Kitobni o'qish: «Дары волхвов»

О. Генри

Shrift:

O. Henry

THE GIFT OF THE MAGI

Перевод с английского

Оформление серии Н. Ярусовой

Художественное оформление серии «Магистраль. Главный тренд» Натальи Портяной

Художественное оформление серии «Яркие страницы» Степана Костецкого

В оформлении титула использованы иллюстрации: Zaytseva Larisa, Siberica / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Вот и всё, что было. И шестьдесят центов из них были мелочью. Мелочь эту выгадывали по одному и по два цента, торгуясь у бакалейщика, зеленщика и мясника, пока щёки не начинали гореть от молчаливого обвинения в скупости, которое подразумевал такой активный торг. Делла трижды пересчитала деньги. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра будет Рождество.

Очевидно, теперь ничего не оставалось, кроме как плюхнуться на маленький потёртый диванчик и заплакать. Так Делла и поступила. Это порождает моральное суждение о том, что жизнь состоит из рыданий, всхлипываний и улыбок, причём преобладают всхлипывания.

Пока хозяйка дома постепенно переходит от первой стадии ко второй, давайте взглянем на дом. Меблированная квартира за 8 долларов в неделю. Это не такое уж бедное описание, но слово «бедный» определённо употреблялось отделом полиции по борьбе с попрошайками.

В передней внизу был почтовый ящик, в который было бы трудно просунуть даже одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которого палец ни одного смертного не смог бы извлечь ни звука. Рядом с кнопкой также была карточка с именем «Мистер Джеймс Диллингем Янг». Деньги на надпись «Диллингем» были брошены на ветер в прежний период процветания, когда её обладателю платили 30 долларов в неделю. Теперь, когда его доход сократился до 20 долларов, надпись «Диллингем» выглядела размытой, как будто буквы всерьёз подумывали о том, чтобы сократиться до скромной и непритязательной буквы «Д». Но всякий раз, когда мистер Джеймс Диллингем Янг возвращался домой и поднимался в свою квартиру наверху, его звала «Джим» и крепко обнимала миссис Джеймс Диллингем Янг, уже представленная вам как Делла. И всё это было очень хорошо.

Делла прекратила плакать и промокнула щёки пуховкой для пудры. Девушка стояла у окна и меланхолично смотрела на серую кошку, прогуливающуюся вдоль серого забора на сером заднем дворе. Завтра Рождество, а у неё остался всего доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Она откладывала каждый цент, который могла сэкономить, в течение нескольких месяцев, и вот результат. Двадцать долларов в неделю – это не так уж много. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. Так всегда бывает. Всего доллар восемьдесят семь центов на подарок для Джима. Для её любимого Джима. Как много счастливых часов она провела, придумывая для него какой-нибудь приятный подарок. Что-то прекрасное, редкое и безупречное – что-то хоть немного близкое к тому, чтобы быть достойным чести принадлежать Джиму.

Между окнами комнаты стояло трюмо. Возможно, вам доводилось видеть трюмо в квартире за 8 долларов. Лишь очень худой и очень подвижный человек может, наблюдая за быстрой сменой своих отражений в продольных узких зеркалах такого трюмо, составить довольно точное представление о своей внешности. Делла, будучи стройной, овладела этим искусством.

Внезапно она резко отвернулась от окна и встала перед зеркалом. Её глаза ярко блестели, но лицо побледнело за двадцать секунд. Она быстро распустила волосы, и они упали ей на плечи.

Нужно сказать, супруги Джеймс Диллингем Янг обладали двумя ценными предметами, которыми оба очень гордились. Одним из них были золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду. Другим их достоянием были волосы Деллы. Если бы царица Савская жила в комнате, выходящей окнами на внутренний дворик, Делла, однажды помыв волосы, могла бы сушить их у своего окна, просто чтобы обесценить драгоценности и подарки её величества. Если бы царь Соломон был дворником, хранившим свои сокровища в подвале, Джим доставал бы свои часы каждый раз, когда проходил мимо него, просто чтобы посмотреть, как царь рвет на себе бороду от зависти.

Так вот, сейчас прекрасные волосы Деллы ниспадали на её фигуру, струясь и блестя, как каскад каштановых вод. Длиной они были ниже колен и укрывали её, как одежда. А потом Делла снова стала их собирать в причёску, нервными и быстрыми движениями. Но вдруг она на минуту заколебалась и замерла, и пара слезинок упала на потёртый красный ковёр.

Она накинула свой старый коричневый жакет, надела свою старую коричневую шляпку и с шелестом юбок и всё ещё блестящими от слёз глазами, выпорхнула за дверь, а потом спустилась по лестнице на улицу.

Табличка, перед которой она остановилась, гласила: «Мадам Софрони́. Товары для волос всех типов». Делла взбежала на второй этаж и, тяжело дыша, пришла в себя. Мадам, крупная, дебелая и холодная, едва ли походила на Софрони.

– Вы не купите мои волосы? – спросила Делла.

– Я покупаю волосы, – сказала мадам. – Снимите свою шляпку, давайте взглянем на них.

Каштановый каскад заструился сверху вниз.

– Двадцать долларов, – сказала мадам, взвесив массу волос опытной рукой.

– Поскорее дайте мне их, – сказала Делла.

О, следующие два часа пролетели как на розовых крыльях. Не обращайте внимания на эту избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка Джиму.

Наконец она нашла его. Он, несомненно, был создан для Джима и ни для кого другого. Ни в одном из магазинов не было ничего подобного, а она перевернула их все вверх дном. Это была платиновая цепочка для часов, простая и сдержанная по внешнему виду, должным образом заявляющая о своей ценности только своей сутью, а не вычурными украшениями, как и положено всем хорошим вещам. Цепочка даже была достойна часов. Как только Делла увидела эту вещь, то сразу поняла, что она должна принадлежать Джиму. Цепочка была такой же, как он. Неброская и ценная – это описание подходило к ним обоим. За цепочку с неё взяли двадцать один доллар, и она поспешила домой с восемьюдесятью семью центами. С такой цепочкой для часов Джиму было бы не стыдно проверять время в любой компании. Какими бы роскошными ни были сами часы, он иногда поглядывал на них лишь украдкой – из-за старого кожаного ремешка, который он использовал вместо цепочки.

Когда Делла добралась до дома, её радостное возбуждение немного отступило перед благоразумием и здравым смыслом. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась за дело, устраняя ущерб, нанесённый щедростью вкупе с любовью. А это всегда огромный труд, дорогие друзья, просто гигантский труд.

Через сорок минут её голова покрылась упругими крошечными кудряшками, которые делали её удивительно похожей на прогуливающего уроки школьника. Она долго, внимательно и критически разглядывала своё отражение в зеркале.

«Если Джим не убьёт меня сразу, – сказала она себе, – прежде чем он меня получше разглядит, он скажет, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что я могла поделать – о! что я могла купить на доллар и восемьдесят семь центов?»

В семь часов кофе был сварен, а сковорода стояла на плите, нагретая и готовая к приготовлению отбивных.

Джим никогда не задерживался. Делла зажала цепочку в руке и села на угол стола рядом с входной дверью. Затем она услышала его шаги на лестнице первого этажа и на мгновение побледнела. У неё была привычка читать маленькие тихие молитвы, прося о чём-то самом простом и повседневном, и сейчас она прошептала: «Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы он не перестал считать меня хорошенькой».

Дверь открылась, вошел Джим и закрыл её за собой. Он выглядел исхудавшим и очень серьёзным. Бедняга, ему было всего двадцать два года – а он уже был обременён семьей! Ему нужно было новое пальто, и у него не было перчаток.

Джим неподвижно замер в дверях, как сеттер, почуявший перепёлку. Его глаза были прикованы к Делле, в них появилось такое выражение, которое она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни неодобрение, ни ужас, ни какая-либо другая эмоция, к которой она была готова. Он просто пристально смотрел на неё с этим странным выражением лица.

Делла соскользнула со стола и подошла к нему.

– Джим, дорогой, – воскликнула она, – не смотри на меня так. Я остригла волосы и продала их, потому что не смогла бы пережить это Рождество, если бы не подарила тебе подарок. Они снова отрастут – ты ведь не будешь возражать, правда? Я просто должна была это сделать. Мои волосы растут очень быстро. Скажи «Счастливого Рождества!», Джим, и давай будем счастливы. Ты не представляешь, какой хороший… какой прекрасный, славный подарок я приготовила для тебя.

– Ты остригла свои волосы? – спросил Джим с трудом, как будто он ещё не осознал этот очевидный факт даже после тяжелейшего умственного напряжения.

– Остригла и продала, – сказала Делла. – Разве я тебе не нравлюсь так же, как прежде? Я всё та же, пусть и с короткими волосами, не так ли?

Джим с удивлением оглядел комнату.

– Так ты говоришь, твоих длинных волос больше нет? – спросил он с немного глупым видом.

– Не ищи их, – сказала Делла. – Говорю тебе, они проданы – проданы и их больше нет. Сегодня канун Рождества, мой мальчик. Будь снисходителен, ведь я сделала это ради тебя. Может быть, волосы на моей голове все сочтены¹, – продолжала она с внезапной серьёзностью в нежном голосе, – но никто никогда не сможет измерить мою любовь к тебе. Так мне поджарить тебе отбивные, Джим?

Джим словно внезапно очнулся от транса. Он обнял свою Деллу. Давайте скромно отвернёмся на десять секунд и рассмотрим какой-нибудь несущественный посторонний предмет. Есть ли разница между восемью долларами в неделю или миллионом в год? Математик и остряк дали бы вам неправильный ответ на этот вопрос. Волхвы принесли ценные дары, но такого подарка среди них не было. Это непонятное утверждение будет объяснено позже.

Джим вытащил из кармана пальто свёрток и бросил его на стол.

– Не сомневайся, Делл, – сказал он, – насчёт меня. Я думаю, ничто, будь то стрижка или шампунь, не могло бы заставить меня разлюбить мою девочку. Но если ты развернёшь этот свёрток, то, возможно, поймёшь, почему поначалу я был в замешательстве.

Белые проворные пальцы порвали бечёвку и бумагу. А затем восторженный возглас радости; а далее – увы! – быстрая женская смена настроения на истерический плач и всхлипывания, что потребовало от хозяина дома немедленного применения всех средств утешения.

Ведь там лежали гребни – набор гребней, боковой и задний, на которые Делла так давно с благоговением засматривалась в витрине на Бродвее. Красивые, настоящие черепаховые гребни с украшенными драгоценными камнями ободками – у них как раз тот оттенок, который так бы подошёл к красивым отрезанным волосам. Она знала, что это были дорогие гребни, и её сердце просто жаждало их и тосковало по ним без малейшей надежды на обладание. И теперь они принадлежали ей, но локоны, которые эти желанные предметы должны были украшать, исчезли.

Но Делла прижала их к груди и, когда наконец смогла поднять затуманенные глаза, она улыбнулась и сказала:

– У меня так быстро растут волосы, Джим! – И вскочив, как ошпаренная кошечка, воскликнула:

– О, о!

Джим ещё не видел своего прекрасного подарка. Она с предвкушением протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заблестел, отражая вспышку её оживлённого настроения.

– Разве это не шикарная вещь, Джим? Я искала её по всему городу и нашла. Теперь ты сможешь смотреть на часы хоть по сто раз на дню. Дай мне свои часы. Я хочу увидеть, как они будут смотреться вместе.

Вместо того чтобы подчиниться её просьбе, Джим повалился на диван, заложил руки за голову и улыбнулся.

– Делл, – сказал он, – давай уберём наши рождественские подарки и некоторое время придержим их у себя. Они слишком хороши, чтобы пользоваться ими прямо сейчас. Я продал часы, чтобы добыть денег на покупку твоих гребней. А теперь, думаю, тебе надо поджарить отбивные.

Волхвы, как вы знаете, были мудрецами – на редкость мудрыми людьми, – которые принесли дары младенцу в яслях. Они и придумали традицию дарить рождественские подарки. Так как они были мудрыми, их дары, без сомнения, были им под стать, вероятно, с возможностью обмена в случае одинаковых подарков. И вот я простыми словами дал вам незатейливое описание жизни двух глупых юных созданий из меблированной комнаты, которые самым неразумным образом пожертвовали друг для друга своими главными сокровищами. Но да будет сказано в качестве назидания мудрецам наших дней, что из всех людей, дарящих подарки, эти двое были мудрейшими. Из всех, кто дарит и получает дары, мудрее всех такие люди, как они. Мудрее всех и повсюду. Они и есть волхвы.

Перевод Т. Озерской

Приворотное зелье Айки Шонштейна

Аптекарский магазин «Синий свет» находится в деловой части города – между Бауэри-стрит и Первой авеню, там, где расстояние между ними наикратчайшее. «Синий свет» полагает, что фармацевтический магазин не то место, где продают всякую дребедень, духи и мороженое с содовой. Если вы спросите там болеутоляющее, вам не подсунут конфетку.

«Синий свет» презирает современное, сберегающее усилия искусство фармацевтики. Тут сами размачивают опиум, сами фильтруют из него настойку и парегорик. По сей день пилюли тут изготовляют собственноручно за высокой рецептурной конторкой на специально служащей для того кафельной дощечке: дозируют шпателем, скатывают в шарики с помощью большого и указательного пальца, обсыпают жженой магнезией и вручают вам в круглых картонных коробочках. Аптека стоит на углу, где стайки веселых растрепанных ребятишек играют, бегают взапуски и становятся кандидатами на таблетки от кашля и мягчительные сиропы, поджидающие их в «Синем свете».

Айки Шонштейн был в нем ночным фармацевтом и другом своих клиентов. Так уж оно повелось на Ист-Сайд, где сердце фармацевтики еще не стало glace². Там аптекарь, как оно и следует быть, – советчик, исповедник и помощник, умелый и благожелательный миссионер и наставник, чью эрудицию уважают, чью высшую мудрость глубоко чтят и чьи лекарства, часто не притронувшись к ним, выбрасывают на помойку. Оттого-то повисший крючком и оседланный очками нос и тощая, согбенная под бременем познаний фигура Айки Шонштейна были хорошо известны в ближайших окрестностях «Синего света», и ученые назидания ночного фармацевта высоко ценились.

Айки проживал и завтракал у миссис Ридл, в двух кварталах от аптеки. У миссис Ридл была дочь, ее звали Рози. Скажем без обиняков – вы ведь, конечно, и сами догадались, – Айки боготворил Рози. Ее образ вошел в его мысли столь постоянным ингредиентом, что уже никогда не покидал их; она была для него сложным экстрактом из всего абсолютно химически чистого и утвержденного медициной – во всей фармакопее не нашлось бы ничего ей равного. Но Айки был робок: застенчивость и нерешительность служили ему плохим катализатором для преобразования надежд в реальность.

Стоя за конторкой, он являл собою существо высшего порядка, сознающее свои особые достоинства и эрудицию, а за пределами аптеки это был тщедушный, нескладный, подслеповатый, проклинаемый шоферами ротозей – в мешковатом костюме, перепачканном химикалиями и пахнущем socotrine aloes³ и valerianate ammoniae⁴.

Нежелательной примесью к розовым мечтам Айки Шонштейна (вполне-вполне уместный каламбур!) был Чанк Макгауэн.

Мистер Макгауэн также стремился поймать на лету ослепительные улыбки, кидаемые Рози. Но если Айки стоял у задней черты, то Макгауэн ловил их прямо с ракетки! Вместе с тем Макгауэн был и другом и клиентом Айки и частенько после приятной вечерней прогулки по Бауэри-стрит заглядывал в «Синий свет», чтобы ему помазали йодом царапину или же залепили пластырем порез.

Как-то раз к вечеру Макгауэн с обычной своей непринужденностью манер ввалился в аптеку – ладный, видный с лица, ловкий, неукротимый, добродушный парень – и уселся на табурет.

– Айки, – обратился он к фармацевту, когда тот принес ступку, сел напротив и принялся растирать в порошок gum bensoin.⁵ – Раскрой-ка уши пошире. Выдай мне зелье, такое, какое мне требуется.

Айки внимательно оглядел внешность мистера Макгауэна, отыскивая обычные свидетельства конфликтов, но ничего не обнаружил.

– Снимай пиджак, – приказал он. – Значит, все-таки пырнули тебя ножом в ребра. Сколько раз говорил я тебе – итальяшки до тебя доберутся.

Макгауэн усмехнулся.

– Да нет, не они. Не итальяшки. Но насчет ребер диагноз ты точно поставил – верно, это под пиджаком, возле ребер. Слушай, Айки, мы – я и Рози – решили нынче ночью удрать и пожениться.

Указательным пальцем левой руки Айки крепко придерживал край ступки. Он сильно стукнул по пальцу пестиком, но боли не почувствовал. А на лице мистера Макгауэна улыбка сменилась выражением мрачной озабоченности.

– То есть понятно, если она в последнюю минуту не передумает, – продолжал он. – Мы вот уже две недели утаптываем дорожку, чтобы дать деру. Сегодня она тебе скажет «согласна», а к вечеру стоп – нет, говорит, не выйдет. Теперь вот как будто вконец порешили на сегодняшнюю ночь. Рози уже два дня держится, вроде бы не отступает. Но, понимаешь ли, до того срока, на какой мы уговорились, еще целых пять часов – боюсь, в последний момент, когда уже все будет на мази, она опять даст отбой.

– Ты сказал, что тебе нужно какое-то лекарство, – напомнил Айки.

На лице мистера Макгауэна отразились смущение и тревога – отнюдь не обычное для него состояние. Он скрутил в трубку справочник патентованных лекарств и с ненужной старательностью насунул его себе на палец.

– Понимаешь, я и за миллион не соглашусь, чтобы этот двойной гандикап дал сегодня неверный старт, – сказал он. – В Гарлеме у меня уже снята квартирка – хризантемы на столе и все такое. Чайник наготове, только вскипятить. И я уже договорился, церковный говорун будет ждать нас у себя на дому ровно в девять тридцать. Ну, просто нельзя, чтоб все это сорвалось. Если Рози снова пойдет на попятную…

Мистер Макгауэн умолк, весь во власти сомнений.

– Я пока еще не усматриваю связи, – сказал Айки отрывисто. – О каком зелье ты болтаешь и чего ты хочешь от меня?

– Старик Ридл меня не жалует, то есть ни вот столько, – продолжал озабоченный претендент на руку Рози, желая высказать свои соображения до конца. – Уже целую неделю он не выпускает Рози со мной из дому. Они меня давно бы выкинули, да не хочется им терять денежки, которые я плачу за стол. Я зарабатываю двадцать долларов в неделю, Рози никогда не раскается, что сбежала с Чанком Макгауэном.

– Извини, Чанк, – сказал Айки, – мне надо приготовить лекарство по срочному рецепту, за ним должны скоро зайти.

– Слушай, – вдруг вскинул на него глаза Макгауэн, – слушай, Айки, нет ли какого-нибудь такого зелья – ну, понимаешь, каких-нибудь там порошков, чтоб, если дать их девушке, она полюбила тебя крепче, а?

Верхняя губа Айки презрительно и высокомерно искривилась, он понял. Но прежде чем он успел ответить, Макгауэн продолжал:

– Тим Лейси рассказывал, что как-то раздобыл у одной старухи гадалки такой вот порошок, развел в содовой и скормил его своей девушке. Она едва глотнула – и парень стал для нее первым номером, все остальные уже и в счет не шли. Двух недель не прошло, как они окрутились.

Сила и простота – таков был Чанк Макгауэн. Более тонкий, чем Айки, знаток людей понял бы, что грубоватая форма надета на отличный каркас. Как умелый генерал, готовящийся завладеть враждебной территорией, он выискивал меры, чтобы предотвратить все возможные неудачи.

– Я подумал вот что, – продолжал Чанк с надеждой в голосе, – будь у меня такой порошок, я б подсыпал его Рози сегодня за ужином. Может, это ее подстегнет, не станет, как всегда, отнекиваться. Я, само собой, не считаю, что ее надо силком, на поводу тянуть, но женщинам оно как-то сподручнее, когда их в каретах увозят, чем вот так самой давать старт. Если зелья на несколько часов хватит, дело выгорит.

– На когда назначен этот дурацкий побег? – спросил Айки.

– На девять часов, – ответил мистер Макгауэн. – Ужин в семь. В восемь Рози прикинется, что голова разболелась, пойдет спать. А в девять старик Парвенцано пропустит меня своим двором и я пролезу через забор Ридла, там, где доска отстала. Проберусь к окну Рози, помогу ей спуститься по пожарной лестнице. Затеяли все так рано из-за священника, он потребовал. Да все проще простого, только бы Рози не отступила, когда придет момент. Ну, как насчет порошков, можешь ты мне это устроить, Айки?

Айки Шонштейн медленно потер себе нос.

– Слушай, Чанк, – сказал он. – Относительно таких снадобий фармацевты должны соблюдать особую осторожность. Из всех моих знакомых одному тебе мог бы я доверить подобное лекарство. И я сделаю это для тебя – ты увидишь, что после этого станет думать о тебе Рози.

Айки пошел и встал за конторку. Он стер в порошок две таблетки морфия, каждая в четверть грана. К ним он добавил немного молочного сахара, чтобы получилось побольше, и аккуратно завернул смесь в белую бумажку. Взрослому такая доза обеспечивала несколько часов глубокого сна и была совершенно безвредна. Айки вручил пакетик Макгауэну, дав при этом указания, что порошок желательно принять растворенным в жидкости. И получил за то изъявления сердечной благодарности от Локинвара⁶ с городских задворков.

Коварство Айки станет очевидным по мере изложения дальнейшего хода событий. Он послал гонца за мистером Ридлом и раскрыл ему планы Макгауэна относительно похищения Рози. Мистер Ридл отличался крепким сложением, цветом лица сродни кирпичному и решительностью в поступках.

– Весьма обязан, – сказал он отрывисто. – Нахальный лоботряс! Моя комната как раз над комнатой Рози. После ужина поднимаюсь к себе, заряжаю дробовик и жду. Если он заявится на мой двор, обратно выедет не в свадебной карете, а в карете «Скорой помощи».

Рози в объятиях Морфея на протяжении многих часов, а жаждущий крови родитель предупрежден и вооружен. Айки полагал, что соперник близок к полному поражению.

Всю ночь, выполняя свои обязанности в аптекарском магазине «Синий свет», Айки ждал, что случай принесет ему вести о трагедии у Ридлов, но никаких сведений о ней не поступало.

В восемь часов утра Айки Шонштейна сменили, и он поспешил к миссис Ридл, торопясь узнать о результате ночных событий. Но кто, как не сам Чанк Макгауэн, выскакивает из проходящего мимо трамвая и хватает Айки за руку – да-да, Чанк Макгауэн собственной персоной. И физиономия у него расплывается в победной улыбке и сияет восторгом.

– Вышло, – проговорил он, и в голосе его отразился Элизиум. – Рози на лестницу вылезла точно, секунда в секунду. В девять тридцать с хвостиком мы уже были у почтенного духовника – все как договаривались. Она уже в нашей квартирке, сегодня, когда варила яйца к завтраку, была в голубом кимоно. Бог ты мой, до чего же я рад, ей-богу! Ты, Айки, непременно загляни к нам как-нибудь, отобедаем вместе. Я получил работу тут неподалеку, у моста. Туда я сейчас и двигаю.

– А… а порошок? – спросил Айки заикаясь.

– То зелье, которое ты мне выдал? – Улыбка Чанка стала еще шире. – Оно вот как все обернулось. За ужином у Ридлов поглядел я на Рози и сказал про себя: «Чанк, коли ты хочешь заполучить такую первосортную девушку, как Рози, действуй честно, без всяких фокусов». Твой пакетик так и остался у меня в кармане. Но тут глянул я на кое-кого другого – на того, кому не грех бы побольше жаловать своего будущего зятя. Улучил минутку, да и высыпал порошок в кофе старика Ридла – понятно?

1.Евангелие от Луки, 12:7. – Примеч. пер.

2.Замороженным, ледышкой (фр.).

3.Слабительное из столетника (лат.).

4.Валериана на нашатырном спирте (лат.).

5.Бензойная смола, росный лалан.

6.Локинвар – герой баллады из поэмы Вальтера Скотта «Мармион», умчавший свою возлюбленную на коне в день ее венчания с соперником.