Kitobni o'qish: «Белые цветы»

Её шаги он слышит ещё до того, как она появляется на пороге. Мягкие, будто плывёт по воздуху, осторожные: наступишь не туда – и сгинешь. Шаги под шелест белой ткани. Ткань струится, пропитывается пылью деревянного пола, скрывает под длинными рукавами тонкие запястья.

Ткань должна была быть красной.

***

Я нашёл её в лесу, когда первый раз пошёл один искать ягоды, грибы, а лучше след кабана или хотя бы зайца. Крапива кусала коленки, сухая трава предательски хрустела под ступнями. Несмотря на жар и палящее солнце, здесь ещё было прохладно, пахло сырыми листьями и мокрой землёй. Я представлял, как возвращаюсь домой с добычей. Ноги вели меня сами. Знакомый лес редко заводил в чужие чащи.

Но вдруг поставил подножку – корень, уродливо высунувший из-под земли свой хребет. Перед глазами мелькнули редкие кусты и улетели вверх. Тело падало вниз. Я уже видел, как выкачусь в ягодный ковёр, а липкий сладкий сок окрасит в алый руки и останется несмываемыми пятнами на одежде.

Я выкатился прямо к её ногам, исцарапанным, прикрытым подолом с оборванными краями. Рубаха была старая, желтоватая, в свежих розовых разводах. Девочка – чумазая и спокойная, в облаке спутанных каштановых волос. Она смотрела на меня часто моргая, а потом протянула на крохотной ладони спелую ягоду.

– Кто ты?

Звук моего голоса как будто её обрадовал. Она изогнула брови, чуть наклонилась вперёд и приоткрыла рот. На губах блестел земляничный сок. И на щеках. И на тонких пальцах, которыми она вдруг больно ткнула меня в лоб.

– А ты кто? Живой!

Я потёр лоб. На ладони остался липкий красный сок.

***

Тонкой свечой она вырастает на пороге. Белая ткань собрана тесьмой на груди, расшита золотыми нитками на лифе, спущена волнами от пояса по круглым бёдрам к маленьким ступням. В прорезях длинных рукавов, сливающихся с подолом в волны белых складок, иногда мелькают покрытые мурашками запястья. Ей холодно. Ей больно. Ей страшно. Может быть, первый раз в жизни.

Мне тоже страшно.

***

Бабушка принялась ругать меня сразу, едва мы переступили порог. Мама бросилась искать чистую рубашку, растерянный отец – во двор, топить баню и приводить мысли в порядок. А бабушка тут же выскочила в сени, зацепив меня под мышку, и принялась разъярённо шептать. Я долго не мог разобрать слов в горячем и быстром потоке. Морщился от кислого дыхания, от её хватки, настолько сильной и цепкой, что ломкие ногти впились в моё плечо. Мучительно соображал: в чём провинился, какую беду навлёк на наш род?

Мне запомнился только конец бабушкиной речи – и то лишь потому, что я разозлился. Я чувствовал себя героем и спасителем. А бабушка сказала, что я зря забрал девочку из леса.

Мне было семь. Я не знал ещё, что её внезапная злость – форма жалости, а за тихим горячим шёпотом прячутся слёзы.

Теперь я вырос. Я различаю гнев и страх. Я знаю, что бабушка желала добра; что мама перешивала свои сохранённые на память в обход запретам девичьи рубахи; что отец со двора прямо в самую чащу увёл козлёнка. Детёныш жалобно блеял, когда его отрывали от матери. Совсем ещё маленький, не поживший и месяца, но упёртый. Отец заколол его на земляничной поляне и три ночи без сна сидел на крыльце: боялся, что духи придут за девочкой.

Но девочка осталась. Получила две рубахи, плетёные лапоточки, одну из материных лент и имя, совсем ей не подходящее. Оно звучало слишком наивно и просто, слишком обычно для дочери леса. Поэтому я зову её Ярой. Просто Ярой.

Когда я первый раз произнёс это, она постучала по моему лбу костяшками пальцев, а потом привыкла.

***

Я повторяю имя снова и снова. Громко, мысленно. Слова царапают горло, рвутся с приоткрытых губ, и приходится сжать челюсти, чтобы молчать.