Kitobni o'qish: «Личный поверенный товарища Дзержинского. В пяти томах. Книга 1. Комиссарша»

Книга 1. Комиссарша

Глава 1

Всех сидящих за судейским столом я не знал. Видеть видел, но лично знаком не был. Кто же интересно с ликами на иконах личное знакомство имеет?

Председательствовал, конечно, он Сам. Бог. Ему сам Бог велел. Что за ерунда? Председательствовал Иисус Христос, а прокурором был апостол Петр. Раньше он был Симоном, сыном рыбака и Иисус сказал ему: «Иди за Мной, и Я тебя сделаю ловцом человеков». Вот и я попался в его сети.

– Этот человек не простой грешник, – вещал апостол Петр. – Это дважды грешник. И имя его – Дон Казанова – символ греха, символ большого греха.

Дон Жуан ненавидит женщин и потребляет их как необходимую для него пищу. Встреча с Дон Жуаном всегда заканчивается трагедией, упадком сил и полосой неудач.

Казанова же любит женщин. Он отдает им все, чем обладает. И Казанова расстается с женщинами, но без трагедий, давая им силы для нового счастья. И тот, и другой разбивают женские сердца, оставляя в них сладкую и горькую боль.

Дон Жуан ищет и не находит в женщинах совершенства, а Казанова видит совершенство во всех женщинах. И их обоих ведет греховный девиз: «Когда хочешь чего-нибудь по-настоящему, можно стать даже Папой Римским».

Дон Жуан – вампир. Он соблазняет женщину исключительно для зарядки энергией. При ухаживании настойчив до настырности и нагл. С самого начала начинает диктовать свои правила игры и подавляет женщину как личность. Много обещает, умеет вызвать интерес, даже страсть. В постели более всего заботится о себе. Всегда уходит первым, оставляя женщину неудовлетворенной.

Казанова – донор. Он ценит женщину и принимает ее правила игры. В постели доводит до высшей степени наслаждения и не бросит ее первым, а дождется, когда она сама объявит о разрыве. Он будет страдать, но вскоре найдет новый объект для сброса избыточной энергии.

– Так в чем же вы его обвиняете? – спросил председательствующий. – С одной стороны он грешник, а с другой стороны – он безгрешная душа, праведник, можно сказать. В чем же вы его обвиняете?

– Учитель! – воскликнул Петр. – Если бы он был Дон Жуаном или Казановой, то грех у него был бы один. А он и тот, и другой. Его вина состоит в том, что он не дает женщинам ни единого шанса избежать греха с ним. И еще он шпион…

– Ну, шпионаж это не такой уж большой грех, – сказал председатель, – это работа. В чем-то даже похожая на ту, что проводим и мы, приобретая себе друзей и строя царствие свое на земле. А тому, кому не нравится наше царствие, тому мы отказываем в месте для проживания среди нас. А что же предлагаете вы?

– Я предлагаю, – сказал прокурор, – отправить его в ад на вечные времена, пусть он жарится в кипящем масле, пройдет все круги ада и узнает, как страдают души, погубленные им.

– Петр, разве это наказание для него? – сказал укоризненно Иисус. – Был у нас уже такой один, который оставил записку людям: «Оставь надежду всяк сюда входящий» и, насвистывая какой-то мотивчик, спустился в преисподнюю, как на экскурсию с практическим познанием всего, что там есть. Это от него черти до сих пор напевают куплеты фривольного содержания. Если вы утонете и ко дну прилипнете, полежите день-другой, а потом привыкнете. Если вас ударят раз, вы вначале вскрикнете, раз ударят, два ударят, а потом привыкнете. И ведь ко всему привыкает человек. Какие кары небесные мы не напускали на них, а им все равно. Резиденты наши рассказывали в стихах и красках, как хорошо в раю и как плохо в аду. А вы думаете люди в это верили? Сначала верили, потом перестали верить, потому что доказательств не было. Тогда мы организовали инквизицию и всех пыточных дел мастеров записали в сотрудники этой организации. И все поверили, что в инквизиции работают черти, одевшиеся в монашеские балахоны. А всех, кого сожгли на кострах, до сих пор почитают как святых и праведников, пострадавших за народ. Поэтому, наказанием нашему подсудимому будет его вечная жизнь. Годы и люди будут проходить рядом с ним, он постоянно будет чувствовать боль потери близких людей и мечтать о том, чтобы и его жизнь была такой же короткой, как у всех смертных людей. Пусть живет вечно.

Глава 2

– Больной, просыпайтесь, – кто-то теребил меня приятными пальцами за щеку.

– Может, он уже умер? – сказал знакомый голос.

– Он еще вас переживет и даже не простудится на ваших похоронах, – сказал насмешливый голос, – больной, просыпайтесь же, наконец…

Я открыл глаза. Там, где я был, было безмятежное спокойствие, не нарушаемое звуками улицы. Вокруг была сиреневая дымка, скрывающая что-то там вдали. Почему сиреневая дымка? Не знаю. Любой туман бывает только сиреневым. Присмотритесь. И вспомните песню Владимира Маркина:

Сиреневый туман над нами проплывает.

Над тамбуром горит зеленая звезда.

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,

Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

Около меня сидели два лейтенанта, приставленные ко мне адъютантами моим учеником. Я слышал, как он наставлял молодежь:

– Он не старикан, а глыба, летопись нашей разведки, начинал во времена Дзержинского и даже еще раньше. Да что я вас уговаривать буду? Каждое слово заносить в тетрадь, любое желание выполнять как те двое из ларца, одинаковы с лица. Сорвете задание, поедете замполитами на пограничные заставы и будете мух бить журналом «Коммунист Вооруженных сил».

Я слушал доносившиеся голоса из-за неплотно прикрытой двери кабинета и думал, где же я это слышал? Да это же я всегда так говорю. Хорошо, что меня только копируют, не дай Бог, еще и конспектировать заставят. А сейчас эти ребята сидели у моей постели. Кстати, а зачем? И что я делаю здесь?

Последнее, что я помню, это был мой дом. Вернее, моя квартира. Я сидел у компьютера и пытался вспомнить что-то из моей молодости, чтобы записать это как мемуары. Иногда, знаете ли, бывает у стариков желание оставить молодежи какие-нибудь умные мысли в наследство и в надежде на то, что они будут потом читать это и дивиться, какой мудрый человек был дедушка.

Ерунда все это. Никто не читает умные мысли. Читают глупые или остроумные мысли, например, такие: не ходи по косогору – сапоги стопчешь. Или. Сколько веревочке не виться, а шила в мешке не утаишь. И вообще, сапоги нужно чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову. Самая опасная болезнь – менингит. От нее (или от него?) либо умирают, либо становятся дураками. Мы с братом болели по два раза. Вот это и есть мудрость, истина, причем изложенная в такой форме, что она запоминается сразу. Автора никто не запомнит, а мысль эту будут повторять везде.

Это все войсковые мудрости, а мудрости из области разведки если и записываются, то записываются под грифом совершенно секретно и хранятся в особой папке. Был у меня коллега, который записывал перлы оперативных начальников и сотрудников. Свою работу он показал мне, как близкому товарищу.

Я посмотрел, почитал, похмыкал и вернул записку товарищу.

– Иди в курилку, дождись, пока там никого не будет, и сожги это. Любой прочитавший сразу будет пальцем тыкать в автора афоризма. А это почти все наши начальники. А ты знаешь по партсобраниям, как они критики не любят, тем более насмешек над их безграмотностью. Они гегемоны, а у тебя среднее образование. Это примерно, как быть белогвардейцем в штабе красной дивизии. И больше никому не показывай и даже не заикайся о своих записях.

Через неделю моего товарища арестовали за подрывную деятельность в органах госбезопасности.

Вызывали на допрос и меня, спрашивали, знал ли я о том, что такой-то собирал компрометирующую информацию на оперативный состав. Я выразил полное недоумение и удивление, что такое может быть, так как кроме встреч в курилке у нас и контактов никаких не было.

Да так оно и было. Времена были подлые и, если кто-то собирался компанией, особенно семейные, то в органы летела записка, что такие-то условные товарищи и члены ВКПб могут составлять заговор. Записка к записке и составлялся график встреч заговорщиков.

Потом аресты, пустые стулья, на которые пересаживались бывшие младшие помощники оперативных уполномоченных или даже младший начальствующий состав из старшин, менявших загогулины на петлицах на кубари или кровяные сердечки с острыми углами.

Да и одиночкам тоже приходилось не сладко. Лучше было завести подругу и проводить время с ней, будучи женатым на Социалистическом отечестве.

Люди пограмотнее, читавшие о Петре Первом, имели вид дураковатый, чтобы умом своим начальника не оскорблять. А те, кто любил ходить по грани, тот травил анекдоты в курилке. Эти менялись часто, потому что, как ни крути, а все анекдоту имели под собой политическую подоплеку. И мой арестованный товарищ тоже был любителем анекдотов. Абсолютное большинство анекдотов вспыхивало в курилке и там же затухало, к вечеру ложась на бумагу: «Источник сообщает…» и приобщаясь к соответствующей папочке в начальническом сейфе. И ни один начальник не был застрахован от того, что владелец более толстой папочки не бросит козырь на самый верх и не освободит место в отдельном кабинете и с портретом на стене. Тут кто кого опередит.

– А что за анекдоты рассказывал такой-то? – спрашивают у меня.

– Честно говоря, даже трудно вспомнить, – сказал протяжно я, как бы вспоминая, – да, вспомнил, рассказал он самый короткий анекдот в мире.

– Это какой же? – заинтересовался дознаватель.

– Сексуально-оптический, – сказал я. Мне терять было нечего. Если начнешь мямлить, то очутишься в соседней камере внутренней тюрьмы.

– Ну-ка, ну-ка, – торопил меня следователь, предвкушая что-то сенсационное.

– Член (…) тебе в глаз, – сказал я. Этот анекдот я придумал в ходе допроса, чтобы высказать свое отношение к любителям арестов своих товарищей.

Следователь сначала отпрянул от меня, выкатил глаза, а потом захохотал так, что мне пришлось наливать воду, чтобы у него не было икотки.

Пожав мне руку, следователь отпустил меня, а сам бросился к телефону.

– Не наговорил ли я лишку, – подумал я, возвращаясь в общий кабинет.

По пути к месту работы человек пять пытались рассказать мне сексуально-оптический анекдот.

Мой анекдот не помог, мой товарищ был включен в группу вредителей и шпионов и был расстрелян. И никто не узнает, где могилка твоя.

Вот и я сидел у компьютера и трудился умственно по-китайски. Как это по-китайски? А у них есть такая поговорка: для достижения цели нужно активизировать мыслительный процесс до раны в мозгах. Это в переводе звучит так длинно, а сами китайцы выражаются короче. Дао тхоу шан дун нао тхай. Интересно, а откуда я знаю китайский язык? Ладно, потом выясним.

Так вот, я сидел за компьютером, который не так давно освоил. Вот ведь чудо техники. Что неправильно написал, взял, стер, и продолжаешь дальше печатать. А я помню, как я печатал документы на пишущей машинке «Olympia». Сделаешь ошибку, останавливаешься, стираешь или соскабливаешь ненужную букву, а потом на это место впечатываешь нужную. А если на место одной буквы нужно впечатать две? Вот тут и начинается искусство. Придерживаешь каретку рукой, чтобы она не ушла на определенное ей конструкцией расстояние, прицеливаешься сквозь прорези для рычага с литерой и нажимаешь кнопку. Бац. И мимо. Начинаем все с начала. Так как бумага тонкая, то придумали белилку, которая замазывает буквы. При тренировке вставка букв и исправления становятся делом легким, даже в какой-то степени интересным.

Но вся интересность зависит от начальника. Иногда нужно напечатать такой документ в инстанцию, который нельзя доверить никакой машинистке. Если даже фамилии вписывать от руки, то замысел мероприятия все равно остается на бумаге и опытный человек может представить себе все тонкости того, что задумывается. Так вот, про начальника. Письмо пишется на фирменном бланке, то есть на бланке НКВД, напечатанном красной краской. Даже темно-красной, по цвету пролетарской крови. И печатает не машинистка, а оперативный работник и не десятью пальцами, а двумя указательными. Бац – не та буква прилетела. Ластиком подтерли, щелк – нужная буква на месте. Печатаем дальше и обязательно не та буква попадет на изъян в бумаге. Чистил ластиком, еще хуже становится. Белилка четко выделяет букву. Да это в инстанцию. Мать-перемать. Лист запорол, документ отсылать надо, а его нужно перепечатывать. И так с этим документом все навозятся, что посоле его отсылки все идут куда-нибудь в рюмочную, чтобы отметить сброс этой бумаги. А по этой бумаге потом с десяток человек расстреляют ни за что, ни про что. Мой совет вам, ребята, не выпендривайтесь, что можете быстро и грамотно печатать. Пусть печатают те, кому это нужно. Вам приспичит, напечатайте, а не то будете штатной машинисткой в отделе.

Так, о чем это я? О компьютере. Что-то мысль моя летает как бабочка с цветка на цветок. Будто хочется все сказать сразу, а выбрать самое главное и не могу. Так вот, сидел я за компьютером и вдруг почувствовал сильную боль в груди. От боли даже в глазах темнеть стало. Стал я по карманам искать свое лекарство и не нашел. А потом в глазах все потемнело, и вот я проснулся здесь. Вывод? А вывод простой – перекрестись: руку ко лбу – кокарда по центру лба, фуражка немного набекрень вправо, руку в область живота – поясной ремень по центру, ширинка застегнута, руку к правому плечу – партбилет на месте, руку к левому плечу – удостоверение личности на месте, руку в правый карман брюк – ключи от сейфа и кабинета на месте, руку в левый карман брюк – лекарство на месте. Все – можно идти на работу. И лекарство нужно носить все время с собой. Пусть оно никогда не пригодится, но когда припрет – поможет, а если лекарства не будет, то прощай родина.

Я лежал неподвижно с закрытыми глазами и старался вспомнить события недавнего времени, но ничего не вспоминалось. Шепот ребят стал как-то прояснять положение вещей.

– Слушай, а он случайно снова не того? – сказал один.

– Кто его знает? Годов-то ему столько, пора бы и честь знать, тут только Бог решает, сколько ему осталось жить, – сказал другой.

– Сколько же ему сейчас лет? – спросил первый.

– Считай сам, – ответил второй, – если ему в тысяча девятьсот семнадцатом году было двадцать шесть лет, то в этом году ему будет ровно сто восемнадцать лет.

– Ну да, люди столько не живут. За это время столько воды утекло, – сказал первый, – жалко, если старик уйдет, не написав ничего путного. Вот и мы с тобой тут, чтобы записывать все, что он скажет. Кстати, аппаратуру ты проверил? Если очнется, поговорим с ним, а если не очнется, то наденем так на голову. Все равно какие-то мысли бродят в его старой голове, а эти мысли дороже золота.

Эх, ребята, знали бы вы, что за мысли бродят в моей голове, так не сидели бы с важным видом рядом с моей постелью. Что ж, становится все понятнее, что со мной произошло.

Был сердечный приступ, кто-то меня нашел и вызвал врачей. На инсульт не похоже, так как мозги работают и все тело шевелится. Похоже, что я все-таки был там и Божий суд мне не приснился. Суд состоялся. А точно ли Бог сказал о вечной жизни?

Век я уже прожил и не думаю, чтобы Бог шуточки шутил. Мужик он серьезный, вдумчивый, сказал – отрезал. Если так, то мне здесь залеживаться нельзя. Нужно что-то делать, раз мне жизнь продлена, и не нужно прислушиваться к организму, так или не так сердечко забилось. Оно и так будет биться, как ему при создании предписано – быстрее, когда тебе страшно и медленнее, когда ты весь в истоме от удовольствия.

Я под одеялом тихонько сжал руку в кулак. И почувствовал, что это кулак, которым можно врезать неприятелю, а не слабые старческие пальцы, способные на несильный тычок.

Почему же Бог не продлевает жизни всем, а выбирает только отдельных из них? Возможно, он смотрит на тех людей, от которых будет меньше вреда человечеству, так ведь и я был не божий одуванчик, растущий на полянке. Я был парнем о-го-го каким.

Я попробовал напрячь прямую мышцу живота, ее еще называют прессом и идет она от ребер до того места, где находится орган для продолжения рода человеческого. Я почувствовал, что пресс мой существует, что мышцы так же упруги, как и какое-то время назад. Конечно, они не настолько молоды, но позволят человеку быть независимым в обслуживании самого себя.

Дельтовидная мышца и большая грудная мышца тоже имеют достаточную упругость. Четырехглавая мышца бедра и икроножная мышца как будто напитываются живительной силой. Мне так и хотелось рывком вскочить с кровати, развести в стороны руки и почувствовать всю мужскую силу.

– Не торопись, – говорил я себе, – всему свое время, у тебя еще вся жизнь впереди, а то получится как с тем дурачком, которому доверили стеклянный…, не помню чего, но знающие люди знают.

В паутине этих мыслей я и уснул.

Глава 3

– Больной, просыпайтесь!

Чьи-то ласковые руки легонько похлопывали меня по щеке. Я взял эту руку в свою и легонько прикоснулся к ней губами, а потом открыл глаза.

Рядом со мной на табурете сидела моя постоянная медсестра, женщина лет тридцати пяти, я не скажу, что она красивая, но приятная на вид.

– Просыпайтесь, больной, – тихо произнесла она, – нужно покушать и привести себя в порядок. Завтра предполагается комиссия по вашей истории болезни.

Я посмотрел вокруг и увидел синеву ночи в окнах.

– Сколько сейчас времени? – спросил я.

– Около двух часов ночи, – устало сказала сестра.

Понятно, «собачья вахта», прошел обход дежурного врача, все спят, а кому-то нужно бодрствовать.

Я ел больничную еду так, как будто не ел всю жизнь. Аппетит был волчий. Правда что-то побаливало в горле и в носу, но не так сильно. Как будто мне ершиком прочистили пищевод и носоглотку.

– Не торопитесь, больной, – сказала медсестра, вытерев мне салфеткой уголок рта и поднося очередную ложку с пищей.

– Какой я больной, я здоровый, – хотелось сказать мне, – у меня даже мысли стали другие. Мне, например, нравится ваша грудь, которая открывается, когда вы наклоняетесь, и мне хочется обнять вас за спину и запустить руку под юбку.

Мысли вполне нормального и здорового человека. И уж я знаю, для чего человеку нужны руки особенно в тех местах, которые закрыты женской одеждой.

Возможно, что медсестра уловила мой взгляд на ее грудь. Она слегка покраснела и прикрыла вырез халата.

– Что ты прикрываешь, девочка, – думал я, – все равно под халатом у тебя почти ничего не надето. Распахни халат, и ты вся моя, – но мысли старого человека спрашивали меня, – а что ты будешь делать с ней?

– Сделаю что надо, – говорил я новый, – я тебе докажу, что ты отстал от жизни и что вся жизнь заключается именно в этом. Если человек не хочет женщину, то он уже не хочет ничего.

Фривольные мысли разжигали аппетит, и я в мгновение ока съел все, что мне принесли, взглядом показывая, а что-нибудь еще есть?

После еды медсестра подложила под мою голову большую салфетку и поднесла к моему лицу зеркало. На меня смотрела бородатая физиономия с всклоченными волосами. Неужели это я? Я никогда не носил бороду и всегда ухаживал за своими, ставшими в последнее не столько густыми волосами.

– Кто это? – вырвалось у меня.

– А вы приглядитесь внимательно, – улыбнулась женщина.

– Сколько же я здесь нахожусь? – спросил я.

– Больше месяца, – ответила медсестра, – лежите спокойно и я избавлю вас от этого страшного человека, который сидит в зеркале.

Я закрыл глаза и отдался во власть ее рук. Мягкострекочущая маленькая машинка с лампочкой сбривала растительность с моих щек, щекотала верхнюю губу, залезала в нос, прикасалась к ушам, к затылку. Заботливая рука приподняла мою голову и дула на меня приятным мятным запахом с легким ароматом жареных котлет.

– Котлеты сами жарили? – спросил я.

– Ага, – машинально ответила медсестра и смутилась, – а что, пахнет котлетой?

– Не волнуйтесь, – успокоил я ее, – пахнет женщиной, настоящей женщиной. Ну, что, посмотрим, кто там в зеркале?

Я посмотрел в зеркало и удивился. На меня смотрел гладко подстриженный усатый мужчина в возрасте от сорока до пятидесяти, максимум до пятидесяти пяти лет, шатен с волнистыми волосами, слегка тронутыми сединой. Конечно, он прогнал того страшного человека с бородой.

– Нравится? – спросил я.

Медсестра утвердительно кивнула головой.

Я притянул ее к себе и обнял. Я чувствовал силу в своих руках и крепко держал женское тело, доверчиво прижимавшееся ко мне. Вдруг это тело встрепенулось, словно птица, попавшая в силки, и начало вырываться из моих объятий.

– Чего ты ждешь? – сказал Дон Жуан. – Припечатай ее к матрацу и сделай свое дело. Ей это понравится, хотя она и будет проклинать тебя.

– Разве это можно? – вопрошал меня Казанова. – Отпусти ее и дай всему идти своим чередом – она от тебя никуда не денется.

Разумное одержало во мне верх. Я ослабил объятия, и медсестра выскользнула из них, оправляя свой слегка помятый халатик.

– Почему? – тихо спросил я.

– Как почему? – так же тихо ответила мне медсестра. – Вы что, забыли, сколько вам лет? Вас только вчера вечером вывели из состояния клинической смерти, а до этого вы целый месяц находились в коме. Я не знаю, что с вами случилось, вы очень сильно переменились, помолодели что ли, но если вы умрете в моих объятиях, то мне никогда не вылезти из той тюрьмы, в которую меня упрячут за убийство такой важной персоны как вы.

– Но…, – начал я.

– А вот «но» подождет до решения врачебной комиссии, – сказала медсестра, собрала цирюльные принадлежности и ушла.

Глава 4

Утром меня снова будили. Я перестал просыпаться ни свет, ни заря. Утром я спал сном человека, который тратит много сил ночью и добирает их за счет утреннего сна.

– У вас полчаса на приведения себя в порядок, – сказала мне новая медсестра, – давайте я помогу обтереть ваше лицо и руки мокрым полотенцем.

Удивленно посмотрев на нее, я встал и легко прошел к умывальнику, где из всех туалетных принадлежностей было только казенное мыло в казенной мыльнице. Умывшись и прополоскав рот, я сделал несколько физических упражнений, уловив удивленный взгляд медсестры.

– Будьте любезны дать мне что-нибудь на завтрак, – попросил я ее.

Медсестра пулей вылетела из палаты и минуты через три вернулась с молодым врачом.

– Больной, немедленно в постель, – скомандовал врач.

Я лег с некоторым чувством недовольства, как и все больные, у которых прошел кризис, и которые считают, что врачи просто придираются, чтобы показать свою значимость, а все лечение прошло только благодаря выносливости пациента.

Когда есть опасность для жизни, все с надеждой смотрят на врача, а когда опасность проходит, то больной становится большим докой в вопросах медицины. Так и я с интересом поглядывал на молодого доктора.

Доктор измерил давление, пульс, при помощи стетофонендоскопа внимательно и в разных местах груди прослушал мое сердце, потыкал пальцами в грудь, ноги, посмотрел икроножные мышцы, потрогал бицепсы и о чем-то задумался.

– Доктор, – спросила медсестра, – больной попросил покушать, что ему можно?

Доктор посмотрел на медсестру.

– Что ему можно, – повторил он ее вопрос и сам же на него ответил – по-моему, ему можно все.

Медсестра ушла, а доктор обратился ко мне.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Прекрасно, доктор, – ответил я, – как будто заново народился.

– Да, заново народился, – медленно произнес врач, – но ведь такого не бывает. Вы представляете, что мне придется докладывать комиссии? Я даже не знаю, как все это объяснить, меня же дисквалифицируют. Я помню, каким вы поступили к нам. По физическому состоянию вы полностью соответствовали своему возрасту.

– Не волнуйтесь, доктор, – попытался я его успокоить, – когда нет никаких объяснений, то всегда уповают на потусторонние силы. Но мы-то с вами люди грамотные и прекрасно знаем, что никаких потусторонних сил нет, просто есть неразгаданные возможности организма, активизируемые внешним воздействием или способностью человека самостоятельно мобилизовать их. Давайте остановимся на том, что произошла самомобилизация духовных и физических сил пациента.

– Кто же в это поверит? – как-то неуверенно спросил доктор.

– Поверят, – достаточно уверенно сказал я, – я сам это подтвержу, а они пусть попробуют доказать обратное. Один дурак может поставить в тупик сто мудрецов. Считайте, что это я и есть.

В палату вошла медсестра с подносом в руках.

– Не составите компанию? – кивнул я на поднос.

Доктор отказался, а я набросился на нехитрую больничную еду как на изысканные блюда, которые готовили только для меня и по моим пристрастиям. Я бы съел еще три раза по столько, но доктор меня остановил, сказав, что с набитым желудком организм работает с нагрузкой, а мне нагрузки противопоказаны. Это мне-то нагрузки противопоказаны? Да я готов горы сдвигать!

В палату вбежала старшая медсестра, быстро осмотрела углы, поправила полотенце на вешалке и встала в сторонке.

Дверь в палату открылась и вошла толпа людей в белых халатах. Именно толпа. Человек пять-шесть профессоров, определял по возрасту, столько же больничных светил и полтора десятка студентов с тетрадками.

Профессора сели на принесенные студентами стулья и уставились на меня. Я тоже с интересом смотрел на них. Пауза стала затягиваться, так как люди ожидали увидеть одно, а видят другое.

– Так, – сказал один профессор, – а сколько вам лет?

– По паспорту или по внутреннему календарю? – уточнил я вопрос.

– Да так и так, – согласился профессор.

– По паспорту я 1891 года рождения, а по внутреннему календарю – лет сорок с небольшим, – четко ответил я.

Студенты прыснули. Профессор строго посмотрел на них.

– Коллеги, попрошу быть серьезнее, – сказал он, – мы имеем дело с уникальным явлением, больной правильно называет свой возраст, мой дедушка знавал его молодым, а наяву мы видим совершенно другой, восстановленный организм. Мы на пороге величайшего открытия современности и ваше присутствие здесь вы должны расценивать как высшую степень доверия и сопричастности к большой науке.

Повернувшись ко мне, профессор спросил, заглянув в историю болезни:

– Как чувствуете себя Дон Николаевич?

– Спасибо, профессор, очень даже хорошо, нежели перед поступлением в больницу, – ответил я.

– Давайте-ка мы осмотрим вас, – сказал профессор. – Раздевайтесь полностью и не стесняйтесь, здесь все медики, а вы человек уникальный, пусть люди учатся, будущие профессора и мы им должны передать свои знания. Так?

– Так, профессор, – сказал я, снимая длинную рубашку.

В какой-то степени я чувствовал некоторое смущение от присутствия молодых и симпатичных девичьих мордашек, а с другой стороны стеснительность мужчины перед женщиной и женщины перед мужчиной частенько убирает самые яркие оттенки нашей жизни.

И вообще, нечего стесняться своего тела. Мы же не пуритане, чтобы падать в обморок от вида обнаженной женской щиколотки. Мы вместе работали по изучению моего организма после проведенного лечения, и я не высказывал никакого неудовольствия проводимыми манипуляциями с моим телом, и студенты были заняты записями в своих тетрадях и вряд сексуальные мысли мешали им заниматься учебой.

Глава 5

Целый лень я подвергался осмотрам и анализам. Всю эту кухню рассказывать не буду. Это в кино доктора в белых халатах и с умным видом решают, кого и как будут лечить. А на деле это грязная и рутинная борьба за человеческую жизнь с постоянной ответственностью за то, что человеческий организм перестает сопротивляться и тогда наступает пора следственных работников от медицины и правосудия решать, а так ли лечили больного, а вот если бы так, то он бы и выжил. И им совершенно фиолетово, был ы лечебной команде сам пациент, или он сложил руки и сказал мысленно всем: люди, оставьте меня в покое, не мучайте меня, мне так надоела эта жизнь, что я буду рад тому, что она закончится. И его нужно понимать, если эта болезнь длится годами, причиняя немыслимые страдания от всех процедур и операций, на которые у него хватает денег. Он понимает, что жизнь ему продлят на несколько месяцев или недель и он знает, что смерть все равно придет и перед смертью не налижешься и не надышишься. Вот если бы болезнь была найдена только вчера, то можно было побороться за жизнь.

Малоимущему пациенту в этом отношении легче. Он прекрасно знает, что он приговорен. Эффективные лекарства ему недоступны, а продолжительное лечение банкротит всю его семью, а еще предстоящие расходы на похороны, и он больше озабочен материальным положением семьи, а не собой.

Еще легче одинокому человеку. Ему заботиться не о ком и некому заботиться о нем. Но одна мысль является общей для богатого и бедного: что будет с тем, что в течение своей жизни он делал и чем занимался.

У богатого человека всегда есть все и его не забудут в течение одного или двух веков. А вот бедному и одинокому сложнее. Наследников нет, никому он не нужен и все, чем он занимался, либо выкинут на свалку, либо соседи разберут, либо все это окажется на блошином рынке с надписью «вещи неизвестного».

Следственные работники берут на себя функции Бога в теории и решают, кого звездануть по лбу чашкой весов Фемиды, а по кому промахнуться. Утрированно говоря, врачи – это как автослесари, только в белых халатах для стерильности. Та же разборка и чистка механизмов, замена изношенных частей, наладка системы зажигания, подачи топлива и тормозной жидкости.

К вечеру я был настолько измучен, что еле дождался, когда закончится капельница с поддерживающим раствором из глюкозы с калием и магнием.

Только сняли аппаратуру, как я сразу уснул. То ли я спал, то ли не спал, но мне казалось, что я бреду темной ночью по какому травянистому лугу, спускаясь в душные овраги и поднимаясь на поверхность. Небо темное-темное и на нем нет ни единой звездочки, нет луны и не видно облаков. Возможно, так вот и выглядит преисподняя и неизвестно, что ждет меня впереди.

Пробуждение было похоже на падение в глубокую яму, из которой я пытался вылететь как птица и все-таки вылетел на белый свет. За окном светило солнце, было тихо и спокойно. Я прикрыл на несколько минут глаза и снова уснул. Меня разбудила дежурная медсестра с термометром.

– Дон Николаевич, – прошептала она, – помолитесь за меня и за мою дочку. Чтобы Бог дал ей хорошего мужа, и чтобы в моей жизни появился стоящий мужчина, а не козел, которых много шатается по пивным да валяется под заборами.

– А ты-то сама чего не молишься об этом? – так же шепотом сказал я.

– Я-то молюсь, да видать Господь мои слова не слышит, много баб, таких как я, о счастье своем просят, может, он что-то и делал для меня, да товарки мои мое счастье и перехватили. А вы к Господу ближе нашего, помолитесь, а, – умоляла она меня.

– Ладно, помолюсь, – сказал я и снова прикрыл глаза.