Kitobni o'qish: «Купола в окне», sahifa 6

Глава 3. Первое послушание

– Пойдемте, поедите с дороги, потом устроимся, – сказала матушка Елена.

В трапезной семь лет назад было – как во дворце. Столы сверкали, спинки стульев блестели позолотой. Теперь позолота стерлась – потоком идут и идут паломники, и на столах лежит привычная клеенка. Стало по-домашнему проще и уютнее.

Накормили нас с Аней кашей и салатами, сытными, чашечки хватило, чтобы наесться, и матушка Елена, легко шагая впереди, отвела меня в домик за церковной оградой – там женщины готовили угощение на завтра, должно было прибыть множество гостей.

Я шла и думала: «Устала с дороги, сейчас бы упасть и уснуть. Да еще ноги болят, едва ковыляю». Но не сказала ни слова.

Наскоро познакомившись с паломницами, уселась резать соленые огурцы, и думала, как бы по пальцу не полоснуть – в голове гудит, подташнивает, глаза закрываются. Так бы и свалилась на диван, на котором сижу, и прикорнула бы. Но решила терпеть. Разговаривать сил нет. Да, позже узнала, в монастыре лучше помалкивать. Не суесловить, не говорить лишнего.

Огурцы докрошили быстро, и на столе появилось… полмешка очищенного репчатого лука! Большие белые луковицы до того крепки, что сидя не порежешь. Все встали вокруг стола.

Думала, слёзы побегут сразу, но пришли после второй луковицы. Стою, «урёвываюсь», и чувствую, как становится легче дышать, как уходит ядовитая дорожная тошнота, в голове проясняется, прибавляются силы.

Только я обрадовалась приливу сил, как внезапно появилась мать Елена и, провожаемые недоуменными взглядами, мы покинули домик. Я шла и твердила себе, что надо слушаться, и делать всё, что скажут, и доверять промыслу обо мне. Это же – монастырь.

Матушка Елена летела, я – хромала, и прибыли мы на ферму. Чувствовался душистый запах сена, острый – силоса, но завела меня матушка в чистенькую комнатку, где был шкаф с одеждой, полка с книгами, кресло и кровать с уютно сопящей на ней цветной кошкой.

Я гадала, какую работу мне дадут в этот раз, но матушка тонкой ручкой (и как она такими хрупкими руками выдаивает шесть коров?) указала на кровать:

– Ложитесь, и отдохните. Полпятого мы с Аней Вас разбудим. Закройтесь на шпингалет, чтобы никто не тревожил.

Кошка сначала спрыгнула с кровати, побродила по комнатке, потом снова устроилась у меня в ногах.

Глава 4. Вечерняя служба

Вечерняя служба шла долго. Монахини пели слаженными голосами, просто наслаждение. Людей всё прибывало. А я утеснилась к лавочкам, ноги не выдерживали стояния.

Вышел священник с Крестом и Евангелием, выжидательно замер возле аналоя. Очередь на исповедь выстроилась неимоверная, хвост терялся где-то в притворе. Я только вздохнула: мне такую не выстоять, буду ждать до конца, сидя на лавочке. Стала тщательно припоминать грехи, словно список в голове развернулся. Только бы не забыть! Надо было приготовиться заранее, записать всё. Это очень помогает, но спонтанные, живые исповеди более потрясают душу.

Из другой двери вышел второй батюшка, я сразу поднялась, но пока дошагала, уже накопилась маленькая очередь и тут.

Перед исповедью, особенно у незнакомого священника, ощущение, что нужно на себя вылить ведро с холодной водой. Набрала воздуха: «Простите меня, братья и сестры!», поклон прихожанам, и пошла!

Ну, выгребла, кажется, свои конюшни. Голову – на Евангелие, душноватый полумрак епитрахили, священник прочёл разрешительную. Поцеловала Евангелие и Крест.

Сдерживала слёзы, выпрямилась, а они текли неудержимо. Так и шла до лавочки, улыбаясь, с залитым слезами лицом. Ноги не болели, или я о них не помнила совершенно.

После ужина, постного, но вкусно-сытного, пошли вычитывать каноны и правило ко Причастию.

В храме был потушен свет. Мерцали огоньки на подсвечнике. Татьяна, чтец из городского храма, а тут такая же паломница, как и все мы, пристроилась у окна, начала вычитывать молитвы, и я обеспокоено стала тянуть шею: в двух местах она поставила ударения не так, как я обычно. Кто ошибается?

Позже, дома, я проверила. Оказалось, что права, конечно, Татьяна, читая КрЕсте, а не КрестЕ.

Быстро стемнело, и послушница принесла настольную лампу. За окном шумел ливень, его озаряли вспышки и слышалось грохотание. Монахини собирались идти ежедневным вечерним крестным ходом вокруг монастыря, а тут – гроза.

Мы уже дочитывали, когда дождь стих, и через окно мы увидели, как в сумерках маленький Крестный ход отправился в путь. Впереди – высокий седовласый Владыка, следом – тёмные пирамидки – монахини, заключало шествие несколько человек в цветной одежде – паломники.

Глава 5. В келье

– В гостевом доме очень много паломников, приехали на праздник, – озадаченно сказала матушка Елена, – Ничего, если Вам постелют на полу?

– Так хоть под порогом, – воодушевлённо откликнулась я, не сомневаясь, что, конечно, никто под порогом не устроит. Но того, что случилось, никак не ожидала.

Матушка Елена куда-то исчезла, а потом появилась, махнула рукой, чтобы мы с Аней шли за ней. И повела нас… в свою келью!

Ладно, Анютку, она – родная сестра! Но меня-то, грешную, в келью, на монашескую кровать! Я чуть не плакала:

– Матушка Елена (хотелось сказать – Настя!), давай я пойду на ферму.

– На ферму идти – это ещё заслужить надо! – матушка глянула, чуть улыбнулась, и отвернулась.

Вот, и привели нас в келью, где жила матушка Елена и ещё одна монахиня. Чисто, скромно, ничего лишнего. Тумбочка с книгами, молитвословами. Во всю стену – полка, с иконами. Настоящими, не литографиями.

Помню, семь лет назад женщина-иконописец вдохновенно рассказывала нам, участникам православных курсов, как пишутся иконы, объясняла символику. До сих пор помню отдельные фразы.

«Прозрачное письмо. 50-60 слоёв краски» … А слои эти, нам показали, ложатся легчайшей плёночкой.

«Если деталь зелёного цвета, то нужно соседние детали тоже на один раз покрыть зелёным цветом, если красного – красным и так далее…». Потому нет в иконах ядовито-ярких, мультяшных цветов, они удивительно гармоничны, как в природе.

«В качестве красителей – природные материалы: охра, белила, киноварь. Драгоценные металлы – золото. Камни:лазурит, хрусталь. Кристаллы, даже мелко растёртые в краску, отражают свет, каждый под своим углом. Слои прозрачные, светятся! С годами икона только красивее становится».

«Уравновешенность цветов, половина тёплых, половина – холодных».

«Фон – белила, сажа или киноварь».

«Икону нельзя анализировать с точки зрения искусства. Она – книга о вере, богословие в красках».

«Горки – символ восхождения. Икона – чтобы остановиться перед вечностью, заглянуть в себя с покаянием, очистить себя. Пейзаж – как взрыв, в мире такого нет».

«Архитектура – обратная, расфокусировка. Входит в глаз зрителя».

А термины! Музыка: паволока, левкас, доличное письмо, лессировка…

… – Спать нужно в рубашке с длинным рукавом и с платком на голове, – спросонья проинформировала меня Анютка, и, только коснулась подушки, провалилась в сон. Её платок, завязанный на макушке, сразу слетел. Да что уж, она – ребёнок чистый. А я свой завязала, обмотав вокруг шеи, покрепче.

Долго уснуть не могла. Келья – на втором этаже. Окна плотно зашторены, но светло. Темнеют иконы, высится шкаф, в котором, на плечиках, праздничная монашеская одежда.

Пыталась проанализировать свои ощущения. Непреходящее чувство вины и собственного недостоинства. Не в своей тарелке я тут… На ферме было проще. Чтобы тут быть, и не сгорать заживо, нужно исповедоваться не так, как обычно. Слабо убралась я в своей внутренней клети. Подмела посерединке, а по углам-то – горы сора. Слежался, закаменел. Тяжко… И молитва здесь должна быть, по-возможности, непрерывной. А мысли рассыпаются, как горох…

И всё-таки тут хорошо. Словно в ладошках. Под невидимой защитой. Никто не нападёт, не посмеет!

Тихо открылась дверь, вошла матушка Елена с кропилом и кружкой святой воды. С молитвою покропила всё вокруг, и нас с Аней тоже, и я не заметила, как уснула.

Глава 6. Фотокорреспондентша

Ещё накануне вечерней службы матушка Елена подвела меня к настоятельнице монастыря, спокойной, немолодой, с тонким, немного болезненным, но одухотворённым лицом монахине. Бывшей учительнице, как выяснилось позже. Сказали ей о том, что я захватила цифровой фотоаппарат, и она негромко, ровным голосом произнесла:

– Фотографируйте побольше, нам пригодятся снимки. Выбирайте интересные ракурсы.

…Встали рано, но в храме уже вычитывались Часы. Вскоре шорох пошёл по рядам. Владыка!

Начался Чин переоблачения. Дьяконы меняли верхнюю одежду Владыки, который стоял среди нас, мирян, поднесли ему воду для умывания, полотенце, крест, митру… Четверо батюшек выстроились по бокам, по двое с каждой стороны.

Я робко достала фотоаппарат. Сделала несколько снимков, отключив фотовспышку, чтобы не слепить Владыку, батюшек и окружающих людей. И, к большому огорчению, увидела, что снимки получаются размытыми. Пришлось, вздохнув, подключить вспышку. Ободрило и то, что с другой стороны фотографировала тоненькая девушка, которую тоже благословили на это дело. Так Владыка и остальные оказались под перекрёстным огнём наших фотовспышек.

Если бы у нас с той девушкой были профессиональные фотоаппараты с массивными объективами, нам никто из окружающих и слова бы не сказал. Но с маленькими цифровиками мы были просто «люди из толпы», а значит – выскочки. И её, и меня атаковал шёпоток со всех сторон:

– А Вас благословили фотографировать?!

– Да, да, да….

По роду своей деятельности, газетной журналистики, я давно и без стеснения запечатлеваю разные мероприятия. Чтобы сделать удачный снимок, не смущаясь могу забраться на сцену на виду у многолюдного зала, или подлезть к микрофону на глазах огромной толпы. Сохраняю хладнокровие, и меня даже забавляет состояние, когда не включаешься в происходящее, а наблюдаешь как бы со стороны – успеваю ещё делать записи для репортажа.

Но здесь! Несмотря на все попытки взять себя в руки, меня мучила дрожь. Это не «мероприятие», здесь – Богослужение. Чувствовала огромное напряжение, разъедало чувство вины. Я не хотела мешать! Корила себя: «Выпросила! Стояла бы в уголочке, молилась, а не мельтешила с фотоаппаратом…». Держали только слова матушки о «побольше», «интересных ракурсах».

Владыка и батюшки, наконец, ушли в алтарь, стало легче работать. Тем не менее, я не удивилась, когда, едва подняла руки для очередного снимка, кто-то сзади резко ударил по руке, чуть не выронила фотоаппарат. Обернулась, и увидела искаженное лицо мужчины:

– Мешаете слушать!

Ничего не ответила, хотя нужно было бы сказать: «Простите!», просто отошла от него на безопасное расстояние, и снова вскинула руки над головой: наводка, нажатие, фотовспышка.

…Понимаю, почему терпеть не могут фоторепортеров! Сама себя ненавидела в эти минуты. Но, прости меня, Господи, дело нужно было довести до конца. И я, беспрерывно бормоча про себя: «Господи, помилуй, Господи, спаси…», нажимала на кнопку.

Стоит сказать, что с этой тягостной и захватывающей фотоэпопеей постоянно забывала о больных ногах. Но, когда Богослужение закончилось, и все потянулись к дверям – собирались на Крестный ход, почувствовала, что едва стою.

Хотелось бы пройти со всеми вокруг монастыря, но – не дошагаю, факт! Дохромать бы до ворот, оттуда поснимать.

Я успела добраться до ворот, и сделать несколько снимков. Крестный ход неотвратимо приблизился, вышел священник с чашей и кропилом, целенаправленно шагнул ко мне и щедро окатил святой водой.

Откуда и силы взялись! В следующую секунду я уже была в гуще воодушевлённо поющего Крестного хода и, удивляясь сама себе, шла вместе со всеми. И хватило сил пройти весь неблизкий путь.

Глава 7. Уехать или остаться?

Крестный ход приближался к воротам, а я плелась в самом хвосте, да ещё тапок потеряла в грязи. Выловила его, выбралась на обочину, и тут кто-то крепко подхватил под локоть, сразу зашагала быстрее.

Меня подобрала группа знакомых горожан, но не успела я обрадоваться, как в душе родилась досада. Со всех сторон слышалось стройное пение молитв, а знакомые вполголоса обсуждали городские литературные новости. О том, как прошёл поэтический праздник, кто какие стихотворения читал.

Тщетно пыталась я петь молитвы, сохранять радостно-молитвенное состояние – оно таяло, как дым. Внимание цеплялось за произносимые над ухом фамилии, названия издательств. Так, находясь в самой гуще Крестного хода, перестала в нём участвовать.

Крестный ход, клубясь водоворотами, влился в монастырские ворота, растёкся по двору, тонким ручейком потянулся в церковь. Там звенели голоса монахинь – шло окончание Богослужения.

Под раскидистыми соснами во дворе монахини и паломницы накрывали на узкие деревянные столы. Столы были оббиты клеёнкой, ветерок трепал свисающие края, развевались кончики платков и шарфов паломниц.

Издалека увидела я тонюсенькую фигурку Анютки. Матушки Елены не было видно, она пела в храме.

А меня обступили знакомые:

– Поехали с нами в город!

Я молчала, раздумывая, хочется ли мне покинуть монастырь. Если честно, желалось только одного: добраться до кровати. И упасть. Закутаться в одеяло. Но можно ли сейчас, среди бела дня, одной, вернуться в келью, как в гостиничный номер?

– Устала, надо бы отдохнуть, – ответила я.

– У нас и отдохнёшь! – голоса звучали обрадовано.

– Мне нужно собраться…

– Собирайся, подождём! – голоса звучали всё настойчивей.

– Сумка тяжёлая, – я всё ещё раздумывала, – и до остановки далеко идти.

– Поможем, и дойти, и донести!

– Надо предупредить матушку Елену, – что-то во мне сопротивлялось их уговорам.

– Конечно! Мы тут подождём.

Я медленно поднималась по лестнице, и думала, что, если поеду в гости, то окончательно растеряю ощущение церковного праздника. Молитва, которая пелась в душе весь Крестный ход, почти затихла, словно пересыхающий ручеёк.

Хотя, думалось мне, можно не ехать к знакомым. В сумке лежит ключ от комнаты, которую во время учёбы снимала дочка. Хозяйка ведь будет не против, если я переночую ночь-две…

В келье собрала сумку. На обратном пути осторожно заглянула на клирос. Матушка Елена быстро шагнула ко мне.

– Не уезжайте! – матушка Елена печально посмотрела на меня, – Почему Вы собрались уехать?

– Так… устала… хотела поспать… неудобно в келье, – я виновато выдавливала слова, – все паломницы на столы накрывают, а у меня сил нет.

– Идите, поешьте, и ложитесь, отдыхайте, – матушка Елена смотрела грустно.

– Я всё-таки, наверное, поеду, – я чувствовала на плечах тяжеленный груз, который сильнее и сильнее пригибал к земле.

– Воля Ваша, – произнесла матушка, и отчаяние, будто пружина, вдруг развернулось во мне, выпрямило.

Моя воля? Не нужно мне своей воли! Хватит, и так натерпелась из-за неё, капризной и безжалостной.

– Я остаюсь, матушка! – стало легко.

– Вот и хорошо, – мягко улыбнулась монахиня, и вернулась на клирос.

Вниз я сошла другим человеком.

– Матушка Елена не благословила уезжать! – ликуя, выдохнула я в лица знакомым, и они словно съёжились. Наскоро простились, ушли.

Я вернулась в храм, и ещё успела, в числе последних, приложиться ко Кресту. Помню, что добрела до столов во дворе.

После молитвы, что прочёл батюшка, мы поели, и вот я уже в келье. Закуталась в одеяло, долго не могла согреться, и, наконец, уснула.

Да, позже я узнала, что в квартире, где дочь снимала комнату, хозяйка в то время затеяла ремонт. Не было ни раковин, ни унитаза, повсюду царила покраска-побелка. Даже страшно подумать, как бы я намучилась, послушав знакомых.

Глава 8. Вечерний монастырь

То ли мне приснилось, то ли было на самом деле – за стеной гулко звонили колокола.

Мерно отбивал большой, звонко вторили колокола поменьше. От них гудело всё здание, и предметы, и я сама, до последней клеточки. Колокольнозвонное море.

Проснулась – на соседней кровати прикорнула, не раздеваясь, Анютка. Умаялась, тростиночка-былиночка, до последнего помогала сёстрам и матушкам убирать со столов. В окно, из-за шторы, бил вечерний красно-жёлтый свет. Я встала потихоньку, и от острой боли в суставах ойкнула, снова приземлилась на кровать. Мой вскрик разбудил Анютку. Она поднялась, смущённо улыбаясь спросонок, убрала прядки волос под платок.

Заглянула неутомимая матушка Елена:

– Спускайтесь вниз, ужин не готовили, но много чего осталось. Чаю попьёте.

Мы спустились потихоньку. Трапезная была закрыта, и – вышли на улицу.

Мягкий оранжевый свет заливал монастырский двор, на цветах и траве переливались капли. Недавно прошёл дождь. И я вспомнила строки:

День до блеска ливнями отмыт.

Быстрые стрекозы над рекою.

Оглядись, и сердце защемит

От невыразимости покоя.

Вот здесь, действительно, невыразимый покой. Словно тишина собралась в одном месте. Такого покоя нет ни у реки, ни в лесу, ни в поле. Он здесь особенный, словно молятся кирпичные стены, камни вдоль дорожек, цветы и былинки… Действительно, сколько молитв слышат они. От каждого паломника, от послушниц, не говоря уж о монахинях, идут молитвенные волны. Здесь всё невидимо светится.

Я огляделась – Анютки нет. Может, уже спустилась в трапезную? Спустилась по ступенькам – закрыто. Поднялась в келью – нет её. Вышла снова на солнышко, захватив фотоаппарат и шнур – матушка Елена говорила, что вечером сбросим фото на монастырский компьютер.

Поснимала храм в вечернем свете, колокола, цветочные клумбы, сверкающую от дождя и солнца дорожку. Заглянула в огород: луковые гряды, теплицы. Под забором, на цепи сидела огромная рыжая собака, размером с телёнка. Поэтому побоялась дальше идти, вернулась к храму. Меня окликнула Людмила, паломница, с которой мы резали лук. Позвала ужинать. Собрались монахини, послушницы и паломницы, все, кроме матушки Елены и Анютки. Чинно стояли, ждали священника. Он прочёл молитвы, благословил, и мы тихо уселись за столы. Настоятельница негромко беседовала со священником, а я удивлялась – до чего вкусные рыбные котлеты! Не удержалась, сказала шёпотом об этом Людмиле. Она:

– Здесь несколько сортов рыбы, ещё добавляют белый батон, немного минеральной воды. Ну и с молитвою всё готовится, конечно.

На выходе из трапезной Людмила шепнула:

– Пошли к нам, в гостевой дом. Ты попросись, пусть тебя к нам переведут ночевать.

В гостевом почти не осталось паломниц. Горой лежали свёрнутые в рулоны матрацы с одеялами. В большой комнате на диване сидели две старушки. Людмила достала красочный журнал с вязанием, пряжу. Я пристроилась в уголке дивана.

Людмила, увлечённо вывязывая узор:

– А во время поста, если праздник случится, я пеку вкусный постный торт. Беру стакан мелко нарезанных консервированных ананасов, стакан сока от них, маленькую ложечку соды, почти полный стакан растительного масла. Добавляю муки, чтобы было тесто, как густая-густая сметана. Пеку коржи, очень вкусно! Смазать можно повидлом…

– Сейчас запишем, повтори, пожалуйста, – засуетились старушки.

Потом речь перешла на вязание, на рассказы о детях, внуках, мужьях. Совсем как в больничной палате. Я даже подзабыла, что нахожусь в монастыре. Так тихо, мирно, расслабленно, около часа прогостила в тёплой компании. Наконец поднялась, вспомнив, что нужно найти матушку Елену. Лучше всего – подождать в келье.

В келье, не торопясь, вычитала вечернее правило. И впервые не огорчалась, что поселили именно тут. Так тихо, ни голосов, ни глаз, ни лишних разговоров.

Уже смеркалось, когда пришли матушка Елена с Анюткой. Были, как я и думала, на ферме.

Всё ж-таки спросила у матушки:

– Зовут в гостевой домик, там теперь много свободного места, – и обрадовалась, услышав ответ:

– Нет, ночуйте здесь.

Побывали в маленьком кабинете, где стоял старенький компьютер.

– Лишние фотографии удалю потом, – сказала матушка и обернулась к сестрёнке, – а ты ужинала?

– Нет, – потупилась Анютка, – я сразу к тебе пошла.

– Надо вместе со всеми есть! Не убегай больше, если надо – я сама приду и заберу с собой. Ну, что делать. Не положено, но – пойдём, чаю попьёте.

– Я-то – сытая, – попробовала отговориться.

– Пошли, пошли.

Пока мы разогревали чайник на кухне, заглянула одна из монахинь, поглядела на нас, и – ни слова не сказала.

Попили чаю с галетами и салатом. Ещё кусочки красной рыбы нашлись, но мы их сложили в тарелку Анютке.

Сестрёнки говорили о доме, и матушка Елена напоминала себя прежнюю, Настю. Хотя не совсем. Чувствовалась спокойная отстранённость в её тихом голосе. И какой-то очередной узелок развязался в моей душе. Я перестала жалеть, что Настя-Елена, возможно, никогда больше не увидит родного дома. Тут её дом. Временный, как и всё на земле.