хотя никак не могла бы считаться вполне человеческой. Однако в сравнении с теткой Фроськой, избитой и изгнанной из своей просторной хаты, Акулине с сыном, можно сказать, даже повезло. Сарай был крепкий, а огород по-прежнему оставался в их ведении, потому что немцев не привлекали ни грядки, ни ягодные кусты, ни даже пчелы. Тем более что по личному указанию обершарфюрера Хайзе Лёньке приходилось каждый вечер исполнять штрафную обязанность – после захода солнца, когда пчелы укладывались на ночлег, аккуратно доставать рамку, полную меда, и относить фашисту к его чаепитию. Мальчишка очень переживал, что эти ненасытные оккупанты, готовые сожрать не только их кур, поросят и корову, покушались на беззащитных пчел. Хотя, как показали дальнейшие события, не таких уж и беззащитных.

Увлеченные плановой работой, усердные насекомые не обращали внимания на пришельцев до тех пор, пока один из них нахально не сдвинул крышку их пчелиного дома и не потянул рамку с сотами вверх. Он совершил непростительную ошибку, вторгаясь на неизвестную ему строго охраняемую пчелиную территорию. И тут же поплатился за свои невежество и наглость. Передовой отряд рабочих пчел стремительно бросился на защиту своих владений, и уже через мгновение как минимум три жала были всажены в худосочное тело агрессора.

– Mitä sinä teet?! Kimppuuni hyökättiin!⁴⁵ – закричал финский солдат, ужаленный пчелами. Он попытался отмахнуться от продолжавших атаковать насекомых, но лишь разозлил их и привлек внимание остальных членов дружного пчелиного хозяйства.

Увидав, как их товарищ нелепо размахивает руками и кричит о каком-то нападении, остальные солдаты сперва бросились к нему на помощь, восприняв призывы серьезно, но, разглядев атакующих его «врагов», страшно развеселились и стали его подбадривать дружными воплями:

– Luovuta!⁴⁶

– Hyökätkää!⁴⁷

– Sivusta!⁴⁸

Эти веселые белобрысые парни делали все очень синхронно. Когда они кричали на своем чудном и ни на что не похожем «булькающем» языке, получалось так складно, слово они пели песенку или выкрикивали по очереди детскую считалочку. Потом они засмеялись вместе, как спетый академический хор, и одновременно захлопали в ладоши, выражая, видимо, наивысшее наслаждение борьбой своего товарища с пчелиной армией. Тем временем все новые и новые отважные пчелиные бойцы вылетали из лотка и бросались на вторгшегося в их жизненное пространство вояку. По всему было видно, что еще немного – и тот, не выдержав неистового натиска маленьких крылатых истребителей, сдаст позиции, отступит и бросится наутек, к чему его давно призывали соплеменники.

– Juokse, Mikko!⁴⁹ – не умолкали они, продолжая свою «считалочку».

Пока одни веселились, а опухший от укусов несчастный Микко Вааттанен безуспешно пытался отбиться от непрекращающихся атак крылатого войска, водитель гусеничной танкетки, вылезший, чтобы охладить закипающий радиатор своего бронированного монстра, слил из его утробы полное ведро буро-коричневого клокочущего кипятка и двинулся спасать товарища. Он с ходу выплеснул полведра горячей грязной жидкости в приоткрытый улей и отступил назад. Моментально картина боя изменилась. Из круглого входа в домик по лотку вытекала дымящаяся река, выносившая десятки ошпаренных и погибших телец маленьких отважных защитников. Большинство погибли, даже не успев вылететь из улья. А те, что атаковали финского солдата, теперь вернулись и скорбно кружили над грудой тел своих сородичей, пытаясь охладить их обожженные мокрые тела в надежде на оживление.

Еще один взмах ведра, всплеск – и из отверстия появилось скрюченное тело огромной пчелы. Это была пчелиная матка, без которой семья уже никогда не сможет жить и трудиться. Оставшиеся в живых несколько защитников отчаянно пытались поднять свою повелительницу и привести в чувство, но подлое деяние свершилось – семья во главе со своей королевой была безжалостно уничтожена.

Опухший от укусов финн наконец-то добрался до столь пленившего его лакомства и грязными руками выковыривал куски ароматных медовых сот, жадно запихивая их в рот. Недовольно морщась от прилипшего к зубам воска и поминутно сплевывая комочки разжеванного удивительного природного строительного материала, раненый боец громко сглатывал драгоценные капли сочного волшебного лакомства.

– Ну ты прям как медведь, Микко! Недаром тебя так и назвала мама. Ха-ха-ха! А ну-ка, поделись с товарищами! Мы же тебя поддерживали! – продолжали подсмеиваться финские эсэсовцы.

Следуя зарекомендовавшей себя варварской технологии получения беспрепятственного доступа к заветному лакомству, водитель вновь наполнил ведро кипятком из перегретого радиатора танкетки и приступил к заливке следующего улья. Ударом ноги он скинул крышку со второго домика и принялся равномерно заливать рамки, сжигая и уничтожая самых красивых, могучих, преданных, трудолюбивых и полезных насекомых. На их защиту бросился лишь один человек во всем мире – девятилетний Лёнька. С разбегу он врезался головой в правый бок финна, который от неожиданного удара потерял точку опоры и повалился, словно подрубленная осина, на грядку с морковью. Выпущенное из рук ведро перевернулось в полете и остатками кипятка обдало его лицо и руки, оголенные по локоть из-за закатанных рукавов пятнистого комбинезона. Сбитый с ног и толку водитель дико заверещал и схватился за ошпаренные щеки. Тут же Лёнька получил увесистый удар по затылку и по ногам. Он отлетел на грядку в другую сторону и теперь пытался приподняться. Тяжелая рука вражеского солдата сцапала мальчишку, он был оглушен и никак не мог встать на ноги.

Покусанный пчелами и заляпанный ворованным медом Микко Вааттанен, мрачно глядя на копошащегося меж грядок мальчишку, приблизился и с силой вдавил его своим огромным сапожищем в мягкую рыхлую огородную землю, которую сам же Лёнька несколько раз за сезон перекапывал, мельчил, поливал, пропалывал. Но родная земля их с мамкой хозяйства, несмотря на их постоянную трепетную заботу и усердие, почему-то сейчас не спасала от наглых, сильных и жестоких финских солдат. Обожженная, израненная, истоптанная захватчиками всех мастей и родов русская земля стонала, выла и плакала, как рыдала сейчас Лёнькина мать Акулина, бросившаяся на помощь сыну.

Она бежала через улицу, видя, как рослый солдат в камуфлированном комбинезоне придавливает ее сына сапогом к земле, не спеша достает из-за спины странного вида автомат, громко и противно клацает затвором, направляет сыну прямо в голову и, гадко улыбаясь и ощеривая желтые кривые зубы, кричит на странном «квакающем» диалекте. Ему отзываются таким же клокотаньем его дружки, гомонящие позади и выкрикивающие не то ругательства, не то команды.

За эти страшные мгновения, преодолевая полтора десятков шагов, отделявших ее от распластанного у ног врага несчастного беззащитного сына, Акулина боялась лишь одного – опоздать. Потому что опоздание в этот момент равнялось неминуемой неизбежной гибели! Она силилась закричать, но из превратившегося в пустынный шершавый растрескавшийся сухарь горла вырывалось лишь слабое сипение и шепот. Ей казалось – она глохнет от собственного душераздирающего вопля несчастной матери, на глазах которой убивают ее родного ребенка, но этот хрип не расслышал бы даже самый внимательный врач со своим специальным приборчиком в ушах. Она мчалась, молилась, молила и умоляла:

– Пощадите! Простите! Стойте! Прошу вас! Молю!

Акулина была еще в нескольких метрах от Лёньки и его палача, когда тот наконец прицелился и нажал на спусковой крючок своей автоматической Suomi-КР М-31⁵⁰. «Сшшщщчёоолк!» – ответило оружие, предательски дав осечку. Пытаясь получить удовольствие от расправы, словно наслаждаясь местью за проигранную недавно Красной армии зимнюю войну, финн позабыл, что его штатное оружие не любит размеренность и плавность, а, наоборот, нуждается в резком передергивании затвора, который только в таком случае надежно досылает смертельный заряд, упакованный в металлический патрон по назначению прямиком в хромированный ствол.

Осечка! Неожиданная, непрогнозируемая, случайная осечка, которая по статистике происходит одна на тысячи выстрелов, дала матери еще один шанс спасти своего ребенка, беззащитно раскинувшегося на земле под сапогом эсэсовца. И та бросилась ниц перед фашистом, закрывая мальчика своим телом, обнимая солдата за ноги и причитая:

– Не надо, не надо! Прошу вас! Умоляю, пощадите! Простите его, простите! Он же пацаненок, мальчишка. Умоляю, простите!

Финн невозмутимо передернул затвор и снова нажал на крючок… Резкая дребезжащая и раскалывающая тишину и спокойствие летнего утра, разрывающая в пыль плодородную землю, очередь вырвалась из геометрически правильного блестящего ствола автомата и ровной дугой уложила четыре пули вокруг головы придавленного к грядке Лёньки, словно нарисовав венец мученика над его слипшимися волосами. Финны дружно зааплодировали, оторвавшись от дележки добытого меда.

– Mikko, tapa molemmat! ja meni pidemmälle!⁵¹

Акулина не понимала ни слова из их каркающих призывов, но ее сердце служило ей лучше самых точных переводчиков. В их громком «кляканье» она услышала смертельную опасность, которую также излучали злобно сверлящие ее и Лёньку свиные глазки на распухшей от укусов пчел пунцовой роже финна. Не дав ему прицелиться, Акулина навалилась всем телом на автомат и принялась целовать грязные, перепачканные медом и землей руки солдата, чем ввела его наконец в замешательство. Даже поднявшийся с земли после Лёнькиного наскока, но продолжавший держаться за обожженное лицо водитель оторопело смотрел на спятившую тетку и пробубнил своему однополчанину:

– Hyvä On, Mikko! Heitä ne. He kuolevat täällä pian⁵².

Солдат, услыхав слова земляка, зло сплюнул остатками пчелиного воска и с силой отдернул руку от тетки, которая продолжала что-то причитать и завывать. Пытаясь уклониться от ее цепких захватов и нытья, рядовой эсэсовец карательного батальона «Нордост» Микко Вааттанен сделал шаг назад, отстраняясь от Акулины, убрав свою ногу с груди мальчишки. Тот захрипел и зашевелился. Акулина уловила это непроизвольное движение, почувствовав отступление перед ее энергичным натиском, и, не меняя интонации, с которой просила финна о пощаде, вполголоса, но отчетливо выговаривая слова, запричитала:

– Беги, сынок! Беги! В лес! На Бездон беги!

Мальчишка, лежавший почти неподвижно, перестал быть главным объектом всеобщего внимания, поскольку запасливые эсэсовцы уже распределили все ворованные медовые соты и теперь посмеивались над унижением русской крестьянки, целующей руки финского завоевателя. А она поднялась во весь рост перед ними, раскинула руки и крикнула:

– Хоронись, Лёнька! Не пущу!

В тот же миг он вскочил на ноги и прыжками, словно зайчишка русак из стороны в сторону, метнулся в кусты малины. Ни один солдат не успел даже вскинуть свое оружие, и теперь, осознав, что мать лишь отвлекала их внимание и давала сыну возможность сбежать от расправы, они все набросились на нее.

Финны повалили Акулину на землю, били и пинали ногами, вкладывая в каждый удар тяжелых сапог всю злость и ненависть за каждого убитого солдата в зимней кампании, за многолетнее существование на окраине Российской империи, за обидное, прилипшее навеки прозвище «чухонцы», за широту русской души, за красоту российской природы, за все, что так любим мы и ненавидят они.

Не бил Акулину только Микко Вааттанен. Освободившись от ее сильных материнских рук, он сделал шаг в сторону от побоища, устроенного его друзьями, и, прицелившись на уровне полуметра от земли, выпустил все оставшиеся в магазине своего пистолета-пулемета шестьдесят пять пуль вслед качающимся макушкам сбитых Лёнькой при побеге кустов и деревцев. На последнем выстреле он уловил то, что в этот момент жаждал услыхать больше всего на свете, – жалобный и резкий вскрик звонкого мальчишечьего голоса. Услыхала его и Акулина. Она не чувствовала боли сыплющихся градом ударов, дробящих ее кости, разрывающих ее тело, рвущих связки, мышцы, сосуды, потому что потеряла сознание не от них, а лишь от этого слабого, беззащитного стона, наполненного болью и отчаянием застреленного сына.

Глава седьмая
Бездон

Особое внимание нужно уделять женщинам и детям, так как именно их предпочтительнее всего используют (партизаны) для передачи военных донесений. В их обязанности входит также поддерживать связь между отдельными партизанскими отрядами и извещать о готовящихся против них операциях.

Генрих Гиммлер⁵³

В идеальной зеркальной глади лесного озера отражалась не только кипящая вокруг него и над его поверхностью жизнь лесных обитателей. Превратившись в рыбку и взглянув на эту же поверхность снизу, вы могли бы насладиться и необыкновенным отражением подводного царства древнего водоема. Об этом таинственном месте ходило множество самых невероятных легенд и сказок. И о том, как по ночам из него подымались духи, приходившие в деревню и стучавшие в окна жителей. И конечно о том, как мужики сотню лет назад поспорили, есть ли у этого озера дно и как глубоко оно находится. И о том, как они спускали целый день камень, притороченный к собранной по всем дворам веревке и соединенной в общую цепь пятиверстовой длины. Да так и не достигли дна. Оттого и прозвали его Бездоном. Рыбачить на нем было одно удовольствие, но купаться никто не осмеливался. Уж больно дурная репутация была у этого загадочного места.

Добавляла загадочности и страха расположившаяся вдоль всего восточного берега озера трясина, словно бархатный воротник окутавшая своими мхами, хвощами и травами побережье древнего водоема. Прозвали эту трясину Настасьиной по легенде, жившей и передававшейся из поколения в поколение, про бедовую девку, что уводила в лес и губила зазевавшихся мужичков. Из-за того, что болото располагалось непосредственно перед озером, безопасные проходы к нему знали только местные следопыты. Да и то надо сказать, что ежегодно из-за весеннего разлива и само озеро и трясина меняли свои очертания, и даже прежние хоженые-перехоженые тропы вдруг превращались в коварные ловушки. Потому обоснованно и побаивались деревенские без надобности забредать в эти гиблые места.

Ранним утром на тропе, упиравшейся в болото, остановились четверо. Все были женского пола и рода, и, судя по зареванным лицам, оказались здесь не от сладкой жизни. Маруся Воронова – жена местного кузнеца – и ее три дочери: двенадцати, шестнадцати и восемнадцати лет от роду. Небольшие узелки, заброшенные за спину и связанные веревками на груди, всклоченные волосы, разорванные рубахи и платьишки дополняли картину, еще раз указывая на вынужденность этого странного похода.

– Ой, девоньки, кудай-то нас занесло? Тропа оборвалась, и жизнь наша чуть не кончилась… – тяжело вздохнула старшая женщина.

– Маам, а они за нами гонятся? – испуганно глядя на мать, спросила самая младшая.

– Не знаю, Аленка, не знаю.

– Конечно, бегут! Мы ж такое сделали… – держась рукой за вздувшуюся красную щеку, ответила девочка постарше.

– А будут знать, сволочи, как похабничать! – резко добавила самая старшая девушка, срывая листок подорожника и прикладывая к разбитой губе, на которой сквозь запекшуюся корку сочилась алая кровь.

– Да, Оленька. Уберег Господь нас от поругательства. Когда он тебя сцапал да ударил по лицу… – Женщина тяжело сглотнула и махнула рукой: – Я думала, конец пришел. Сама не знаю, как мне этот молот подвернулся. Схватила и…

Женщина присела на трухлявое бревно, оставшееся от поваленной березы, и, развязав заплечный узел, достала видавшую виды потертую и помятую алюминиевую фляжку. Отвинтила крышку и почти поднесла к губам, но, тут же передумав, остановилась и сперва протянула ее дочкам:

– Попейте, девочки.

Все дочки по очереди отпили и присели рядом с матерью прямо на траву.

Они не хотели вспоминать и обсуждать, а значит, заново переживать события предыдущего вечера. Накануне к ним неожиданно ввалились два странных типа в чуднóй военной форме с кренделями и шестиконечными звездочками. Один из них, огромный, волосатый и черномазый, что угольщик, ворвавшись в дом, набросился на среднюю дочку, но, увидав подоспевшую ей на помощь старшую сестру, переключился на нее. Сперва он с размаху влепил своим кулачищем по лицу прибежавшей защитнице, отправив ту в глубокий нокаут, а затем, ловко зацепив ноги средней девчонки веревкой, почти без усилий подвесил ее вниз головой в сенях дома. Вернувшись к лежащей на полу без сознания Ольге, гогоча и причмокивая, он уже готовился к своему мерзкому преступлению, стягивая свои перепачканные чьей-то запекшейся кровью галифе.

В таком виде его и застала Маруся Воронова, вернувшаяся с младшей Аленкой после стирки белья в протекавшей прямо в овраге за хутором речушке. Не раздумывая и ни мгновения не колеблясь, она схватила молот своего мужа, которым и он не без труда управлялся, и, резко размахнувшись, проломила череп черномазого насильника. Женщина и сама не могла понять, откуда взялась та неведомая сила, которая помогла оторвать, поднять и обрушить тяжеленный кузнецовский инструмент на кудрявую башку врага.

Второго оккупанта пришлось просто подкараулить у входной двери, когда тот в поисках своего товарища заглянул в дом. Любопытство ли, жажда легкой наживы или похотливые инстинкты – а скорее всего, все вместе – привели этих двух бойцов венгерского королевского корпуса к бесславной гибели во время совершения их мародерских преступлений.

Опомнившись, прорыдавшись и приведя дочерей в сознание, Мария заставила их быстро собрать самые необходимые вещи и дружно взвалить трупы мадьяр на тележку, которой раньше пользовался муж. Туда же все вместе забросили два старых небольших жернова от давно не работающей мельницы. Не закрыв хаты и не теряя времени, они впряглись в эту повозку и покатили скорбную поклажу к озеру. Путь был совсем не близким и не простым. Со всеми остановками, передыхами, вздохами и ахами, всхлипами да страхами добрались они к легендарному водоему лишь под утро и спустили убитых фашистов на дно у границы трясины и чистой воды, привязав каждому к ногам по дополнительному каменному грузу. А тележку закатили в раскидистые кусты ивняка и перешли по незаметной заросшей тропинке на соседний берег Бездона. Здесь и остановились.

Сгоряча да со страху не взяли с собой толком ни еды, ни запасов, только мужнину флягу с водой да вчерашнюю буханку хлеба. Ходят вкруг озера уже третий день и никак никуда выйти не могут. А вернуться в деревню страшно, ведь шутка ли сказать – двух офицеров укокошили да в воде притопили. Не знали они к тому времени, что хату той же ночью немецкий карательный отряд спалил дотла и все хозяйство разорил. А за такое дело, что сами Вороновы сотворили, пусть и не доказанное, немцы церемониться точно не станут, расстреляют или того хуже – повесят. Куда идти дальше, было вовсе не понятно. Присели, а потом и прилегли рядышком.

Птицы запели во всю мощь летнего утра. Солнце пригрело, а потом и припекло, а женщина с дочерьми так и лежали в диком лесу у коварной трясины. Проспали уставшие почти до вечера. А после и всю ночь, сбившись в кучку, продрожали вместе. Другой день пошел, тоже побродили-побродили и снова к этой заросшей тропинке у трясины выбрались. Тут пока и обосновались. Веток наломали и что-то вроде шалаша соорудили. Ягоды собирают, травку съедобную, остатки хлеба подъели, водицу уже из ручья пьют. Уж который день не евши. Совсем обессилели и прилегли в свой схрон. И вдруг из лесу выглядывает нос в конопушках и два хитрющих и внимательных глаза под выцветшими, пшеничного цвета бровями. Оглядели эти зоркие глаза картину «У шалаша», да и шмыг к тетке. Вылез из кустов мальчишка в рубахе драной и штанишках затертых, подошел к женщинам, что вповалку в шалашике спят измученные, и стоит улыбается:

– Э-э-эй! Теть Мань, Олька, Нюрка, Ленка! Вы чо тут разлеглись?

Подскочили переполошенные девки и мамка их, но от слабости да спросонья не разберут, что за гость стоит насмехается. Тут Маня Воронова его узнала:

– Ты Лёнька, чо ли? Деда Павлика сынок, последыш?

– Я самый. А вы как тут очутились? Вас поди целую неделю ищут по всем деревням да хуторам. Немцы говорят, что вы поубивали каких-то их солдат. Правда, другие болтают, что не убивали их вовсе, а что они сами куда-то сбегли, – выпалил Лёнька.

– Мы не виноваты… они сами ворвались и хотели снасильничать да поубивать нас, – виновато и грустно покачала головой Воронова.

– Мы с мамкой только защищались от них, от этих гадов, – устало добавила старшая дочка Ольга.

– Ух ты! Так им и надо! Они ж до того утром к нам наведались и мамку чуть мою тоже… ну я одного и пырнул отцовским шилом-крюком чинильным. Он им валенки всегда латал. Так тот гад визжал, что наша Хавронья, когда ее резали.

– То-то я думала – мне показалось, что задница у него вся кровью залита была.

– О! То точно мой! Я его пометил. Ха-ха! – хитро улыбнулся мальчишка.

Несмотря на то что история с отравлением немцев окончилась расправой над его матерью и поркой, он чувствовал себя победителем в этой нелегкой схватке с врагами. Девятилетний мальчишка, выросший свободным и храбрым, проявлял свои только формирующиеся мужские качества инстинктивно и непосредственно. На осмысление своих поступков в условиях вражеской оккупации и террора не было времени и возможности.

– Мамка с Олькой его тоже, того, пометили, – усмехнулась средняя сестра Анна, которую все звали Нюрой. Ей не удалось поучаствовать в той славной битве и помочь матери с сестрой прикончить ворвавшихся злодеев, и теперь она переживала и ревновала.

Присев вместе со встреченными так неожиданно женщинами семьи Вороновых, Лёнька терпеливо выслушал их рассказ о происшедших в тот злополучный день событиях, когда венгры отметились в их доме, а после появились у кузнеца на хуторе. Закончив повествование, женщины окружили мальчишку, а он с самым серьезным видом повел их по одному ему известному маршруту.

– Давайте вместе пробираться к батиному домику. Там можно всем разместиться. Кое-какие запасы там припрятаны, – продвигаясь вдоль камыша, говорил Лёнька идущим сзади цепочкой, след в след, женщинам.

Одновременно всем беглецам возвращаться в деревню было крайне опасно, и, обсудив все возможные варианты, которых было совсем не много, было принято решение прятаться в лесу. А чтобы выжить и не пропасть, лучшим местом, безусловно, была бы Павликова сторожка. О ней Вороновы даже не слыхали, так как жили отдельно на хуторе и не интересовались лесным хозяйством Лёнькиного отца, хотя сам мальчик был им знаком. Они даже согласились подчиниться его наставлениям.

Он вел свой небольшой отряд и постоянно отдавал команды. То нужно было следовать друг за другом, держась за руки. То, наоборот, по одному перепрыгивать с кочки на кочку, но чаще всего приходилось идти гуськом друг за дружкой, ступая по одним и тем же следочкам. Парень вооружил каждую из своих спутниц длинной палкой, наломав их из ореховых кустов. А когда подошли вплотную к трясине, через нее вообще пришлось местами просто переползать. Во время одного из таких переходов Кузнечиха начала вдруг расспрашивать о трясине и ее легендах. Лёнька пытался рассказать то, что знал или слышал от других:

– Ну вот и эта тетка Настасья, бывало, тоже выскочит из болотины да набросится на путников!

В тот же момент, как он произнес эти слова, прямо перед группой ползущих беглецов из трясины выползла и стала медленно подниматься облепленная водорослями и болотной тиной сгорбленная фигура…

Девчонки и сама Воронова завопили так, будто увидали привидение или Бабу-ягу Костяную ногу. Впрочем, так оно почти и было в действительности. Лёнька, забыв об опасности провалиться, вскочил на ноги и выставил вперед палку-слегу, приготовившись сразиться с возникшей неизвестно откуда на их пути призрачной Настасьей:

– А ну, Настасья, Настасья, иди к себе восвояси! А не то щас как дам по балде дубиной. Сгинь, проклятущая!

– Не надо меня дубиной, – жалобно отозвалась странная болотная фигура.

Голос был слабый, тихий, но явно человеческий. Лёнька боязливо сделал шаг вперед, покачиваясь на пружинящей трясине. Все бабы Вороновы продолжали лежать и тихонько подвывать, перепуганные чудищем, выросшим на их пути. Парень вновь окликнул:

– Эй, ты кто такая или что такое? Кикимора или человек?

– Да человек я, человек! – уже более уверенным тоном откликнулась «кикимора», сдирая с себя зеленые липкие лохмотья водорослей. – Это ж я, смотри, тетя Евфросинья.

Женщина подняла голову и привстала на карачках, повернув лицо к встреченным путникам. Все их глаза были устремлены на ожившее и заговорившее чудовище, которое при ближайшем рассмотрении оказалось действительно той самой соседкой – теткой Фроськой из Лёнькиной деревни.

* * *

– Я как заплутала, так и поперла через болото. Да там и ввалилась в эту яму. Полдня выплывала, выплывала. Вот как вы меня встретили, я только-только малеха отдышалась и выползла. А тут и вы… – Тетка Фроська, закутанная в старенькое шерстяное одеяло, сидела возле печурки, на которой весело гудел жарким паром видавший виды чайник.

Она отхлебнула из закопченной кружки дымящийся напиток. Судя по цвету и аромату, какой-то целебный травяной настой. Его заботливый и находчивый Лёнька первым делом и заварил, как они все вместе добрались до отцовской заимки и он скоро растопил печурку. Теперь наконец-то все были в безопасности и могли хорошенько отдохнуть, рассказать каждый о своих злоключениях и переживаниях. Как стало ясно из рассказа, Евфросинья, не выдержав издевательств и унижений от фашистов, что отобрали у нее дом и хозяйство, а особенно от полицаев, что ограбили и избили, решила уйти куда глаза глядят. Так она и забрела в болото и уже обрадовалась, что сможет спокойно потонуть, но вдруг осознала, что не имеет права так просто покинуть эту жизнь, не отомстив хотя бы одному врагу за свои унижения. Вот и боролась с липкой и вязкой трясиной до того момента, пока та не сдалась перед напором несчастной женщины и не выпустила ее из своих цепких смертельных лап. В который раз Фрося пересказывала эту историю и все еще дрожала от усталости и пережитых потрясений.