Kitobni o'qish: «Без пяти минут полдень», sahifa 2
Но прежде он опробует совет из обретённого дневника.
Он вышел в столовую, которая служила и кухней. Там он застал фрау Вилду за готовкой, ей составляла компанию фройляйн Карлин. Оставалось вызвать Франца, который любил коротать время в холле или на чердаке, а в мрачном настроении – в закрытой части дома.
– Итак, я узнал, почему вы здесь застряли, – объявил торжественным голосом хозяин, когда лакей присоединился к маленькому обществу в столовой. – Вам всего-то и нужно: вспомнить причину, по которой вы не пожелали уйти из Рингкемпфера.
Всего-то? Но в том и затруднение – хоть каждый и помнил причину собственной смерти, а также всю свою земную жизнь в мельчайших подробностях, то отчаяние, которое приковало к нутру дома, погрузилось в туман.
Тогда барон подозвал юную горничную и напомнил ей о роковой ночи, когда огонь лихорадки погубил её. И Карлин вспомнила тот миг и ту тоску, завладевшую ею на границе между жизнью и смертью. Родившись под крышей «Борца» и рано осиротев, маленькая Карли всем сердцем любила взрастивший её дом и людей, воспитывавших её. Повзрослев, она колебалась и так не решилась оставить родные стены.
Та же любовь приковала и Вилду, с той разницей, что она пришла работать в Рингкемпфер юной помощницей кухарки, а прижилась и оставалась на его кухне свыше тридцати лет, не представляя иное жилище, кроме этого.
С Францем всё оказалось сложнее. Его тяжким камнем оказалось чувство вины, которое тот испытывал по отношению к супруге. Даже, не смотря на тот факт, что это её воля отправила его на тот свет раньше положенного срока, не имел значения, нежели все его многочисленные измены. Только после смерти лакей осознал, что единственная женщина, которую он любил искренне – его жена, но исправить что-либо уже был не в силах.
– Прости себя, – повелел ему отечески Эрих фон Олдрич. – Она же простила тебя позже. Ведь до конца своих дней жена приносила на твою могилу цветы, а разве это не говорит о прощении?
И тогда слуги приняли свои нежелания, которые связывали их души со старым домом и простились с ним. И ушли.
– Так, всё хорошо, но что же насчёт меня? – поинтересовался вслух Олдрич, оставшись один в пустом доме.
Он вернулся в кабинет и снова перечитал рукопись. Там явно говорилось о какой-то цене за освобождение духов. Но какой? Не хватало продолжения старинной инструкции.
Тогда барон переворошил деревянный ящик, перетряхнул старое тряпьё, но всё равно ничего не обнаружил. Уставший сел он в любимое, обглоданное молью, кресло и принялся в задумчивом самозабвении мять толстую кожу обёртки манускрипта. Неожиданно пальцы обнаружили что-то вроде незаметной подкладки, мастерски прилаженной к коже. Аккуратно вспоров её, его пальцы вытянули из прорехи спрятанный лист. Так вот оно, продолжение!
Через несколько минут жилую половину Рингкемпфер огласил пронзительный вопль разочарования.
– Нет! Это несправедливо!
Цена, о которой упоминалось в последней странице дневника, оказалась справедливой для «Борца», но не для его хозяина. Ведь освободив привязанные к дому души, живой владелец добровольно, соглашался на одинокую вечность призрака в стенах его – такое существование не входило в планы Олдрича – до тех пор, пока кто-то ещё не пожелает остаться здесь посмертно, освободив неприкаянную душу хозяина.
Рингкемпфер потому и носил одно с аконитом имя, он знал, как бороться за свою душу, пусть время и точит камень.
Эй!
Началось всё со снов, а сны завелись два дня назад. Утренние, предрассветные, хрупкие, как первая наледь лужи, одним словом – на грани реальности.
Прежде Ида почувствовала на поверхности дрёмы шорох: осторожное царапание коготков по линолеуму, как если бы пробежала мышь. Но вот в чём штука – больше этот звук не повторился ни после пробуждения, ни позже, во время бодрствования, и даже на другой день. Зато следующим утром, за пару минут до побудки сновидицу пробудил явственный голос, который окликнул её из того же угла, где накануне пронеслась на коготках «мышь». Голос сказал просто: «Эй!». Иде не то чтобы стало совсем не по себе, но она долго лежала и прислушивалась к тишине столь тягостной, и сомнение в реальности произошедшего волей-неволей подступило, окончательно согнав остатки сна.
Быстротечный день полностью загнал в тень памяти воспоминание о двух предрассветных странных снах, лишь изредка на поверхности проступали отголоски эха, особенно того странно обронённого «Эй!». Но ночь, только заступив на рабочее дежурство, тут же хорошенько прочистила все уголки, выставив в полной красе из подсознания и крадущийся шорох, и чудной окрик. Что же это? И что ей послышится вновь в утекающие минуты ночной поры?
Усталость дневных забот всё же сморила Иду, и она крепко проспала до самого утра, никто и ничто не тревожило её до звонка будильника. Так минула ещё пара дней, и воспоминание о чём-то странном почти стёрлось, оставив на поверхности еле ощутимые отметины, как от ластика на бумаге.
Но в новое утро Иду вытряс из нежного сна докучливый шёпоток: «Эй!». Он прозвучал и во второй раз, наверное, для убедительности. Вот тут уж соня встрепенулась и резко села в кровати, щурясь в потёмках. В том углу, откуда её призывали, тьма сгустилась, точно клякса. Но как только сонные и ещё граничащие на зыби сна и яви очи девушки остановились на аспидном пятне, как то вмиг юркнуло за спасительный шкаф, оставив после себя беглую дробь коготков. Тишина и привычная норма снова торжествовали в спальне, но только не в душе Иды – внутри воплем вопиющим надрывался ужас, страх когтями чумных кошек полосовал сердце, выдававшее ритм бразильских барабанов.
«Мышь, это мышь, конечно же, мышь, а кому ещё быть? Вон, и скребёж коготков на днях явно мышиный был. Просто мышь завелась, а возможно, и не одна», – так успокаивала себя Ида, ещё минут пять, не смея вылезти из защитного кокона одеяла. Воздух вдруг в комнате показался морозным, хотя всю ночь она скидывала с себя одеяло, так было душно и тепло.
После, в светлой ванне, смывая остатки сонной ночи, она вдруг вздрогнула: ну какая это мышь? Разве мыши разговаривают? Разве они окликают – «Эй!»?
Но если так и дальше углубляться, то тогда и спать станет невмоготу, особенно в предчувствии утра, особенно за пару минут до звонка побудки. Но и ложиться спать, как ни в чем не бывало, тоже невозможно, нерв уже накручен. Так как быть?
И Ида решила завести будильник чуть раньше, а после сигнала лежать и ждать: что произойдёт и произойдёт ли?
И что же? Будильник сработал, как положено. Девица глубже укуталась в тепло одеяла, изготовившись ухватиться за любой звук, какой ни есть. До обозначенного времени Икс оставалось около получаса, почти ничего, но темнота и сладостная дрёма постели сотворили своё коварство: Ида уснула, крепко и глубоко. Когда она проснулась, за окном уже серело небо, а стрелки часов сурово указывали на то, что кое-кто продрых не полчаса, а добрых полтора. И, конечно же, никто не подал звука из злосчастного угла. А, может, и окликал сновидицу, но та, увы, спала сном Спящей Красавицы.
Хорошо, решила Ида, раз с будильником не сработало (точнее, вышел полнейший прокол), то она вернётся к прежнему распорядку, полагаясь на былую привычку Нечто шуршать и эйкать.
Но на другой день ничто не потревожило её нежный сон, и на следующий тоже. Ида задумалась: а было ли то взаправду? не сон ли ввёл её в заблуждение?
И как обычно бывает, когда делаешь отмашку на что-то и даёшь всему идти своим чередом, выводя на первый план более важные и хлопотные дела, тут тебя и окликают из-за угла.
– Эй!
В то утро оклик прозвучал совсем отчётливо, а не из недр подсознания. Ида выпрыгнула с постели, чему сама удивилась, ведь тело действовало само по себе, опережая сонный разум. Уже когда она достигла тёмного угла, мысль поднялась с глубины на поверхность большим пузырём и лопнула – тогда она и вспомнила, зачем так стремительно вскочила.
Что-то, возмущённо фыркая, покатилось по полу за шкаф. Изумлению предела нет, подумала Ида, когда бесстрашно просунула руку за шкаф и обнаружила, что щель между стеной и задней стенкой увеличилась до полноценного прохода боком. А дальше…
А дальше, не откладывая действия в дальний ящик, она протиснулась (и зачем же?) в этот узкий лаз, который вдруг через несколько шагов расширился вдвое, так что можно было идти вперёд, едва касаясь стен. В высоту «коридор», так Ида обозначила для себя туннель, по которому шагала, не превышал её комнаты. Стены и пол под босыми ногами (она же выскочила опрометчиво, не надев тапочки) оказались шершавыми, как если бы дощатый настил вымазали толстым слоем глины, которая застыла неровными комочками. Босиком идти по бугристой поверхности не самое приятное занятие, особенно, сразу после побудки, но, по крайней мере, было сухо и тепло. И воздуха достаточно. Запах отсутствовал, будто предварительно его выкачали из воздуха. И страннее всего была темнота, сквозь которую пробиралась девушка – разреженная до серой дымки сумерек.
Сколько же ещё идти? Стоп! Она же проснулась, так откуда этот проход за шкафом? Ида встала на месте, точно её по голове огрели толстенной книгой. Этого же не может быть! В реальности за шкафами нет туннелей, а значит, она по-прежнему спит. Но раз так, то тем более, нужно идти вперёд, дабы раз и навсегда узнать тайну нарушителя её сна.
Дымчатый налёт полумрака в странном коридоре светлел, девица уже могла хорошо различить свои руки и ноги, да и бугристый настил под ногами. Её длинная ночная рубашка белела, как молочный саван. Пройдя ещё, Ида обратила внимание, как впереди дребезжит свет, словно источник его вздыхает.
И как бывает в страшных историях: коридор внезапно оборвался, а она вышла в центр деревянной комнаты. Дерево было повсюду, даже на потолке. Приглушённый, мягкий свет, не изливаясь конкретно откуда-то, казалось, сочился из деревянной отделки.
На противоположной от входа стороне до самого потолка возвышалась печь, украшенная керамическими изразцами такой удивительной работы, что девушка невольно направилась к ней, не в силах противиться великолепию представшего мастерства. Ни одна плитка не повторялась, сюжеты рисунков носили до того замысловатый характер, что вгоняли в замешательство. Но краски, яркие и насыщенные, приковывали взор, настолько сильно, что на задворках разума Иды вспыхнула искорка беспокойства: а что, если это приманка для чего-то страшного?
Топочная дверца была прикрыта, да и печь не теплилась, холодная стояла, глубоко погружённая в свой собственный сон. И всё же, и всё же за дверкой раздался знакомый скребёж.
« Была, не была?», – колебалась Ида.
Руки устремились к круглому латунному набалдашнику дверцы прежде, чем Ида осознала сиё действие. Дверца легко поддалась её усилию и открылась. Внутри чернело нутро печи, обильно вымазанное сажей. Никого на первый взгляд не было, но вот царапание повторилось. Сомнений не осталось – внутри точно кто-то был.
Но как увидеть? Впопыхах Ида не прихватила фонарик, хотя приготовила его загодя. И тут снова внутри неё разразился громким хлопком пузырь мысли. Она села на корточки перед зияющим тьмой жерлом печи и преисполнившись решимости, дрожащим полушёпотом воззвала в самую глубь:
– Эй!
Ничего не произошло, но тишина стала какой-то уж слишком тихой, наигранной, как если бы кто-то старался не шуметь.
– Эй! – повторила Ида.
На этот раз ей в лицо выдуло несколько частичек угля. А когда она в третий раз громче прежнего призвала то, что пряталось от неё внутри печи, её «Эй!» поддержал чужой вскрик (больше походивший на пугливый писк), вторив ей.
– Эй, выходи, – позвала Ида дрожащим от волнения (и, несомненно, от страха) голосом. – Не бойся. Эй!
Забавно кого-то убеждать тебя не бояться, когда ты сама его опасаешься, подумала она.
Секунду её предложение обдумывалось. А затем со знакомым шуршанием прямо на неё выкатилось нечто круглое, чёрное, лохматое, когтистое. Упало ей прямёхонько на колени, эйкнуло с перепугу, скатилось на пол, совершив двойную прокрутку, и остановилось на месте.
Какой-то волосатый, чумазый колобок, оценила навскидку первое впечатление Ида. И не больше обычной кошки, если кошки, конечно, сворачиваются в колобки.
– Эй! – позвала она колобок. Тот не шелохнулся.
Тогда она (и куда только подевалась её осторожность?) медленно приблизилась к замершему существу и вытянула в его сторону руку. Но прежде, чем кончик пальца коснулся грязной, всклокоченной шёрстки, колобок раскрылся и вскочил на восемь не менее волосатых ножек. Именно ножек, а не лапок. Маленькие конечности до невероятности походили на человеческие ноги в миниатюре с той разницей, что целиком обросли густым мехом.
– Ой! – вырвалось у Иды. Она плюхнулась на пол, подобрав к себе ноги, и вообще сжавшись в ком.
– Эй! – сердито фыркнуло существо, уставившись на девицу крохотными чёрными пуговицами глаз, которых насчиталось четыре.
Иде почудилось, что это Нечто вздёрнуло вверх одну из ножек и помахало ею, как если бы грозило сжатой в кулак рукой. Оно сердилось, но на что?
– Ой! – снова повторилась Ида, но опомнившись, исправилась, – Эй! Извини, что потревожила. Я…
А дальше что сказать? Что не хотела? Но это же враки, конечно, хотела и ещё как. Другое дело, что когда мы гонимся за своими страхами, то до конца не осознаём, кого же в итоге выловим за хвост.
Впрочем, извинения оказалось достаточно. Фырканье утихло, а Нечто с интересом (но настороженным) изучало незваную гостью глазами, блестевшими агатовым блеском, из густоты шерсти. Головы у чудного создания не имелось, зато глаза, нос и пасть (или рот, как хотелось бы надеяться) прятались на теле, в чёрных колтунах шёрстки.
– Эй! – тявкнуло Нечто и сделало шажок волосатой ножкой в сторону Иды.
– Эй! – поддержала она слабым голосом.
– Эй! – Приблизилось Нечто ещё, каждый шаг отдавал клацающим звуком коготков.
– Эй! – Ида скорее шептала, чем говорила. Кто знает, каковы намерения этого лохмача.
– Эй! Эй! Эй! – протяжно поскуливая, однако с дружелюбными нотками, приблизился «Эй».
Иде подумалось, что если бы у Нечто был хвост, то оно бы непременно виляло бы.
Чёрные глазки с любопытством смотрели на неё.
Так странно, света здесь нет, но как бы и есть в самих стенах, полу и потолке, подумалось снова Иде. И грязно-чёрный «Эй» проглядывал в этом странном освещении отчётливо и во всех деталях.
Космач встал в шаге от сидящей на полу девицы, его всклокоченное тело вздрагивало.
И тут её осенило. Снова лопнул пузырь.
Она отлепила от себя руку и протянула её к восьминогому существу, «Эй» не отшатнулся, не сжался и не тявкнул возмущённо. Её пальцы коснулись шерсти, мягкой, как пух, и сильно спутанной. Только бы не укусил.
Повинуясь порыву, ладонь пригладила космы «Эя» и продолжила повторять поглаживания. «Эй» замурчал, как довольная кошка, его тельце дрожало уже не от страха, как догадалась Ида, а от удовольствия. Улыбка проступила на лице сновидицы.
С чумазым «Эем» стала происходить метаморфоза: его шёрстка светлела и выравнивалась, словно её расчёсывал невидимый гребень. Скоро «Эй» представлял собой милейшее существо с гладкой, блестящей шерстью молочного цвета. Только глаза остались чёрными и блестящими, как слюда.
– А ты ничего, Эй, – похвалила его вслух Ида.
– Эй! – отозвалось существо, что трактовалось, как «А то!».
Что же ты такое? Что за зверь или существо? И, главное, почему будил меня каждое утро? Вопросы роились в её голове, как надоедливая мошкара.
Ида обеими руками обхватила мягкие пушистые бока «Эя», осторожно, чтобы не напугать, и приподняла немного, забавные ножки повисли в воздухе, а затем принялись раскачиваться. «Эй» не проявлял беспокойства, а потому девушка подняла его ещё выше, ближе к лицу. Их глаза оказались совсем близко.
Чёрная глянцевая гладь странных глаз существа затянула взгляд Иды, она буквально провалилась в их непроглядную глубину, притом оставаясь на том же месте.
Лучше бы она не смотрела в эти глаза, безобидные с виду. Лучше бы не вставала с кровати в предрассветный час и не шла за «кроликом» в нору неизвестности.
Кошмары, сотни ужасов её детства и юности, таились под чёрным зеркалом этих глаз. Они, живые и осязаемые, то проносились мимо с неописуемыми воплями, леденящими сердце, то останавливались так близко от неё, что душа не то чтобы уходила в пятки, она рвалась прочь из тела. Они все, эти ужасы, придуманные её воображением и подсказанные фантазией других людей, копились все годы, и нашли пристанище в безобидном существе, исказив его до гадкой уродливости.
«Это я виновата, что «Эй» стал таким!» – истина ошеломила Иду. Ей стало неловко перед милым существом, которое доверяло ей. «Нужно что-то менять» – твердо решила Ида, когда вынырнула из мрачного омута чёрных глаз существа.
Она вернула «Эя» на пол, пригладив взъерошенную шёрстку на боках.
Теперь ей был известен секрет «Эя»: с раннего детства до юности Ида наращивала ком страхов, хранителем которого стал «Эй». Изначально он носил в себе радостные эмоции маленькой Иды, но ночные кошмары незаметно, год за годом, выпачкали его белоснежный мех в грязно-чёрный цвет, а шерсть, некогда шелковистая и опрятная, спуталась в неряшливые колтуны.
Хранитель снов – вот кто он.
И звал её «Эй» неспроста, бессонница подступала к нему, грозясь совсем запереть в недрах той печи, а возможно, и ещё что похуже сделать. Ида вовремя пришла к хранителю, она это знала. Ещё не всё потеряно. Всё зависит от неё.
– Эй! – пискнуло пушистое существо с восьмью ногами.
– До встречи, Эй! Я постараюсь, – пообещала Ида на прощание, прежде чем шагнуть обратно в тёмный коридор.
Постараюсь не унывать, не поддаваться панике повседневных страхов, не допускать дневные ужасы в мир ночных грёз. Я огражу тебя, мой милый Эй, теперь моя очередь беречь.
Ида вышла из-за шкафа. В спальне ничего не изменилось – та же тишина, тиканье настенных часов (кстати, минутная стрелка сдвинулась всего на три минуты). Вдруг сомнения охватили Иду: а было ли всё взаправду или это очередной сон, перетекающий в другой?
Она попыталась просунуть руку за шкаф: пространство между стеной и задней стенкой оказалось узко даже для её ладони.
Время шло, а Ида стояла и не решалась отойти. Но будильник зазвонил, и ей пришлось покинуть тёмный угол. А затем дневные дела и заботы притупили образ «Эя», и вспомнился белоснежный восьмилап перед самым сном, но усталость тут же стёрла его набежавшим тёплой волной сном.
Утром Ида проснулась в тишине, хотя долго вслушивалась, надеясь различить шорох коготков по полу. С того утра она следовала данному слову, хоть не всегда удавалось изгонять страхи из головы. Время выветрило из её головы таинственный коридор за шкафом и печь с дверцей, оставив легчайшее послевкусие от дивного видения. Иногда «Эй» давал о себе знать, но случалось это так редко, что впоследствии Ида была уверена: комнату навещают мыши.
Говорящие
Они говорили с ней.
Это произошло не сразу, как они сами после выразились: она не была готова. Это случилось постепенно. Сначала она начала различать в тишине коридоров и залов музея тихий, смущённый шёпот, скорее походивший на сухой шелест скудной листвы на деревьях в ноябре. Затем отдельные слова достигали её сознания, а после и целые фразы.
И вот пришёл тот день, когда с ней заговорили впервые, обратились именно к ней. А дальше, как случается в больших дворцах, слухи и сарафанное радио разнесли по галерее весть о ней – Говорящей с ними.
Наверное, всё потому, что она так и не смогла отказаться от Чуда, не дала себе отречься от волшебства, с которым вошла в этот мир. Сам мир каждодневно зарывал, топтал, вырубал и сжигал всеми силами любой отголосок магии, словно не мог допустить мысли о подобном соседстве.
Она никому не сказала, не посвятила в своё открытие, да ей бы не поверили. Говорящие с ней признались, что она первая за несколько сотен лет, кто их слышит, а, главное, отвечает. Другие видят лишь картинки – контуры, очертания, мазки, но не далее того. Жизнь ускользает от их взора.
Её любимицей стала «Девушка с клеткой». Эта необычная картина обрела жизнь в конце 20-х годов прошлого столетия, но краски на полотне по-прежнему хранили сочность бирюзы и охряных росчерков. Безусловная красавица – госпожа картины – гордо стояла у забранных цветастых кулис, с закрытыми глазами, о цвете коих оставались догадки. Голову причудливым тюрбаном венчала вытянутая клетка с кенаром, частично накрытая полосатой накидкой.
О чём же могла думать загадочная безымянная красотка в экзотическом головном уборе?
– Если, по правде, сказать, ни о чём.
Чуть кокетливый, с еле уловимой ноткой каприза, приятный голосок раздался со стороны бирюзово-охряного полотна.
– Почему-то каждому, кто подходит и пялится на меня, необходимо убедить себя самого, что я непременно о чём-то размышляю, либо мечтаю, или грущу. Но вы-то, вы, голубушка, так не думаете?
– О нет, – тихонько, шёпотом, чтобы в соседнем зале не услышали её, отозвалась она, смотритель музея. – Я просто любовалась вашей чудной птицей и переливами занавеса. Только и всего.
– Знаете, вас послало провидение не иначе, – шевелились карминово-красные губы персонажа старой картины. – Вы одна не смотрите взглядом оценщика. Это бр-р-р, как неприятно. Вас все зовут Лерией. Но имени такого мне не известно. Это же сокращение?
– Вы правы. По правде меня зовут Калерия, а Лерия – сокращение, звучащее более импозантно что ли, – произнесла Лерия, беспокойно при том щипая края форменного жилета.
– Что вы, милочка, Калерия – вот это авантажно и не затёрто. Пользуйтесь полным именем, не теряйте из него ни единой буквы и не позволяйте другим подобных потерь, – наставительно заявила Девушка с клеткой. Так странно, в отличие от неё, кенар не издавал ни звука.
– Хорошо, – тут же согласилась Лерия, которая стала Калерией. – А почему ваша птица молчит? У неё должно быть прелестный голос.
Если кенар молчал, то его хозяйка, голова которой служила пьедесталом для клети, ни разу не распахнула молочных век, цвет глаз так и оставался загадкой. Спросить же о них было как-то неловко.
– Могу ли я вам откровенно излить душу? – неожиданно дама с клетчатой короной поддалась вперёд, кенар замахал крылышками, но удержался на раскачавшейся жёрдочке. – В этом зале меня никто не понимает. Совершенно никто.
– Ну конечно, мы же рабочий класс – жёлтая кость, не то, что некоторые, – проворчал позади шушукавшихся мрачный мужской голос, молодой, с хрипотцой.
Калерия обернулась. На противоположной стене на тросах висел портрет рабочего, ткача. На тёмном фоне чёткими мазками значилась голова на крепкой шее, да частично проступали плечи. Красивое мужественное лицо, правда, глаза какие-то грустные, задумчивые.
– Снова вы! – разражено воскликнула Девушка, явно обращаясь к молодому Ткачу. – Между прочим, неприлично встревать в чужой разговор.
– Между прочим, ты тут, гражданка, не одна висишь, – назидательно констатировал Ткач. – Здесь рабочий класс представлен. А ты тут по ошибке. Артисточка!
– Что?! Да я работник театра, между прочим. Ведущая актриса, да-да. Да спектакли с моим участием удостаивал вниманием сам Председатель Совета народных комиссаров СССР!
– Вот актриса! – не поверив весомому аргументу, буркнул мужской портрет рабочего. – Я сейчас тоже могу много чего сказать. Но не буду, потому что не вру.
– И я не вру! – в ужасе от неверия и что её обвиняют во лжи, Девушка обратилась к доверенному собеседнику – Говорящей. – Калерия, вы-то хоть мне верите? Он действительно посещал спектакли с моим участием, и аплодировал стоя, когда падал занавес! Ей богу!
– Эй! Бога тут не примешивай, – перебил обидчивую оппонентку Ткач. – Ты ж в стране какой? В стране пролетариата! Нету никаких богов: их всех за компанию с попами свергли и сожгли.
– Господа, а давайте не будем о религии и театрах, – раздался другой мужской голос, мягкий, тягучий. – Есть столько вещей на свете, о которых говорить и приятно, и не опасно.
Калерия невольно направила взгляд на восточную стену: этот портрет многих не оставлял равнодушными. С коричневатого фона взирал франтоватый подтянутый молодой мужчина в очках. На голове элегантно сидела шляпа с щёгольским заломом, шею облегало кашне оливкового оттенка. А взгляд! Ничего подобного и шикарнее этого Лерия не встречала. Щепоть снисхождения, горсть вальяжности и полутон иронии в глубине тёмных проницательных глаз. И при всём этом столько тактичности и интеллигентности.
– О! Кто к нам присоединился! Гражданин Художник собственной персоной, – оживился Ткач, Калерия тут же усомнилась: в хорошую ли сторону? – И о чём же ты предлагаешь гутарить? О твоёй мазне?
– Зря вы так, – выступила в защиту художника, подписанного как автопортрет Р. Фалька, Девушка. – Нас с вами, между прочим, изобразили художники. Если бы не они, нас бы тут не было.
– Сударыня, вы совершенно правы, – мягко откликнулся Автопортрет. Его губы благодарно улыбнулись. – Искусство творит чудеса, и мы тому пример, – и обратился уже к Говорящей. – Вы согласны, сударыня? Кажется, вас зовут Калерией?
Отчего-то смотритель засмущалась, но согласно кивнула головой.
Ткач что-то пробурчал про буржуазию и её прихвостней-интеллигентов, и девушке захотелось переменить тему, а потому она набралась смелости и задала давно терзавший её вопрос:
– Товарищ Ткач, я всё смотрю на вас, смотрю. У вас такой грустный и задумчивый взгляд. Отчего так? Что вас томит?
К её удивлению рабочий вздохнул и скосил глаза куда-то чуть в сторону, за спину Калерии. Она обернулась, как раз там во всю стену и весь свой рост на подножке электрокара стояла девушка. Нежная, стройная, в платье небесного цвета, в сиреневой косынке, повязанной поверх головы. Эта работница, точно, кого-то высматривала позади себя. И тут до Калерии дошло: Откатчица, именно так звалось полотно, изливавшее на мир нежные пастельные оттенки зелёного, голубого и бежевого, искала глазами его. На изгибе чувственных губ таилась улыбка, предназначавшаяся только ему. Увы, лишь улыбку они и могли позволить.
– Ваня, Ванечка, – ласковое послание отделилось от огромного, наполненного солнечным светом полотна, и через зал долетело к портрету с печальным Ткачом. – Я так скучаю! Я так хочу, чтобы мы были рядом, на одной картине. Ох!
– Теперь понятно, гражданка? – без сантиментов изрёк рабочий.
– Извините, – пробубнила вконец смутившаяся Калерия и отошла назад к Девушке.
Тотчас же на всех стенах портретные изображения принялись беззастенчиво общаться в полные голоса. Одни предпочитали беседу в пределах своей рамы, другие бойко толковали с соседями, иные – перекликались, подобно Откатчице с Ткачом. И столько эмоций, тем, многоголосий наполнили небольшой зал собою, как аквариум наполняется водой, что Калерия вконец оробела и вжалась в стул, стоявший аккурат рядышком с Девушкой.
И ещё такая странность: день в разгаре, музей открыт, посетители ходят в соседних залах, но никто из коллег никак не реагирует на шум в её зале.
Молчала только Девушка с клеткой.
– Вы, кажется, о чём-то хотели мне сказать, – решила напомнить Лерия красавице о прерванной беседе.
– Ах да, – оживился алый ротик Девушки. – Я что хотела сказать… эти мужчины и женщины, они приходят и смотрят, но ведь никакого почтения же! Дамы в рваных штанах или, пардон, в коротких юбках. А мужчины? В майке и семейных трусах! А на ногах что? Пляжные шлёпки! Мужчина должен выглядеть джентльменом – в отглаженных брюках, чистой рубашке и, быть может, при галстуке. Вот это я понимаю. Меня удручает внешний облик дам и их кавалеров.
– Ничего не поделаешь, – поддержала одна девушка другую, правда, изумившись, как та, что с клеткой на голове, при её-то закрытых глазах что-то может видеть. – Современная концепция. Нравы, мода и всё прочее.
Девушка снова молчала. Смотритель взирала на неё исподлобья и всё никак не решалась задать тот самый вопрос, боясь опять угодить впросак.
– Вы о чём-то хотите узнать, голубушка, – вдруг заметила Девушка, словно читая мысли соседки. – Почему же не озвучить свой вопрос?
– Мне, право, неудобно, – замялась Калерия и снова принялась терзать пальцами полы жилета. – Всякий раз, смотря на вас, мучаюсь догадкой: какой же цвет у ваших глаз? Мне почему-то думается, что зелёный, но может быть…
– Так именно этого вам желается знать? – оборвала домысел Девушка странным бесстрастным голосом.
– Ну да.
– Что ж, пусть будет так! – торжественно и как-то зловеще прозвучало обещание с бирюзово-охряной картины.
Что-то внутри Калерии дрогнуло, предчувствие говорило: не вздумай смотреть. Но любопытство-то вопило: ещё как надо!
Разом смолкли все персонажи полотен. Она ощутила их взгляды на себе, тревожные, но вместе с тем, жадно ловившие каждую секунду её жизни. Затем она скорее ощутила, нежели расслышала их прямой и чёткий совет: Не смотри! Закрой глаза!
Но, увы, стало поздно.
Как в замедленной съёмке сомкнутые молочные веки Девушки начали подниматься. Когда они полностью взлетели наверх, Калерия, наконец, увидела. Никаких глаз не было в помине, лишь белые, леденящие смертью дыры. И они затягивали Говорящую. Она и не заметила, как слетела со стула и припала к зеленоватой с позолотой раме. Белые, обжигающие лютой стужей глазницы цепко держали её. Девушка с клеткой скалилась улыбкой хищника, заарканившего желанную добычу, чью волю парализовала пустота слепых глаз. И тогда кенар неистово заголосил.
Внезапно Калерия оказалась в центре зала. Портреты больше не предостерегали, они вдруг принялись отделяться от своих тюрем-полотен, вылезали за пределы тесных рам, и зрелище оказалось выше разума смотрителя. Там, где художники остановили полёт мысли и кисти, противоестественная сила дорисовала всё необходимое на свой лад – костляво, вычурно, криво. Творения ползли, ковыляли, подпрыгивали, как лягушки. Все, кроме Откатчицы, которой повезло родиться цельной. Зал до краёв наполнился запахом масляной краски. Калерия закрыла глаза руками, надеясь хоть так отгородиться от фантасмагоричной реальности.
Они приближались к Калерии и требовали одного:
– Говори! Говори с нами! Поговори! Ты должна говорить!
Кто-то ухватился за хлястик жилета, дёргая и призывая:
– Очнись, Лерия! Говорящая, открой глаза и проснись…
– Проснись!
Калерия вскрикнула, дёрнулась, чтобы вырваться из той хватки и … упала со стула.
– Ну вот, испугалась? Сильно ушиблась?
Рядом стояла смотритель из соседнего зала. Она подала растерявшейся девушке руку.
– Ты уснула и снова говорила во сне. Это уже не первый раз, Лерия. Я услышала, как ты закричала и поспешила, пока никто из посетителей тебя не застал в таком состоянии. Не хотелось бы потом, чтобы на собрании нам всем из-за твоих кошмаров устроили разнос. Ты что, поздно ложишься, что не высыпаешься?
