Чёрная звезда заката

I. НЕВОЛЯ ПУЩЕ ОХОТЫ

 
…Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый;
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
«Приветствую тебя, – сказала, —
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой…»
 

А.С. Пушкин. Руслан и Людмила

Мутные уличные фонари остались за спиной, и теперь лишь полная Луна боролась с кладбищенским мраком. Свет её увязал среди голых ветвей уродливых деревьев, беспорядочно росших то там, то здесь. Мёртвую тишину городского погоста нарушали только мягкие шаги да шелест крыльев ночных тварей и отдалённое уханье филина.

Аркадий Романович, в свои сорок три почти карлик ростом не более полутора метров, уверенно пробирался среди мест вечного упокоения, направляясь к тому краю, где были свежие захоронения. Одетый в серое, что добавляло ему неприметности, Черных шагал в чёрных кроссовках мимо надгробий, звёздочек и других нелепых свидетельств того, что под землёй лежат истлевшие кости тех, чьё время устанавливать кресты на чужих могилах давно миновало.

При мысли, что вся человеческая жизнь может уложиться в простую схему: «Родился, вкопал крест на чужой могиле и умер», в густой чёрной бороде того, кто считал себя колдуном, блеснули зубы. Уж о ком-ком, но о нём так сказать нельзя. И не потому, что ещё не вкопал ни одного креста и не умер. Это было бы слишком примитивно.

– Может быть, я ещё и не родился. По-настоящему, – ухмыльнулся Черных.

Он остановился около могилы, над которой возвышался чёрный бюст, изображавший кучерявую голову негра. Эрзац-памятник лоснился в лунном свете и явно был отлит из дешёвенькой пластмассы, потому как земля под ним, с виду массивным, даже не думала проседать. Конец земного пути незадачливого уроженца Африки венчала лаконичная надпись: «Йохімбе Зумбезе. 5 квітня 1967 року – 10 березня 1990 року»^[1].

– Так вот ты где спрятался! – хмыкнул ночной посетитель, покачал головой и произнёс: – Нехорошо, малыш! Родитель-то ведь волнуется! – затем после паузы добавил с фальшивой уверенностью: – Но ничего, недолго тебе осталось, хе-хе, в жмурки играть…

Иохимбе не ответил.

– Молчишь? Ну-ну, но учти, что ни котлета по-киевски, ни тяжесть могильного камня – это я, конечно, хе-хе, образно, – не есть гарантия того, что мы больше не увидимся. До встречи, «жмурик»!

Сыпнув несколько горстей земли с соседней свежей могилы в чёрный, ничем особо не примечательный пакет, Аркадий Романович двинулся в обратный путь. Около одного из надгробий серела в лунном свете дохлая кошка, которая тоже последовала за землицей. Эту ночь он вообще имел все основания считать удачной до тех самых пор, пока на выходе с кладбища в глаза не ударил слепящий свет фар.

Для усиления и без того сногсшибательного эффекта темнота взорвалась рёвом сирен, и едва вой умолк, как прозвучал громогласный голос:

– Стой! Сопротивление бесполезно!

Никак не ожидавший такой встречи, ошарашенный Черных уронил ношу и автоматически поднял руки вверх.

– Пацан, ты зачем это сделал? – тут же поинтересовался голос, сбавив децибелы.

– В-вдруг стрелять будете…

Он ничуть не сомневался, что поднятые руки отнюдь не гарантия личной безопасности. В его годы уже нет надобности лишний раз напоминать себе, в какой стране живёшь. Впрочем, как и о том, что аисты, неся в клювах несчастных младенцев, при пересечении границы одной шестой части суши стыдливо прячут глаза. Последнее, конечно, являлось шуткой, но в каждой шутке, как говорится, есть доля правды. Здесь, по его убеждению, та была довольно-таки изрядной.

– Привычка, значит, осталась, – удовлетворённо проворчал голос и лениво добавил: – Я же говорил, Васька, что мы его только спугнули и он сюда вернётся по-любому! Ну-ка, задержи клиента!

Свет фар стал менее слепящим и из-за мрачной груды «воронка» показалась фигура с дубинкой в правой руке.

– Ну, сам пойдёшь или тебе помочь?

– За что? – скучно поинтересовался Аркадий Романович.

Не нужно быть экстрасенсом, чтобы не ждать от милиции ничего хорошего. К несчастью, он себя таковым считал – пусть и невезучим, – и это только усугубляло его отношение к жизни. Поэтому людей не любил и предпочитал, чтобы его называли некромантом – словом для подавляющего большинства населения непонятным, а для остальных страшно загадочным, – что и отметил на визитной карточке.

– Слышь, Федька, он ещё и спрашивает! Ты зачем, говнюк мелкий, это сделал? – Вопреки ожиданиям, тёмный Васька указал демократизатором не на пакет в руках, а на кладбищенский парапет. – Нас не любишь, да?

Любитель прогулок по ночному кладбищу был сбит с толку таким набором вопросов. Размышлять, являлся ли тот личным изобретением приближающегося милиционера или результатом исследований какого-нибудь института психологии, рекомендованный блюстителям для общения с народом, времени у него не было. Можно было бы попытаться навести на встречных кретинов порчу, но для этого нужно как минимум, чтобы они знали, с кем имеют дело. На всякий случай он решил прибегнуть к испытанной народной тактике, из которой неоднократно черпал как рецепты, так и диагнозы, – притвориться дураком. В идеале – круглым.

– О чём, во имя святого Вельзевула, вы говорите? – чуть ли не дискантом переспросил Черных и поспешил на всякий случай откреститься от чего бы то ни было: – Ничего я не делал!

– Надо же! Слышь, он говорит, что ничего не делал, – весело дублировал ответ Васька, при ближайшем рассмотрении оказавшийся невысоким молодым сержантом, одетым в казённый полушубок и такую же шапку-ушанку, и неожиданно зверским голосом рявкнул: – Твоих рук работа, гнида? Шугнули мы тебя, да?

– К-какая работа?

– Бороду нацепил, так думаешь, что замаскировался, да? А ну-ка посвети этому недомерку, не то я сам, бля-буду, сейчас засвечу ему в глаз!

Двигатель машины завёлся, фары сместились чуть влево и высветили чёрный мраморный бордюр, окаймляющий вход на кладбище. Аркадий Романович не удержался от фырканья, разглядев большие неровные буквы, намалёванные от руки белой люминесцентной краской: «Нехай живуть радянська міліція та інші дерев’яні виро…»^[2]

– Как вы могли такое подумать?!

– А что нам думать, если я вижу малолетнего выблядка, который в ночью бродит по кладбищу? Кстати, это незаконченное «выро» – оно что означает? Выродки? Я тебе щас покажу, какие мы «выродки»! – Сержант протянул руку и дёрнул за бороду так, что на глазах горе-экстрасенса выступили слёзы. – Ты глянь, а бородища-то настоящая!

– Вот и тащи мудака этого за неё сюда! – посоветовал невидимый Фёдор. – И пакет пусть прихватит!

И вскоре ещё совсем недавно радующийся удачной ночи некромант снова осознал себя растерянной единицей многомиллионного народа, зажатого между серпом и молотом. На этот раз в тесной клетке «воронка».

* * *

Лёжа на холодных плитах подхода к «вечному огню» мемориала павшим воинам в тёмной зимней курточке и плотных джинсах, Михаил Гончаренко услышал, как металлически хлопнули дверцы милицейской машины. Известный в среде местной богемы как Гончар молодой человек проводил взглядом удалявшуюся мигалку, снова пошарил по карманам и вздохнул.

Спички всё-таки где-то выпали, а курить с целью расслабиться хотелось жутко. Вот почему ломать голову над тем, по какой причине менты так любят стробоскопический эффект и идёт ли эта страсть из глубины веков, когда пращуры-вертухаи тех разносили в подземельях баланду при мерцающем свете факелов, не стал, несмотря на врождённую тягу к философствованию.

Надо было срочно что-то делать и рука блондина двадцати двух лет относительно приятной наружности, которую слегка портил нос в форме картошки, с самопальным косяком из беломорины осторожно потянулась к языкам пламени. Погода была безветренной, и ему удалось «взорвать» в высшей степени оригинальную самокрутку довольно быстро ценой лишь одной обгоревшей брови.

Несколько раз пыхнув с чувством, как и завещал дорогой Леонид Ильич, глубокого удовлетворения, молодой человек поднялся, издали взглянул на бледную надпись на бордюре и поморщился. Как художественное творение та была далека от совершенства, но вполне ублаготворила бы эстетические потребности какого-нибудь начинающего подпольщика.

С сожалением отметив, что краска вылилась, Гончар швырнул банку в кусты, кисточку завернул в газету и направился домой. Вопреки заветам предков, которые явно имели дело с глиной, он считал себя более художником, нежели скульптором, и своей сегодняшней андеграундной работой был недоволен. Впрочем, его тут же развеселила мысль, что, будь у партизан развито чувство прекрасного, то и под танки они бы бросались не с истерически-подобострастным воплем «За Сталина!», а, к примеру, восклицая: «За Пушкина!», «За Шевченко!» или, в крайнем случае, – Михаил хохотнул – «За Раймонда Паулса!».

В памяти всплыло весёлое времечко, когда служил в местном театре художником-декоратором. Тогда как раз ставили «Молодую гвардию» и перед премьерой один из машинистов сцены и Явтух, которого в наказание за пристрастие к стимулированию творческого потенциала горячительными напитками, обрекли на позорную роль полицая, заключили пари на ящик водки.

Предметом спора было неверие тупого пролетария в то, что для настоящего актёра, которым, несмотря на синий нос – хотя, вполне возможно, что именно поэтому, – считал себя Явтух, нет маленьких ролей. Сомневался, короче, специалист по установке декораций, что человек, который должен сказать со сцены всего одну фразу, причём в патриотическом спектакле, может заставить хохотать весь зал. К тому же непутёвого чёрнорабочего морально вдохновлял тот факт, что на премьере должны присутствовать представители обкома, райкома и других, не менее серьёзных организаций, среди которых чувство юмора подобно пресловутой иголке в стоге сена.

И вот наступил момент, когда Явтух, облачённый в форму фашистского прихвостня, вышел на сцену. Там стоял макет избушки, где по замыслу режиссёра и жил Олег Кошевой с матерью.

…Тихо мерцает в немытом окошке лампадка. Весь зал со священной ненавистью следит, как подло подкрадывается нетрезвый полицай к жилищу патриота, заносит треморную руку на святое и стучит в хлипкие двери.

– Кто там? – спрашивает мать Кошевого голосом, надтреснутым от волнения за судьбу малыша.

И тут, вместо того, чтобы с криком: «Откройте, полиция!» – вышибить сапогом дверь, актёр в напряжённой тишине дружески интересуется:

– Алик дома?…

Эффект был потрясающий и именно после этого случая Гончар сделал для себя вывод, что жизнь есть не просто способ существования, но и фарс, за который всевышнему впору вручить не один миллион «Оскаров». Ещё проще было на основе опыта заключить, что любой, пущенный на самотёк фарс, вопреки распространённому мнению, имеет склонность оборачиваться личной трагедией.

Именно так и случилось с деникинским офицером, чья душа, как считал Михаил, воплотилась в нём, чтобы нести наказание за беспечное отношение к взбунтовавшемуся быдлу. Ведь именно оно, в конце концов, и пристрелило его в прошлой жизни, лишив не только веры, царя и отечества, но и возможности перейти границу.

Такая теория лучше всего объясняла врождённую нелюбовь Гончара к коммунистической морали в целом, и родине, где уже который год эти этические нормы рьяно насаждались, в частности. Логика подсказывала, что офицера убили при переходе через границу, потому что как человек умный тот просто-таки обязан был понимать, что ловить в стране, где элита объявлена вне закона, нечего. После хорошего косяка всплывали и иные детали жизни, оборванной большевистской пулей, но главным оставалось стремление не реставрировать образ офицера, но исправить несправедливость и помочь его, то есть своей душе вырваться на волю.

* * *

В отделении милиции, располагавшемся на первом этаже областного управления внутренних дел, куда Аркадия Романовича заволокли, бесцеремонно вытащив за ту же бороду из «воронка», горели лампы дневного света. Едва его карие глаза привыкли к освещению, и он огляделся, оценив «обезьянник» напротив застеклённого помещения дежурного, как тут же последовал вопрос:

– Фамилия?

Горе-некроманту пришлось встать на цыпочки, чтобы разглядеть спрашивающего, который в мышиной форме сидел по ту сторону барьера. У того оказались волосы цвета прошлогодней соломы, веснушчатая физиономия с блёклыми глазами и какими-то белёсыми, будто выгоревшими бровями. Рот же был непропорционально маленький, а тонкие губы придавали ему навсегда злое выражение.

– Он что – глухонемой? – Теперь капитан Коломиец обращался не к нему, а к его задержавшим.

Оба молодых служивых, являясь сержантами с профессионально оловянными глазами, одновременно пожали плечами. Это говорило об отработанности этого движения, благодарить за которое следовало, надо думать, продолжительную практику. В кругу товарищей по оружию один из них был известен как Маринованный Огурец, а второй – Пицца.

– Чёрт его знает, – произнёс низенький и упитанный сержант Пломба – тот, кого напарник называл Васькой, – у нас, бля-буду, говорил…

– А что у него в пакете? – снова поинтересовался офицер, брезгливо морща нос.

– Чёрт его… – начал второй, получивший прозвище за врождённую индифферентность и длинную тощую фигуру. Его, как уже было известно задержанному, родители нарекли Фёдором, дав заодно и непотопляемую фамилию Поплавок, о чём тот, понятное дело, даже не подозревал.

– Ну так посмотри! – Капитан нетерпеливо шлёпнул ладонью по столу. В свои двадцать девять он считал себя бывалым волком, и выслушивать синхронные идиотические ответы от двух сопляков желания не испытывал. Это мнение милиционер от окружающих не скрывал и раньше, поэтому те окрестили его в отместку за клички, которые тот щедро раздавал направо и налево, соответственно: «БМВ» – Бывалый Милицейский Волк. Правда, в зависимости от настроения они придавали этому погонялу очень разное содержание вплоть до матерного. – Ну?!

Василий злобно выхватил у Аркадия Романовича ношу и вытряхнул содержимое на пол. И тут же шарахнулся вместе с Фёдором в сторону. В воздухе разлилась ни с чем несравнимая вонь.

Бородатое лицо расплылось в злорадной улыбке.

«Зря я всё-таки сразу не нагнал на них страху!.. Хотя, когда тебя держат за бороду, произносить заговоры не очень удобно, да и с другой стороны – такие вполне могли и демократизатором приголубить!»

Старший по званию, наблюдая такую неадекватную реакцию подчинённых, тоже на всякий случай отодвинулся подальше от окошка.

– Что, беломорканал вам в анал, там? – взвизгнул он.

К его чести надо сказать, что к матерщине офицер прибегал исключительно редко. Этому в немалой степени способствовало воспитание, с которым давно устал бороться. Вот почему он по мере возможности заменял табуированную лексику зачастую неслыханными эвфемизмами, благо словарный запас позволял извращаться как угодно.

– Кошка.

– Кошка?! Какая, подсвечник вам в семисвечник, кошка?

– Обыкновенная… чёрная… дохлая, товарищ капитан.

– Что это значит? Вы можете начать говорить безо всяких гребучих загадок?

– Ну, – пожал плечами Маринованный Огурец, затем, наморщив лоб, забормотал детскую считалку: – Ехали, значит, цыгане… кошка с воза упала… или её переехали?… Хвост, значит, облез, кто первым слово скажет – тот и съест, вот!

Заслышав такую несусветную чушь, Коломиец злобно фыркнул, повернулся к задержанному, демонстративно сжал правую руку в кулак и поинтересовался зловеще:

– В молчанку будем играть, да? Ухмыляться, да? А в заросшее рыло хочешь, а? Быстро убери эту гадость и признавайся – кто таков?!

Изо всех методов психологической обработки подозреваемых милиционер, впрочем, как и все подобные моральные уроды, явно более всего предпочитал боксёрские.

Аркадий Романович в рыло не хотел, понимая, что, несмотря на некоторое разночтение даты его рождения, по лицу получит именно по-настоящему. Спорить время ещё не пришло, и, вздохнув, он неохотно раскрыл своё инкогнито:

– Черных, Аркадий Романович, экстрасенс.

* * *

Однажды убитому в хлам Гончару приснился странный сон, который впоследствии рассказывал так: «Мне снится, что гуляю по безлюдному зоопарку, и вдруг натыкаюсь на неряшливую старуху. На ней застиранная до полной потери цвета юбка, скрывающая ноги, и заношенное до аналогичного состояния пальто.

Неожиданно та осклабляется вставными челюстями и тянет руку для пожатия. Два глаза настойчиво суетятся, пока не находят моё лицо. Бессмысленный взгляд – лишь нахмуренные брови придают ему выражение, – толкает к мысли, что любое требование, в сущности, будет также лишено смысла.

Рука вряд ли принадлежит нормальному человеку – её владелица таковой не выглядит. Холодная и вялая, она будто бы протянута из другой реальности. В знак чего та тянется ко мне щупальцем? Приглашения, примирения, проверки на вшивость?…

– Вера, – невнятно произносит чужая действительность, пускает слюни уголком рта и вынимает безвольную конечность из моей ладони. И уходит, оставляя после себя ощущение, словно прошла сквозь меня».

На этом месте Михаил делал паузу, чтобы проникновенно заглянуть в глаза собеседнику и поделиться мыслями:

«Разошлись как в море корабли», – было бы уместно подумать, но проходящие мимо друг друга суда намного человечнее такого вот представителя ирреальности, как Вера. Любое проявление белой горячки было бы гораздо более к месту, чем её протянутая рука…»

Умные собеседники обычно молча соглашались, и он продолжал:

«Странной была эта… Я про себя тогда решил, что она – уборщица зоопарка. Впрочем, и сам зверинец был необычен. Никогда в клетках не было животных. Только прутья или мелкоячеистая сетка клеток. Пустых клеток, где не было даже засохшего помёта возможных обладателей… Или это слишком круто – быть обладателем клетки? Клетки величиной в одну шестую часть суши, а? Где большинство знает лишь, каково быть её обитателем?…

Я иду мимо и вдруг замечаю боковым зрением невнятное движение в одной из них. Притормозив, оборачиваюсь в надежде увидеть… Кого, как ты думаешь? Обезьяну, бегемота? Кого угодно, но только не то, на что натыкается взгляд.

Зеркало…

Такая шутка, думаю, уместна в тюрьме, в комнате для свиданий. Заключённые отражения могут требовательно смотреть на… Кого? На отражения родственников, адвокатов? На кого угодно, ведь в нашем положении выбирать не приходится…

– Вера. – Холодная до синевы рука снова протягивается ко мне из-за спины.

Я оборачиваюсь. Взгляд посла из потусторонья не изменил выражения. Поневоле восторгаясь её дипломатической выдержкой – трудно сохранять статус-кво в столь неподходящем для раутов месте, как зверинец, опять пожимаю эту руку.

Вера пускает ритуальную слюну и поворачивается спиной, явно собираясь снова оставить меня в одиночестве. И тут я замечаю, что клетка открыта. Простая и ясная мысль приходит в голову мгновенно – именно в этой клетке и находится посольство той действительности, которую с такой редкой деликатностью и ненавязчивостью представляет женщина. Иначе на кой чёрт там такой предмет роскоши, как зеркало? Мне хочется дать ей понять, что я не дурак.

– Эй! – окликаю я удаляющуюся сутулую спину.

Уборщица оборачивается, не выражая удивления, быстро приближается ко мне и протягивает руку:

– Вера.

– Ты здесь живёшь, да? – неуверенно произношу я, в который раз пожимая руку, ничуть не ставшую теплее оттого, что она вынула её из кармана потрёпанного пальто с нелепым каракулевым воротником.

Водянистые, остекленевшие после неизвестного катаклизма, выбросившего Веру из родной реальности, глаза никак не реагируют на мою догадку. Можно бы ещё раз восхититься удивительной выдержкой, но я не успеваю. Женщина вдруг поворачивается лицом к зеркалу в клетке и протягивает руку сквозь ограждение:

– Вера.

Эта сцена завораживает. Не знаю, как бы мне удалось выйти из транса, если бы она не обернулась ко мне морщинистым испитым лицом, где выражение требовательности сменилось беспомощным недоумением.

– Вера, – плаксиво пищит юродивая. – Вера, Вера…

Я бегу прочь из зверинца, а её имя несётся мне вслед, словно призывы муэдзина, доказывающего, что не осталось ничего, кроме веры. Оно перестаёт звучать лишь спустя какое-то время, но я не могу поручиться, что это случилось не потому, что ей не пожало руку отражение…

Клетка с открытой дверцей ещё и теперь иногда мерещится мне. В витринах гастрономов, в окнах автобусов… Словом, везде, где могут распахнуться двери. Теперь я знаю, зачем в клетке зеркало и для чего в пустом зверинце уборщица, но не скажу, потому что это каждый должен понять для себя сам.

Бог тоже спит, и во сне мы приближаемся к нему, создавая кошмары по образу и подобию тех, среди которых просыпаемся, – заканчивал Гончар и заключал: – Спать или не спать – вот в чём вопрос. На диво реальный, да…»

Ему не нужно было быть профессиональным толкователем снов, чтобы отыскать смысл в этом кошмаре. На основе таящегося в душе опыта бывшего воспитанника кадетского корпуса нетрудно было прийти к выводу, что происходящему его придают декорации, а мысль сама по себе лишь продукт стечения времени и обстоятельств.

Следствием игры ума творца стал замысел триптиха «Последний медведь». Уйдя из театра, Михаил устроился в цех покраски автомобилей – так легче было доставать краски. Первая часть являлась почти копией известной картины И.И. Шишкина «Рубка леса» и имела название «Обрубленные корни». Он лишь убрал мужиков-лапотников, придал пеньку на первом плане другой ракурс, загнал в него топор и залил спил кровью. На поваленном дереве, падающем, как известно, от пенька недалеко, он посадил измождённого медведя в нелепом цирковом наряде, в ногах которого корчилась лиса с перебитым позвоночником как символ несоблюдения техники безопасности на лесоповале.

Задний план Гончар оставил без изменений не без тайного умысла – это должно было внушить ценителю живописи на уровне подсознания, что в советской тайге мишка давно не хозяин. Более того, он поначалу даже хотел сделать зверя белым, дабы намекнуть на его дальнейшую судьбу эмигранта, но старый друг Арап тонко подметил, что это уже будет не медведь, а «белая ворона». Такое восприятие образа противоречило бы общему замыслу, и косолапый остался бурым.

На второй части тайгу сменил смешанный лес Восточноевропейской равнины. Тот же медведь продирался сквозь густой подлесок, и ягоды малины были каплями крови на клочьях его шерсти и ошмётках ненавистной цирковой одежонки, которую сдирали колючие ветки родины. Багровый шар тонущего за опушкой солнца бил ему в глаза и окрашивал лес в цвет опасности, от которой бежит зверь. Картина выражала авторское видение будущего и называлась просто: «Топтыгин уходит на Запад».

Заключительная часть изображала всё того же косолапого, но уже без шкуры. На переднем плане мчалось его освежёванное тело с выпученными в шоке глазами, а за ним виднелся шлагбаум и копошащиеся вокруг бурого пятна люди в фуражках с зелёными околышами – «Пограничники делят шкуру неубитого медведя».

Вся работа была любовно выполнена на художественно рихтованных крышках капотов разбитых автомобилей. Некоторая неровность поверхности придавала «полотнам» рельефность и перспективу, но…

Официальные представители власти шедевра не оценили и теперь у Михаила были все основания люто ненавидеть ментов. Именно они в буквальном смысле смешали его творчество с грязью, когда в конце минувшей зимы решился выставить триптих на обозрение широкой публики. Сегодняшняя милая шутка являлась первым действием тщательно задуманной акции, призванной показать, что художник и в наручниках остаётся творцом.

Инцидент с коротышкой, которого задержали вместо него, нисколько не омрачил решимости продолжать начатое. С одной стороны, нечего посторонним шляться по кладбищам в неурочное время, а с другой – искусство требует жертв. Погост, кстати, для почина был выбран неслучайно – во-первых, мёртвым достаточно всё едино, что делается в непосредственной от них близости, а во-вторых, здесь предполагался как бы намёк на то, что надпись дело рук не простого смертного, но зомби возмущённого.

И, наконец, в-третьих, надо же было куда-то девать дохлую кошку! Образовалась она на хозяйстве вследствие того, что, начитавшись совсем недавно книги «Квантовая физика для чайников», случайно попавшейся на глаза во время визита в книжный магазин, он попробовал повторить опыт Шрёдингера. И если тот экспериментировал мысленно, то Михаил, ничтоже сумняшеся, решил воплотить его действия в реальности.

Что и говорить, попытка эта, которая вынужденно протекала в кустарных условиях, не задалась с самого начала, когда искомый кот оказался кошкой, причём – чёрной. Это, по его мнению, и предопределило дальнейший ход событий, приведший к её мучительной смерти от мышьяка, потом как ничего другого горе-экспериментатор предложить в качестве яда не смог. Да и тот ему едва удалось достать в условиях тотального дефицита, а если точнее – безденежья.

К сожалению, Гончаром остался – дало себя знать отсутствие необходимого опыта! – непонятым тот факт, что в квантовой физике, а в данном эксперименте вообще практически всё, зависит от стороннего наблюдателя, что и предопределило для животного печальный результат. А заодно и обрекло того на жутко нелёгкое посмертное существование, когда, как говорится по этому поводу в народе, и ни богу свечка и ни чёрту кочерга…

Впрочем, среди того же тёмного народа ходят упорные слухи, что для окончательного упокоения телу требуется никак не меньше сорока дней. Правда, касается ли это так называемых домашних питомцев и прочей живности мнения разветвляются: кто-то категорически отрицает наличие у них души, кто-то оптом признаёт за ними право на неё, а кто-то считает, что та есть только у теплокровных.

Так или иначе, но применить для этого квантовую науку с целью докопаться до истины до вчерашнего дня не додумался никто. Однако, как было уже сказано, Михаил счёл идею неудачной, и посчитал за лучшее от злосчастной кошки избавиться. Как покажет ближайшее будущее, с выводом он несколько поторопился.

Направляясь домой, склонный к разнообразию и эзотерике, а также играм с судьбой вообще, Гончар понятия не имел ещё много о чём. Среди прочего, было ему неведомо как о том, что кошачий труп уже оказался в умелых, но не очень добрых руках, так и о том, какие последствия это вызовет, и досадовал лишь на то, что не дописал лозунг.

* * *

Тем временем в отделении милиции продолжался допрос некроманта.

– Ну, слава яйцам! – заслышав исчерпывающий ответ на вопрос, воскликнул офицер, пододвинул к себе бланк и записал ФИО потенциально подозреваемого во всех смертных грехах.

Тут надо отметить два неразрывно связанных факта. Первый заключался в том, что БМВ пошёл в органы отнюдь не из-за врождённого дебилизма и, как следствие, беззаветной любви к Уголовному кодексу, но по той простой причине, что милицейская форма предоставляла тот минимум единоличной власти, которым государство делилось с подданными. И второй – в детстве его мать, преподававшая русский язык и литературу, ознакомила сына с творчеством Пушкина, поэтому от скептического фырканья капитан сейчас не удержался, тем более что в экстрасенсов напрочь не верил:

– Прямо вылитый Черномор!

Сержанты подобострастно хихикнули.

Хрюкнув в последний раз, Коломиец тут же продемонстрировал ещё и любовь к музыке, чуждой советской молодёжи:

– Так вот ты какой – Blackmore! Может, ещё и на гитарке лабаем? – видя тупое непонимание на лице задержанного, он хмыкнул презрительно, мол, так и думал, и благодушным тоном поинтересовался: – Так что же ты натворил, Черномор, а?

Сержант Поплавок, музыкальным воспитанием обязанный исключительно песням хора родного колхоза «Новая жизнь», не дал надувшемуся от обиды задержанному раскрыть рта и пояснил сам:

– Он, товарищ капитан, всякие гадости про милицию на кладбище писал.

– Какие гадости?

– Нехай живуть радянська міліція та інші дерев’яні…

Офицер приподнял левую бровь. Перевёл взгляд с сержанта на Аркадия Романовича и нехорошо расхохотался:

– Деревянные, говоришь? Игрушки, а? Так ты, выходит, не Черномор, а Папа Карло! – Его смех прекратился так же неожиданно, как и начался. Он шарахнул ладонью по столу. – За Буратино соскучился, да? На лесоповал захотел, а? Там тебе представится широкий выбор дров! Да или нет?! Отвечать!

– Я этого не делал.

– А кто делал? Пушкин, да?

– Моя совесть чиста.

– А руки? А ну-ка покажи ручонки шаловливые! Быстро!

Руки Черных, которого и в самом деле в детстве и отрочестве дразнили Черномором, тоже оказались чисты, если не считать налипшей на потные ладони кошачьей шерсти. Не став разбираться, на кой чёрт недоумку на старости лет понадобилась дохлая кошка, офицер приказал удалить невиновное тело с глаз долой. Дело было в том, что ему не терпелось посмотреть очередную серию телесериала «Спрут», где в доступной форме излагались проблемы как «Коза ностры», так и его итальянских коллег.

Бравые сержанты непонимающе переглянулись, мол, странный сегодня БМВ – разве чистые руки повод, чтобы отпускать задержанного? – и протянули верхние конечности к бороде некроманта. В этот самый момент тот, однако, пришёл к выводу, что всё, что ни делается, однозначно к лучшему, поэтому покидать дежурное помещение ещё рано.

Привычка максимально использовать любую ситуацию с пользой подсказала остроумный тактический ход – он решительно плюнул сержантам под ноги. Причём тем показалось, что плевок, ударившись о пол, устремился к ним двумя извивающимся змеями весьма зловещей раскраски. Не успев отреагировать должным образом, они получили по тычку пальцем в солнечное сплетение и застыли истуканами после того, как произнёс, глядя в оловянные глаза, короткое: «Замри».

– Слышишь, – как тебя там?… – тебе не кажется, что ты достоин лучшей участи, нежели прозябание в этой клетке? – повернулся Аркадий Романович к капитану, нехорошо сверкнув глазами. – Давай знакомиться.

Ошарашенный поведением как сержантов, так и задержанного, БМВ кроликом при встрече с удавом послушно пожал протянутую миниатюрную руку и представился по всей форме:

– Капитан Коломиец, – и в ответ на требовательный взгляд продолжил: – Сергей Николаевич.

– Дура она была, Серёга, дурой и помрёт, – произнёс странный человечек и отпустил его руку. – Ты должен радоваться, что она тебя бросила.

– Это я от неё ушёл, – промямлил БМВ, отчаянно противясь наваждению, будто тот имеет право так с ним разговаривать.

– На всякую медаль можно взглянуть с двух сторон, – хмыкнул Черных. – Хочешь стать майором?