Kitobni o'qish: «Три ступени вверх»

Shrift:

Пролог

Кухня запорошена цементной и древесной крошкой. Серой, цементной, совсем чуть-чуть, а древесной – от щепок до мельчайшей пыли – много, очень много. Она висит в воздухе и, пронизанная льющимся в кухонное окно апрельским солнцем, кажется золотой. Мия влетает в это невесомое светящееся облако, уверенная – сейчас, вот сейчас случится что-то волшебное! Например, она взлетит!

Но гладкие подметки новеньких туфелек скользят по линолеуму, сердце замирает: Мия чувствует, что вот-вот упадет, в животе становится холодно и весело… Или все-таки взлетит? Мысли несутся быстро-быстро, удивительно, сколько всего вмещается в одну лишь секунду! Упадет или взлетит? И она совсем, совсем не боится! Потому что точно знает: ничего плохого не случится! Не может случиться!

И она… взлетает! Потому что ее подхватывают большие сильные руки – уверенные, надежные. И подбрасывают, потом ловят и снова подбрасывают! Платьишко надувается пузырем, одна туфелька слетает с ноги – а Мия хохочет! Она летает! Летает!

1. С низкого старта

«Вверх по лестнице, ведущей вниз» – идиотское же название! Выпендрежное. Как маникюр у Ксюхи. Мия покосилась назад. Даже через четыре парты было видно: сегодня ноготки одноклассницы разрисованы в черно-багровой гамме, не то черепа с окровавленными зубищами (на площади в один квадратный сантиметр!), не то еще какая-то безумная готика. И все это – в сочетании с льняными Ксюшиными локонами и небесно-голубыми кукольными очами! Красота получается вырвиглазная! Вроде неглупая девчонка (в этой школе других и не бывает), но ее эксперименты с внешностью – ведь полный же маразм! Который на самом деле, видите ли, означает, что девочка в духовных исканиях, что у нее богатый внутренний мир и все такое. Доказывая это, недели три назад Ксюха украсила свои пальчики некими иероглифами, о значениях которых, сто пудов, без понятия. Но для нее главное – продемонстрировать свою особенность! Ведь где иероглифы, там и тайны восточных философий, и прочий глубокий смысл. Такой глубокий, что его и не разглядишь. Вон как у этого, как его, Сэлинджера. Подумаешь, «Над пропастью во ржи»! Ах, классик, ах, тонкий психологизм, ах, глубины подтекста – так положено пищать, заходясь от восторга. И пищат ведь, вот что самое удивительное. А на самом деле ничего, кроме выпендрежа. «Хорошо ловится рыбка-бананка», подумать только! И в подростках ничегошеньки этот Сэлинджер не понимает. Даже Кауфман с его «Лестницей», хоть и дурацкое название, и то поадекватнее будет. Или Кауфман – тетка? Мия листанула рабочую тетрадь – толстую, в обложке «под кожу», с уже потрепанными углами. Точно, тетка! И ведь упаси божечки перепутать! Вот за каким лешим Неистовая Виса им все это впаривает? Для ЕГЭ оно без надобности, а если для общего культурного развития – так кому эта археология сейчас интересна? Сегодня народ плющится совсем от других имен. Хотя что от них останется через двадцать лет? Правильно, ничего.

Вся литература, что русская, что иностранная, закончилась в девятнадцатом веке, вздохнув, подумала Мия. А после наступила эпоха всеобщей грамотности, и пошли одни сплошные… эксперименты. А уж сегодня, с Интернетом, и вовсе… сплошной поток сознания, даже когда этого самого сознания кот наплакал. Сказать нечего, вот и изгаляются кто во что горазд. Эксперименты! Гадкое слово. На «экскременты» похоже.

Вот скукотень-то! Но все изображают на лицах трепетное внимание. Кому-то, может, и впрямь интересно – училка у них толковая, рассказывает так, что заслушаться можно. Только Ксюша все ногтями своими любуется. Забилась в самый угол и думает, никто не видит. Сейчас ей Виса вломит. Вот уж кому с фамилией повезло – Белинская! Небось и в учителя русского и литературы из-за фамилии подалась. Критикесса чертова! Нормальные учителя сейчас свои классы к ЕГЭ натаскивают, а у них, видите ли, повторение пройденного – к тому же в основном того, чего на экзамене точно не будет. Нет, с ЕГЭ наверняка все обойдется, ежегодная выпускная статистика тому свидетельство. Но в остальном… Вверх по лестнице, ведущей вниз над пропастью во ржи! Примерно так.

Мия быстро, почти не глядя, нарисовала на полях тетрадки лестницу, перила которой пышно колосились. Усмехнулась уголком рта и поставила на ступеньки длинную узкую фигуру – тощие ноги-ходули с мосластыми коленками, неправдоподобно прямые плечи, туго затянутые волосы, а вместо узла на макушке – кукиш! Шарж. Нет, пожалуй, уже и не шарж – карикатура. Очень похожая (рисовала Мия всегда недурно, знать бы, откуда такие таланты) и очень злая.

– А я бы вдул… – почти неслышно процедил сзади Борька.

– Такой мымре? – удивленным свистящим шепотом поинтересовался деливший с ним парту Андрон.

Ох уж эта мода на старинные и вообще «эдакие» имена! Борислав, Андрон, Шахрия (рыженькая и веснушчатая!), Ефрем, бр-р! Даже Серафим у них в классе имелся! После пушкинского «Пророка» к нему, разумеется, приклеилось прозвище Шестикрылый, что было на самом деле лучше явно женского Сима. Мия временами недоумевала: чем родители думают, когда так детей называют? Ведь наверняка, проходя в школе гоголевские «Мертвые души», смеялись над Маниловым с его Фемистоклюсом и Алкидом. А как до собственных детей доходит – давай изгаляться! Ладно бы в честь бабушек-дедушек, а то ведь чисто «по моде». Ее, например, назвали как раз в память об отцовской бабушке, да и с фамилией имя сочеталось более чем приятно: Мия Лиу! Отца она помнила плохо, но Мия Лиу – это вам не Шахрия Семенченко. Андрон – и вовсе Кузякин. Андрон Кузякин – разве не прелесть? Все звали Борькиного прихлебателя, разумеется, Кузей.

– Не, Кузя, не скажи… – лениво протянул Борька. – Гляди, как попкой виляет. Очень многообещающе…

Мия вздрогнула. Хотя и понимала, что Борькина реплика относится не к ней – к Белинской, все равно стало гадко.

Но рука будто сама собой изобразила под нарисованной на тетрадных полях лестницей скорченную мужскую фигуру. Голова вывернута, словно спрятавшийся под лестницей подросток заглядывает училке под юбку. Оснастила вывернутую физиономию круглыми выпуклыми очками – как у Петеньки со второго ряда. Полного придурка, кстати.

Фу, гадость! Но Мия ведь не такая! Карикатура на училку – одно, а вот это… Она стремительно замазала подглядывающего подростка. Очертания видны, но уже не понять: не то человек, не то мешок картошки. Очки, правда, просвечивают, ну и ладно. Мешок картошки в очках, очень смешно. Надо бы и остальное замазать, но почему-то ей стало жалко. Прикольно получилось. Очень уж точно схвачены характерные черты Неистовой Висы. Даже высокомерное выражение узкого лица… Хотя все равно гадость, конечно. Как будто она, Мия, ничем не лучше Борьки. А ведь она не такая! Не такая, не такая! Даже директор, на Борьку со товарищи взирающий неодобрительно, на нее смотрит с уважением. А это дорогого стоит.

Школа была непростая – элитная. И кто тут элита, в миллионный раз думала Мия. Эти вот, сытенькие и по уши упакованные мальчики, отпрыски «малиновых пиджаков» из девяностых, глядящие на всех сверху вниз и убежденные, что «бабло рулит»? Да они, если присмотреться, и сами в том отнюдь не уверены. Вот и пыжатся, строят из себя хозяев жизни. Типа самоутверждаются. Воспитанные гувернантками, они точно знают, какой вилочкой следует есть рыбу, и автоматически поддерживают на лице едва заметную «джентльменскую» улыбочку. И с той же улыбочкой легко всадят эту самую рыбную вилку в подходящую спину. Они ведь элита, хозяева жизни.

Мии везло. Она не была даже хорошенькой, не то что красавицей. Тельце тощенькое, плечики острые, коленки костлявые, лицо и вовсе… странное. Вроде и глаза большие, и ресницы не куцые, а вполне пушистые, и носик изящный, и губы не тонкие, не толстые, в самый раз. И ямочка чуть выше левого угла рта имелась вполне прелестная. Но даже она дела не спасала: в целом выходило что-то невразумительное. Борька с присными Мию просто не замечал. Никто не замечал. Ну, кроме учителей. Училась Мия старательно: в элитную школу ей помогла пристроиться одна из маминых пациенток, и Мия, вглядываясь в зеркало, благословляла подаренную возможность «приподняться». Раз уж родилась не во дворце (ох, не во дворце), да и внешностью небеса не так чтоб… одарили, значит, надо брать мозгами.

Ничего, выровняешься, не переживай, утешала мама. Хотя Мия и не думала переживать. Ну разве что… самую чуточку.

«Выровнялась» она внезапно, за последнее лето. Как раз к выпускному классу.

В один из первых сентябрьских дней Борька прижал ее в углу за раздевалкой – пока что пустой за ненадобностью. В углу было темно и пыльно, пахло тряпками и чистящими средствами – кажется, именно тут, вон в том шкафчике, которого почти не видно, уборщица хранила свои причиндалы. Уборщицы, точнее: здание было немаленькое, и уборщиц директор держал целых трех. Вот бы хоть одна появилась!

Но для уборки было слишком рано.

– Ух ты, какая у нас цыпочка вылупилась, – с гаденькой улыбочкой протянул Борька, поудобнее укладывая согнутую в локте левую руку – так, чтобы предплечье пришлось прямо поперек Мииного горла. Рука оказалась тяжелая, как водопроводная труба, дышать стало почти нечем, в глазах темнело. Борька был выше ее на полторы головы и шире чуть не вдвое.

– И сисечки даже отрастила, – продолжал он тихим, гадким голосом, шаря правой ладонью по Мииной груди. – Не Памела Андерсон, но уже есть за что подержаться.

Форменные рубашки шили из тонкого поплина – слабая защита от жадных пальцев. Сейчас рванет, так что пуговицы шрапнелью лязгнут по стене, и лифчик, тоненький, спортивный, треснет и разлетится, а потом… Вряд ли Борька осмелится изнасиловать ее прямо здесь, где кто угодно может появиться – после такого никакие мамашины деньги и связи не помогут замять дело, у директора тоже со связями все в порядке. Но придется потом идти в растерзанной одежде и домой так же ехать, переодеться-то не во что…

Верхняя из рубашечных пуговиц, точно подслушав Миины мысли, звонко щелкнула где-то в углу. Почти теряя сознание от давящей на горло «водопроводной трубы», Мия уперлась обеими руками в Борькину грудь.

Он засмеялся:

– Э нет. Надо быть хорошей девочкой. Вот так…

Ладонь, только что шарившая по Мииной груди, вцепилась в ее руку, легко сдвинув ее вниз. Ниже, ниже. Борька положил Миину ладонь себе на ширинку, прижал.

– Вот так. Давай, приласкай… – Он задышал глубже. – Для начала… А там погля…

Договорить он не успел.

Вырываться Мия не стала – вырвешься у такого амбала, как же! Наоборот, согнув пальцы, изо всех сил вцепилась в подставленную «ласке» промежность. За появление в школе «не по форме» директор выговаривал сурово и сразу переодеваться отправлял, а темно-синие форменные штаны (девочкам полагались такие же юбочки, но и брючки дозволялись) шили отнюдь не из джинсы. Из мягкой, очень качественной шерсти. Ногти же у Мии были всем на зависть – ровные, твердые, хоть подземный ход копай! Не особенно длинные, чтобы не мешали посуду мыть или на клавиатуре работать, но – вполне хватило и таких.

Борька взвыл:

– Ах ты ж… – и попытался дернуть Миино запястье.

Она посильнее сжала пальцы.

Размахнувшись, он отвесил ей звучную оплеуху. Голова мотнулась, больно стукнувшись о стенку, но Мия устояла. Только не потерять сознание, только не потерять сознание…

Гаденькая улыбочка на Борькином лице сменилась выразительной гримасой боли, а тон из высокомерного превратился в почти плаксивый:

– Ты че творишь, тварь недотраханная?

– Не нравится? – удивленным тоном спросила Мия. – А так? – Она еще немного усилила нажим. – Хочешь петь в Ватиканском хоре? Там у всех такие ангельские голоса – заслушаешься.

Про сторожей в восточных гаремах и Ватиканский хор кастратов им рассказывала биологичка – в рамках изучения эндокринной системы. Мие-то было ясно, что ничегошеньки Борькиному «хозяйству» сейчас не угрожает, несколько мгновений боли и страха, не более того. Самое смешное, он ведь намного сильнее, вполне мог бы вырваться. Но – больно, а терпеть Боренька не умеет. Да и испугался. Вот и поделом.

– Ты… это… отпусти! – прохрипел он сдавленно, словно нажимали ему на горло, а не полуметром ниже. – Тебя посадят!

– Да что ты говоришь? – насмешливо протянула Мия, не разжимая хватки. – Вот если ты, Зверев, еще раз когда-нибудь ко мне прикоснешься, клянусь: оторву твое хозяйство и тебе же скормлю. Чтобы назад не смогли пришить. Вот тогда, быть может, меня и впрямь посадят. А и пусть! Знал бы ты, с каким удовольствием я буду срок мотать, помня, что тебе больше никогда за всю жизнь не придется никого прижать. Но это, знаешь ли, если. Ты ведь не рискнешь больше? А пока ко мне какие претензии? Бо-бо мальчику сделала? Пустяки, пройдет. Зато вот к тебе как раз претензии могут быть… У соответствующих органов.

– Да че я тебе сделал, подумаешь, цаца какая! Недотрога!

– У меня для тебя, придурок, плохая новость. Нынче очень в моде охота на педофилов, а мне как раз до совершеннолетия еще…

– Ты че, с дуба рухнула? Какой я, на хрен, педофил? Я сам еще несовершеннолетний.

– Зато совершеннозимний, – фыркнула Мия. – Отморозок то есть. Уголовный кодекс почитай, может, пригодится. Ответственность за развратные действия в адрес несовершеннолетней отнюдь не с восемнадцати лет наступает, а куда раньше. Заметь, даже не за изнасилование, всего лишь за развратные действия. Десять лет назад оно, может, и сошло бы с рук, а нынче толпа журналистов набежит, растрезвонит по всем СМИ, потому что модно сейчас про педофилов писать, самая хайповая тема. Могут, кстати, и попытку изнасилования припаять. Дойдет ли до реального срока – вопрос открытый, но шуму будет изрядно. Вот мамочка твоя обрадуется.

Насчет возраста уголовной ответственности Мия точно не знала, но была уверена: Борька тоже не в курсе. Главное, про «мамочку» она вовремя сообразила упомянуть, вон как сглотнул нервно. Мамашу свою Борька боялся. Она вела какой-то неслабый бизнес, не то стройматериалами торговала, не то автомобилями. Что-то совсем не женское, короче говоря. И в неженских этих делах занимала вполне заметное место. Наверняка когда-то и с бандюганами приходилось мосты наводить.

Притом дамочка изо всех сил (ну, по крайней мере, когда являлась в школу) делала вид, что ничего крепче «какой ужас» из ее нежного ротика никогда не звучало и что вращается она исключительно в «высших» кругах. В общем, изображала принцессу, всю такую изысканную и утонченную. Или, пожалуй, герцогиню – возраст у мамули был уже не «принцессинский». Да, герцогиню. Вдовствующую.

Бореньку своего «герцогиня» обожала и любые его пакости прикрывала всячески – подумаешь, мальчик шалит, молодая кровь играет, что такого?

То есть почти любые. Бог весть, каких норм мадам Зверева придерживалась в бизнесе, но в обыденной жизни жестко соблюдала правило: все должно быть «комильфо». И сурово требовала от наследника соответствовать высоким аристократическим стандартам. В собственном понимании, конечно. Мия сама однажды наблюдала, как мамаша весьма укоризненно выговаривает Борьке за нечищеные ботинки. Ей тогда вспомнилось рассуждение о разнице между невозможным и невероятным: нет ничего невероятного в том, чтобы, к примеру, королева Елизавета Вторая забеременела и родила от своего камердинера (история Виндзоров тому порукой), но, согласитесь, это совершенно невозможно (хотя бы по причине возраста царствующей дамы); в то же время нет ничего невозможного в том, чтобы она же, к примеру, высморкалась в скатерть – но подобное, разумеется, совершенно, совершенно невероятно.

В общем, шалости шалостям рознь.

Мия не удивилась бы, узнав, что Борькина мамаша оплачивает для сынули дорогих проституток (а что, это вполне «комильфо», и вообще, мальчику для здоровья нужно), но в то же время за приставания к приличным девочкам наверняка вломила бы «шалуну» так, что мало не показалось бы. А поскольку школа считалась элитной, то и все ее ученицы, по логике мадам Зверевой, автоматически имели статус приличных. Табу то есть. Поэтому лапал Борька либо тех, кто не против, либо совсем стеснительных – в общем, таких, кто точно не станет жаловаться.

Он всегда был хитрый. Границы дозволенного чуял и шифровался. Потому что пока «наверху» не знают о его «шалостях», значит, ничего вроде бы и нет.

В простенках перед раздевалками располагались зеркала. Когда Борька, донельзя напуганный ее сопротивлением, ретировался в сторону выхода, Мия оценила результаты стычки. М-да, видок тот еще! На скуле алело яркое пятно, на голове вместо аккуратной прически красовалось какое-то воронье гнездо, пуговица оторвалась «с мясом», на ее месте торчали отвратительные лохмутики. Кое-как подтянув блузку и прижав к груди рюкзачок, чтобы «критическое» место не распахивалось вовсе уж неприлично, Мия побежала на третий этаж.

Директорскую секретаршу звали Елизаветой Максимовной. Впрочем, нет, не звали – величали. Лет ей было не то сто, не то триста, абсолютно седые волосы увенчивали голову пышной короной, укрытые ажурной пуховой шалью узкие плечи никогда не горбились, выцветшие голубые глаза смотрели строго, почти сурово, а память была многим молодым на зависть. Елизавета Максимовна помнила всех учеников (и нынешних, и прошлых) поименно, и ей одной дозволялось обращаться к ним на «ты». В школе было принято исключительно «вы», даже к первоклашкам, но кто бы посмел ей указывать! Сам директор «ты» использовал редко-редко – это являлось чем-то вроде поощрительного приза. Елизавета же Максимовна, напротив, говорила «вы» лишь тогда, когда была кем-то крайне недовольна. Ходили слухи, что именно она всем заправляет, а директор – всего лишь ее сын. Правда то или нет, Мия не знала, фамилии у директора и секретарши были разные.

– Мия? – Она частенько здоровалась вот так, вопросом.

– Добрый день, Елизавета Максимовна! – Мия постаралась улыбнуться. Вежливо, чинно, как полагается воспитанной молодой особе. День был совсем не добрый, но марку держать следовало. Расхлябанности Елизавета Максимовна не терпела – и никакие обстоятельства не могли служить оправданием. Но расхлябанность – это одно, а растерзанность – совсем, совсем другое.

– Мне нужно поговорить с Илларионом Петровичем, – твердо, почти с вызовом произнесла Мия, опустив прижатый к груди рюкзачок: да, вот так я выгляжу, можете полюбоваться.

Своим орлиным взором Елизавета Максимовна заметила, разумеется, и оторванную пуговицу, и алеющую после Борькиного удара скулу, однако замечания делать не стала, спросила почти ласково:

– Мия, деточка, что-то случилось?

– Мне… Елизавета Максимовна, мне очень нужно.

Секретарша окинула Мию еще одним взглядом.

– Он занят… А впрочем…

Она нажала клавишу селектора, сняла тяжелую черную трубку и что-то туда быстро проговорила. Вновь взглянула на Мию:

– Проходи, деточка.

Злые языки называли Иллариона Петровича солдафоном – дескать, его бы воля, он бы в школе полную казарму устроил. И все потому, что до директорства он преподавал в одной из военных академий. Не то в Военно-морской (тут же, в Питере), не то в подмосковной артиллерийской. Кое-кто говорил даже, что он вел некий загадочный спецкурс в МГИМО. И вот это, конечно, была уже полная чушь: преподавал Илларион Петрович физику, при чем тут, скажите, МГИМО?

Ну да злые языки много чего могут наболтать.

Как так вышло, что преподаватель военной академии возглавил простую (на тот момент) школу, злым языкам было неизвестно.

Через некоторое время вместо обещаемой недоброжелателями «казармы» школа превратилась из «обычной районной» в практически элитное заведение. Новый директор сменил чуть не половину преподавательского состава, сохранив лишь самых толковых, а недостающих переманил из других мест – как фокусник из кармана вытащил. Обновил школьные мастерские, оборудовал автодром (убежденный, что вместе с аттестатом выпускник должен получать и права – двадцать первый век на дворе). Обеспеченные родители выражали готовность платить за «элитность», не скупясь, но основным критерием приема была не возможность семьи делать школе пожертвования, а способности и личные качества ученика. К слову сказать, различий по состоятельности между ребятами не делалось, только по способностям и старательности. Для малоимущих даже форму шили за счет школы – и без каких-либо унизительных справок о доходах. Директор и так знал все и про всех. Или, точнее, знал его бухгалтер – личность таинственная. Мия, к примеру, никогда этого самого бухгалтера не видела. Или эту самую?

Как у директора все получалось, бог весть. Но – получалось. Однажды он отказал в приеме дочке какого-то колбасного короля, а когда тот взъярился, мол, я за свои деньги ей могу три Оксфорда обеспечить, директор лишь кротко согласился. Дескать, Оксфорд – пожалуйста, но в нашей школе ваша девочка учиться не станет. Если бы с первого класса, можно было бы что-то обсуждать, а сейчас вы ее настолько безнадежно испортили (и продолжаете портить), что спасибо за визит, до свидания.

Историю эту пересказывали в разных вариантах (колбасный король превращался то в замминистра, то в губернатора, девочка становилась то мальчиком, то тремя детьми сразу), и, по правде говоря, Мия слушала сочинителей легенды с некоторым скепсисом. Объясните, пожалуйста, хотелось ей фыркнуть, откуда это все известно, если скандальный папаша беседовал с директором за закрытыми дверями? Теоретически можно было представить, что Елизавета Максимовна их разговор слышала, но чтобы она потом кому-то рассказала? Да скорее Медный всадник с места сойдет!

И все же история выглядела правдоподобной. Потому что факт оставался фактом: отморозков в эту школу не брали – ни за какие деньги. Борька и ему подобные являлись, так сказать, пограничным случаем. И было их совсем немного.

Директора Мия не боялась. Елизаветы Максимовны робела слегка, а «самого» нет, нисколечко.

Илларион Петрович поднял голову от груды громоздящихся перед ним бумаг и, Мия могла поклясться, так же, как Елизавета Максимовна, в одно мгновение оценил ситуацию, увидев и алеющую скулу, и измятую блузку, и отсутствующую пуговицу.

– Здравствуй, Мия. Садись. Слушаю тебя.

Ни одного лишнего слова! Мия мысленно восхитилась. Директорская лаконичность вкупе с дружелюбным «ты» помогли как-то вдруг моментально успокоиться. И слова нужные сразу пришли, и голос не задрожал. Весь рассказ – сухой, как протокол, – занял не больше трех минут.

– Елизавета Максимовна, – он ткнул в клавишу селектора. – Отыщите Галину Георгиевну.

Галиной Георгиевной звали школьного психолога. Ученики, разумеется, называли ее Леди Гага. Но не с насмешкой, а скорее уважительно.

Дверь кабинета распахнулась секунд через десять после отданного распоряжения. Мие подумалось, что Елизавета Максимовна вызвала психологиню еще несколько минут назад, не дожидаясь указаний.

Леди Гага коротко улыбнулась Мие (не тратя слов на приветствие) и обратилась сразу к директору:

– Что у нас, Илларион Петрович? Некорректное поведение? Или даже…

– Боюсь, что «или», – сухо сообщил он. – Попытка, к счастью, неудачная, но вполне недвусмысленная.

– Вижу, – так же сухо констатировала Леди Гага. – Зверев?

Директор молча кивнул.

– Алла Витальевна уже в курсе? – деловито уточнила психологиня. – Или пока без нее?

– Думаю, Елизавета Максимовна ее уже вызвала, – усмехнулся директор.

Попытка? Мия не сразу поняла, что они имеют в виду попытку изнасилования. Иначе к чему речь об Алле Витальевне, исполняющей обязанности школьного юриста? Но ведь Борька не пытался Мию изнасиловать… или… пытался? Да ладно, не настолько же он идиот – в раздевалке, куда в любой момент может заглянуть нежелательный свидетель. Но если посмотреть на ситуацию с другой стороны… Сверху, из руководящего кресла…

Ну Илларион Петрович, ай да умница! Если Борьку просто отругать за «неподобающее поведение», он, потупив голову, скажет, будто «не знает, что на него нашло», и жарко поклянется «больше никогда». А то и вовсе вспомнит, что лучшая защита – это нападение, и попытается переложить вину на Мию, она, мол, сама… Пуговица и след от удара на щеке – свидетельства не абсолютные, их всяко можно истолковать, и выйдет его слово против ее. Но вот если пригрозить полицией… Да, на этом поводке Борьку можно жестко держать. В конце концов, сама-то Мия именно уголовным преследованием ему пригрозила! Правда, сейчас уже забыла об этом – в тот момент ее несло чистое наитие… Но каков директор! В секунду все просчитал!

– Ступайте, Мия, – он слегка улыбнулся, смягчая официальный тон. – У вас ведь занятия закончились уже?

– Еще факультатив по биологии…

– Ах да, конечно. Скажите Елизавете Максимовне, чтобы обеспечила вас рубашкой. И, наверное, компресс какой-нибудь пригодится? Ступайте.

Запас форменных рубашек, брюк, юбок – а также флаги, ленты и бог весть что еще, практически на любой случай, мало ли что в школьной жизни может произойти – хранился в кладовке, что располагалась за танцзалом и размером была примерно с него же. Мия поморщилась: идти через полшколы в пострадавшей блузке (да еще в торжественном сопровождении Елизаветы Максимовны!) – удовольствие ниже среднего. Но куда деваться! Явиться на факультатив в растерзанном виде и вовсе невозможно. Не ходить? Ну да, от директорских распоряжений не увиливают. Ладно, любопытствующие и сочувственные взгляды – не самое страшное. Голову выше, плечи расправить – и пусть они все хоть глаза на ней сотрут!

Проходить сквозь строй любопытствующих, однако, не пришлось: новая форменная блузка висела на стуле справа от кресла, в котором восседала Елизавета Максимовна.

– Там переоденься, – распорядилась она, кивнув в сторону неприметной дверцы в углу приемной, за которой располагался директорский туалет. – Сперва вот это приложи, – секретарша вручила ей полотняный сверточек. – А когда переоденешься, сразу вот это, – она подала Мие влажную, пропитанную чем-то темным салфетку.

В сверточке оказались ледяные кубики (ах да, в приемной же холодильник стоит), салфетка же, вероятно, была свинцовой примочкой или чем-то вроде того – чтоб синяк под глазом не образовался. Ай да Елизавета Максимовна! Ну и блузка, разумеется, точно впору – но это как раз не фокус: у секретарши в компьютере все данные на всех учеников, от размеров и дней рождений до пищевых и лекарственных аллергий.

Переодеваясь, Мия мстительно думала: вот теперь Боренька попляшет! Судя по созыву «большой тройки», спускать «шалость» на тормозах директор точно не собирается. Или, может, наоборот? В смысле, наказывать Бореньку не будут, зато угроза наказания останется и послужит очень эффективным воспитательным рычагом. «Строгий» поводок, дамоклов меч и все такое – неплохой инструмент, чтобы и Борьку в рамках приличного поведения удерживать, и другим предупреждение сделать. В школе ничего ведь не скроешь, так что Боренькины прихлебатели, готовые каждую его «шалость» за образец брать, поневоле притихнут. Правда, мамаша может сыночка в другую школу перевести, от злых языков подальше, но это бабка надвое сказала.

В другую школу Борьку все-таки не перевели. Но Мию он больше не трогал (да и вообще никого, кажется), только гадкие шуточки за спиной отпускал. Вот как сейчас. Развлекался. Ну ничего, выпускной год на исходе. А там можно будет забыть этого гада, как страшный сон.

Ладно, на самом деле школа хорошая. И таких, как Борька, немного. Но почему-то видно именно их. Мие вспомнилась чья-то саркастичная шуточка: «Что может быть отвратительнее, чем увидеть в откушенном яблоке червяка? – Увидеть в нем половину червяка!» От Борьки и ему подобных оставалось такое же ощущение. Мерзкое, гадливое. Словно проезжающий автобус тебя грязью из вонючей лужи окатил. Автобус уехал давным-давно, а ты стоишь, как у позорного столба, хотя вроде бы сам-то ни в чем и не виноват.

И сейчас пакостный Борькин шепоток Мию почти взбесил – при том, что никаких теплых чувств она к русичке не питала. Но одно дело – не любить училку, и совсем другое – говорить о ней гадости. Может, все-таки ликвидировать рисунок, пока не поздно?

Вера Сергеевна Белинская носила прозвище Неистовая Виса не только из-за фамилии и созвучия инициалов с именем Виссарион. Преподавала она, кто бы спорил, хорошо, отлично просто, ухитряясь втиснуть в самые безразличные головы познания о литературе в гораздо больших объемах, нежели требовала программа. Про русский язык и говорить нечего: питомцы Висы «плач» с мягким знаком (как большинство Мииных ровесников, если по правде) не написали бы даже в бессознательном состоянии. И впихивала она знания не силой («вызубрить от сих до сих»), а тем, что умела подавать информацию как-то так, что она сама в голове укладывалась. Интересно было на уроках у Неистовой, это правда. Но ее и впрямь не просто так прозвали Неистовой. Ученическую массу она считала чем-то средним между стадом баранов и стаей диких обезьян (хитрых и зловредных). И никакие успехи в учебе ничего тут не меняли: могут же в стае некоторые обезьяны оказаться более… разумными? Все равно – стая. И чтоб поддерживать в ученической «стае» порядок, учитель должен быть безоговорочным вожаком. И одного лишь интереса тут совершенно недостаточно. Впрямую Белинская об этом не говорила, но никак иначе нельзя было истолковать некоторые ее методы. Она… цеплялась. Чаще к тем, кого заметила в невнимательности или, боже упаси, в равнодушии к литературе и русскому языку, но случалось, что и «передовикам» доставалось. Обижаться, тем более возмущаться, было бесполезно. Вера Сергеевна лишь улыбалась, говорила, что школа – не курорт, а вполне серьезный этап жизни, которая уж тем более – не курорт. Расслабленности не прощает, требует все время быть «в тонусе». Не зря же слово «стимул» так популярно во всех языках, европейских по крайней мере. А ведь что такое стимул? Палка, которой подгоняли быков на пашне. И человек без такой «палки» человеком быть перестает, превращается во что-то аморфное, бесформенное, слякотное – вроде амебы.

«Палка» – это, конечно, фигуральное выражение. Держалась Виса исключительно вежливо, даже голос не повышала. Да и зачем бы ей? Хватало и взгляда. Встанет возле, плечики узенькие выпрямит, головку с зализанным пучочком поднимет, зыркнет из-под приопущенных век – чисто змея.

Мия, почитав кое-что по психологии лидерства, думала иногда, что все дело в том, что Неистовая Виса работает в школе недавно – года три всего-то. В сущности, она ведь ненамного старше своих учеников. Вот и выстраивает дистанцию, борется с собственной неуверенностью с помощью максимальной строгости. Лет через пять-десять, поднабрав опыта и осознав наконец, что преподаватель она – отличный, наверное, Неистовая Виса уже не будет такой уж… неистовой.