Kitobni o'qish: «Из Неаполя на Капри»

От автора

О тексте, интерпретации, интересах

Предваряющее интервью.

– Что Вы считаете в жизни самым интересным и почему?

Это ужасно, но я считаю в жизни самым интересным творческую работу. Мне кажется, что нет ничего интереснее. Другая реальность позволяет творить чудеса. Это относится и к преподавательскому работе, и к книгам, и к лекциям, и к онлайн курсам.

– Расскажите о Ваших любимых книгах.

Я затрудняюсь назвать все. Мне кажется, что самые любимые книги это те, которые оказали такое влияние, что захотелось следовать их канве в жизни. Хотя, по большому счету, копировать книги в жизни – очень наивная идея, из прошлого. Но в некотором смысле, если идеал хороший и достойный, то подобная практика превращается в воспитание, и правильного воспитания. Из многих книг я бы назвала, например, «Мелкого беса» Федора Сологуба, романы Ивана Тургенева, повесть «Петербург» Андрея Белого, «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой, рассказы Стефана Цвейга, роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед».

– Почему именно такой выбор?

Литературный выбор часто диктуется чисто субъективными ощущениями. Мы же не всегда знаем, почему нам нравится та или иная музыка? И очень важно, как и кто рассказывает Вам об этих книгах. Я, конечно, всегда старалась проживать книги, пытаться ощутить их, но это не всегда уместно. Каждое произведение нельзя прожить, но какие-то вещи остаются в сознании.

– Вы имеете в виду русскую классику?

Мне кажется, что русское самосознание воспитано во многом русской классикой. Идея «тургеневской девушки», и так далее. Это идеал, который закладывается в раннем возрасте. Письма Татьяны Лариной, или бедная Лиза Карамзина… Поэтому Иван Тургенев для меня – это автор, который создал идеализированное представление о жизни, слишком надломленное, тем не менее, мною очень любимое. Тургенев ведь, насколько я знаю, был сам в положении человека глубоко несчастного и постоянно безнадежно влюбленного. Я всегда вспоминаю, как посещала под Парижем поместье Буживаль, куда он последовал за Полиной Виардо. Туда, где он жил в квартире, болел и радовался только тому, что слушал, как эта оперная дива ходила по своей квартире наверху, совсем близко от него. То есть, в некотором смысле, получается, что литература нас формирует, а потом это формирование – заканчивается, когда Вы понимаете, что текст был продиктован собственной жизнью автора, собственными травмами. При всем при этом, не любить потом эти произведения очень сложно.

– Вы говорили о Чехове?

Я недавно перечитывала не только Тургенева, но и Чехова. Меня поражает до какой степени потрясающей становится его недоговоренность, мизансцены, нестыковки, молчание, нервность, оборванные струны. Чехов настолько инноватор, экспериментатор и ценитель жизни, что становится жутко и страшно, и удивительно прекрасно от одной мысли, что Вы погружаетесь в это русское ощущение жизни, без надежды, и все равно с какой-то сиюминутной возможностью выживания.

Английская литература, вернее, литературоведение, позволю себе сказать, иногда в этом плане идет несколько впереди. Там стараются заглянуть вглубь текста, ощутить его потайные коды. Например, в направлении постколониальная литература есть такая тенденция – развенчивать старые идеалы. Идеалы стагнации и стереотипов. Если для XIX века считалось, что в романе «Джейн Эйр» Шарлот ты Бронте особый интерес представляет собой Джейн с ее бесконечной любовью к мистеру Рочестеру, рыцарю и кумиру, то в романах постколониальной литературы, возникает такая фигура как автор Джоан Рис, которая пишет роман «Широкое Саргассово море». В этом романе история рассказывается от лица первой жены мистера Рочестера, креолки, которую автор Шарлот та Бронте в известном романе XIX века – сожгла на чердаке. Новый роман – это история становления юной креолки, а не белого британского колонизатора, ее собственная судьба, вне колониальной зависимости, собственная идентичность.

Если под этим углом посмотреть на русскую классику, возникнет огромное количество вопросов, которые очень болезненно обсуждать. К примеру, с точки зрения психоанализа классики литературы все попадают под определенные комплексы. И даже Пушкин – под комплекс кастрации, то есть страха. Этот страх – как считают литературоведы психоаналитического направления, диктует пат терны поведения, расстройства, безнадежности, томления, которые могут возникать в произведениях русских авторов. Пушкин, конечно, совершенный гений, светлый гений, поэтому дело не в комплексе, а в том, что подобная неуверенность в себе в общем-то характерна для русского человека. И с этим не то, что нужно бороться, но принять это, понять, может быть, внести коррективы.

Или другой пример. Русские символисты. Такие удивительно красивые, чудесные стихи. Когда вы смотрите психоаналитическую трактовку, вы видите, что им присвоен термин «истерия», то есть в некотором смысле – преследование несуществующего идеала. Подобный «приговор» нисколько не снижает красоты поэзии Блока или Цветаевой, но дает определенные ответы, следует ли этим идеям следовать в жизни.

– А Марина Цветаева?

О Цветаевой мне сложно говорить, потому что ее поэзия – настолько сильно отличается от любой другой, настолько пронизывающе гениальна и сильна, что в общем-то ей и правда – нет равных. Ее Иосиф Бродский выделяет среди четырех золотых имен мировых поэтов. Тем не менее, в процессе представления этой поэзии складывается определенный пат терн поведения, который может не то, что навредить, но принести очень большие страдания. Умный человек это хорошо понимает. При всем при этом, когда я читаю «Повесть о Сонечке», или даже смотрю художественный фильм о Цветаевой, конечно, не попасть под ее очарование и губительную силу очень сложно.

Культура, таким образом, насколько спасает, настолько она может быть губительна.

– А современный мета-модерн?

Да. Именно поэтому в современную эпоху возникает мета-модерн. Это искусство – новое, наивное, приземленное, якобы искреннее. Это смесь комиксов и ностальгии, постоянное раскачивание от серьезного к ироничному, и обратно. При всем при этом, только такой пат терн неоромантики и неореализма дает возможность выживания.

Вот почему наше молодое поколение более приземленное? Скорее всего из-за того, что им удается не пользоваться романтической амплитудой чувств, они более практичны. Яркий пример этого – роман моего любимого писателя Э. Лу «Во власти женщины». Э. Лу – норвежский писатель, который пишет «обвязками», как сценарист. Он пишет обвязками и создает в тексте сцены. Но история его любви – словно приземлена. Он, например, когда рассказывает о своей подруге Марианне, пишет весьма «неромантичные вещи», хотя чувств у него море. Долго рассказывает, как Марианна выбирает красное вино, и как она просит его комментировать вкус этого вина. Он, будучи мужчиной сдержанным, как все скандинавы, не знает, что делать. Поэтому – начинает давать односложные комментарии. Марианна требует большего! Наконец, наш герой вынужден сказать, что это дерзкое вино, как уверенный в себе, нормальный мужчина просто поддакивает женщине, только бы она успокоилась. Но Марианна, не замолкая, требует еще дополнительных эпитетов. В этой борьбе и попытке понять друг друга – мужчине и женщине – много от современного положения вещей, когда личное взаимодействие становится главенствующим.

Другой яркий эпизод Э. Лу вот такой. Герой просыпается ночью и говорит, что плачет от любви, а когда встречает Марианну с новым парнем, бросает только единственную фразу: «Встретил ее с компьютерщиком. Он мне не понравился». Вместо того, чтобы, как в былые времена, набить ему физиономию. То есть вся амплитуда чувств снижена.

Мета-модерн действует в искусстве потому, что он приходит на смену прошлым эстетическим ценностям, но в искусстве всегда действуют такие понятия как гибридность и амбивалентность.

– А Стефан Цвейг?

Это все авторы прошлых поколений, это очень сильная романтизированная проза. Она романтизирована идеей абсолютов. Стефан Цвейг переживал колоссальные трагедии в своей жизни, уехал в конце жизни с женой в Америку, потом в Бразилию, где покончил жизнь самоубийством. Тем не менее, его проза – это своего рода эталон истории чувств, в общем-то ушедших из повседневности, относящиеся к военному времени, совсем к другой эпохе.

– А когда наступила эта эпоха перелома?

После Второй мировой войны в Европе поменялись ценности. Они очень сильно поменялись, потому что после Второй мировой войны нельзя было говорить о жизни и любви, как было до Войны. После страшной трагедии, которая обрушилась на Европу, художники, музыканты, поэты изобретали совершенно иные методы и способы жизни своих произведений. Была заново построена система ценностей в искусстве, заново сформирована. В Америке были такие писатели как Теннесси Уильямс, который написал «Трамвай „желание“», в котором словно воочию мы увидели, как образы прошлого в лице Бланш Дюбуа (в одноименном фильме играла замечательная актриса Вивьен Ли) – гибнут. Героиня попадает в сумасшедший дом, не в состоянии вынести, что ее идеалы рухнули. Перья, кинематограф, влюбленности – рушится все. На смену приходит ценность в виде грубости, насилия и животной машины, в лице главного героя. Вот такие перемены.

Как это было отразить в искусстве? В искусстве появляются совершенно иные формы воздействия, новые формы жизни, которые рушат старые стереотипы.

– Например?

Например, появляется понятие «новая музыка». Новая музыка рушит привычные схемы. Я заимствовала понятие новой музыки у музыкантов, своих лучших и дорогих друзей. Там возникает целый ряд удивительных инноваций, которыми художники и музыканты пользуются. Они пользуются тем, что форма произведения претерпевает изменения. Появляются, например, понятия мультипликации, аккумуляции – они становятся важнее привычной репрезентации. То есть произведения искусства коренным образом трансформируются.

– И?

Современный автор пытается все примирить. Оппозиция – парадигма прошлых времен. Музыканты всегда пытались все примирить, но послевоенное время диктовало совершенно иные условия. Поэтому, кстати, в постколониальной теории литературы появляются понятия гибридности и амбивалентности. Это ближе к истине. Нет жестких оппозиций. Нет привычных схем. Если изображена ярках сцена на картинке – она не связана совсем с этическими нормами. Это форма воздействия. Искусство должно ранить – вот лозунг послевоенного времени. Поэтому меняются и механизмы восприятия.

– А текст?

Любой текст претерпевает ре-интерпретацию. Каждый раз при чтении текст высвечивает для читателя новые значения. Есть такие еще «зоны не-комфорта» в психоанализе. Эти «зоны не-комфорта» – слова и мотивы, которые задевают при чтении. Своеобразные «зеркала» психики, которые говорят, где находятся зоны травмирования у читающего. Так вот, если хоть какая-то идея, или слово, или логика не нравится, это часто не объективное знание, а субъективное. Можно задуматься – почему не нравится.

А правильный подход – стараться во всем видеть хорошее, в любой ситуации, в любом тексте. Отстраняться от него. Проживать книги можно и нужно иногда, но не до степени потери сознания. Отстранение позволяет оценить ситуацию более здраво, сделать выводы в отношении будущего.

Беседовал Арсений Сиротин, для Т/О «Неформат»

Жена посла Аргентины

1.

Маша познакомилась с ним в самолете на Каир, сразу заметив его смуглое лицо, морщины на щеках и накаченный торс. «Какой-нибудь дипломат, наверняка», – подумала она, внимательно наблюдая за тем, как он укладывал свой кожаный портфель в отсеки наверх, а потом устраивался поудобнее, разложив свои электронные приборы перед собой, каждую минуту глядя в окно, и хмуря густые брови.

Она даже не предполагала, что ей удастся его разговорить. Она не представляла себе, что он будет отвечать не ее вопросы, или проявит к ней хоть какой-то интерес. Тем, не менее, как только погасли надписи «пристегните ремни», и самолет, судя по всему, набрал должную высоту, она уже, вдавившись в кресло, слушала его длительный рассказ, который, казалось, не должен был никому принадлежать, или быть услышанным, но, тем не менее, вдруг ожил, как поникшая птица, затрепетал, и вырвался наружу. Неподвластный рассказчику, или внешним обстоятельствам.

Рассказ был о женщине, которую сосед Маши когда-то встретил, в том же Каире, куда летел, и которую, судя по всему, он очень давно не видел, и которая была ему очень дорога. Соседа Маши звали Джоном, хотя он был абсолютно русским на вид, улыбчивым парнем, похоже в юности, даже напоминал чем-то Есенина. Он рассказывал свою историю Маше не спеша. Произнося всего два или три предложения, а потом продолжая свой рассказ с того места, где начал, совершенно не тревожась о том, что предыдущий конец повествования, его собеседница могла давно забыть.

Его глаза светились, когда он рассказывал, загорались совершенно непередаваемым блеском, становились синими. Он был так счастлив, когда говорил, так улыбчив и юн, что Маша ни на секунду не могла оторвать от него глаз.

– Я был очень романтичен, – говорил Джон, и снова смотрел в окно, как будто бы изучая внимательно и дотошно белые облачка простынного неба.

Он совсем не рассказывал о действиях, или о том, что они говорили друг другу. Это было скорее ощущение от этой женщины, ее трепетности, женственности, удивительного запаса энергии.

– Как ее звали? – спросила вдруг Маша, осознавая каким странным и несуразным был этот вопрос.

Джон не ответил, а только снова стал рассказывать, как они поехали когда-то обедать в Каире к Нилу, как встретили старых знакомых, как он отчаянно ее ревновал, и понимал, что больше уже никогда не увидит.

– Вы встречались потом?

– Мы встречались довольно часто, пока я работал в Каире. Это была движущая сила всего того, что меня окружало.

Странно было видеть этого человека, столь успешного, столь красивого и хорошо одетого, настолько упоенным своим чувством. Маша вспомнила, что когда-то, работая журналистской, познакомились с одним путешественником, бравый парнем, который ездил на джипах в Африке, нырял в прорубь на Ладожском Озере, организовал свой собственный музей под водой, и приехал везти ее когда-то в аэропорт, как обещал, хотя у него неожиданно поднялась температура до сорока градусов, и он отчаянно кашлял. Так вот, этот парень, ее знакомый, когда-то на вопрос о женщинах сказал, что это обыкновенная человеческая слабость, и он не может говорить об этом серьезно.

«Что же превращает такую слабость мужчины в силу и любовь?» – подумала вдруг Маша, глядя на этого слегка неловкого человека, который так дружелюбно, спокойно и доверительно рассказывал ей о своей жизни.

– А что было потом? – спросила Маша, – уже начиная даже нервничать и сопереживать по-настоящему. – Вы перестали работать в вашем этом Каире?

– Да. Именно так, – ответил Джон.

2.

Когда Маша вышла из самолета, и потащила свой чемодан по тротуару взлетный полосы, она поняла, что история Европы закончилась навсегда, и ее ждал совершенно иной мир, полный восторга, напряжения и неумолимо фатальной силы.

Здесь было жарко, знойно, было невозможно дышать. В воздухе стоял какой-то непонятный смог, и, казалось, что снующие туда-сюда помощники и служащие аэропорта не отстанут со своим вниманием к происходящему никогда. Они подходили и отходили, просили идти и стоять на всех возможных языках и жестах. Что-то объясняли, а потом снова что-то просили, среди прочего – деньги, но не только.

Рой этих случайных людей и служащих был здесь, казалось, навсегда, упорно наблюдая за чемоданами, переставляя их с места на место, не выпуская толпу туристов за пределы аэропорта, и говоря что-то криклилво и быстро всем и каждому.

Контроль проходили часа три, в помещении, где было, как показалось Маше, человек пятьсот. Включая лиц разной национальности, лиц в пестрой одежде, и бесконечных семей со множеством обслуживающего персонала и жен, которые занимали собой сразу внушительную территорию, которую не собирались покидать никогда.

Маша силилась найти Джона среди толпы, хотя бы глазами, но это ей никак не удавалось.

«У меня такое впечатление, что они все подвергают себя опасности», – подумала неожиданно для себя Маша.

3.

Пока она ехали на машине в отель, удивляясь местным колоритам, запахам, подсветке мечетей, горящим огням, простору Нила, она вдруг почувствовала, что нестерпимо хочет пить. Купить воду было предприятием невозможным, так как машина неслась по автостраде во всеобщем потоке. Она лишь озиралась по сторонам, пытаясь запомнить кроме марева что-то еще, гладь воды, отражения зеленого неба и бликов солнца на затемненных окнах автобусов.

История, услышанная ею в самолете, не давала ей покоя. Как будто бы Джон напоминал ей кого-то из юности, кого-то важного и дорогого, и она никак не могла вспомнить кого именно, но радость этого воспоминания снова и снова согревали, как весточка из другого мира.

Ее поразила его цельность. Поразило, что он работал так много. Поразило и то, что на всех представителях посольства была возложена какая-то явная и неявная миссия. Они выполняли каждодневную службу, и, скорее всего, в определенном смысле рисковали собой.

Рассказ Джона был столь сложным, что его было совершенно не повторить. Сделанный полунамеками, полуобрывами. Успешный и сдержанный человек вряд ли мог ей рассказывать что-то в подробностях. Она запомнила, что это были длительные взаимоотношения с иранским или бразильским посольством на территории Каира, и что там были представители, как дружеских, так и не очень дружеских государств, которые пытались совершать на территории Египта геологические экспедиции.

– Жена посла? – спросила в какой-то момент Маша, как будто бы ей внезапно был дан дар провидения, и одновременно дар смелости.

Джон покраснел, но только слегка. Как будто бы она действительно попала в точку. Он промолчал, переведя тему в сторону геополитики.

Сидя в машине по пути в отель, Маша пыталась воссоздать по крупицам эту историю, объяснить себе самой, что произошло.

Единственное, что она хорошо поняла, и вспомнила, было связано с ее собственной жизнью. Когда-то в детстве, путешествую по морю на лайнере до Италии, ее семья познакомилась с семьей посла Туниса. Посол любой страны был особо важной фигурой на любом корабле дальнего плавания. А корабль всегда это – закрытая зона дипломатии, зеленая территория примирения. Это был свой особый замкнутый мир. С послом считались, приглашали на обеды и устроенные командой специальный вечера встреч. Но особым вниманием в любом круизе всегда пользовалась жена посла. На этот раз, жена посла была также окружена вниманием, и также – необыкновенно красива. Оба ее взрослых сына были высокими, хорошо одетыми, хорошо воспитанными. Совершенным украшением семьи была младшая дочь, которую одевали в разноцветные платья с оборками, и которая так разительно блистала своей женственностью на фоне взрослых сыновей, как будто бы лилия вдруг посаженная перед самым носом у выпускников Гарварда.

Со старшей дочерью посла получилась у Маши удивительная история. Мерседес было на тот момент лет двенадцать, а ей, Маше, тогда – лет шесть. Они вместе гуляли по палубе, не переставая, ходили взад-вперед по пароходу, находя самые потаенные закоулки: скрытые трапы, гаражи ниже ватерлинии, спортивные тренажеры и кегельбан. Потом, причмокивая и обмениваясь впечатлениями, пили суп у бассейна из красивых пиал, смакуя ароматные соленые сухарики. Как-то родители Маши оставались в баре чуть дольше, обсуждая предстоящие дела и заботы, а она должна была остаться в каюте одна. И вот сидела с ней вечером, эта самая Мерседес. Укладывала спать, приносила свежевыжатый сок. Было чудесно осознавать, что дочь из той самой семьи, на которой сосредоточил внимание весь корабль, от матроса спасательной шлюпки, до капитана, была не просто ее Машиной, подругой, но заботливой опекуншей, или даже сестрой, которая так по-доброму, и так рьяно заботилась о ее, Машином, благополучии. Даже в том детском возрасте, Маша хорошо понимала, какая удача ей выпала, и как странно судьба тасует свою бесконечную колоду.

Много лет спустя, Маша вновь и вновь будет каждый раз заново осознавать, как милосердна к ней судьба. Как ей выпадают невероятные знакомства, встречи. Как человек, вдруг сильно понравившийся, становится ее близким другом, или даже любимым.

Добравшись до гостиницы, Маша снова удивилась, как будто бы заново, когда вошла в номер. Он был словно на заказ, почти на взморье, а ширина Нила открывалась во все своей непредвиденной и бесконечной красе, обнажая мечете и их потусторонние блики. Может показаться, что Нил – это океан или море. Но на самом деле, все было совсем не так. Нил – это всегда – неровность, это множество береговых линий. Это километры корабликов, близлежащих отелей, маленьких портиков и ночных закатов, где синее, желтое, алое марево сливаются воедино, утопая в зеленовато-иловой воде.

Маша отпила сок, села у окна.

Время снова остановилось.

4.

Самое главное, что поразило в рассказе Джона, было даже не то, что ее нельзя было забыть. А скорее то, что Джон не мог оставаться один. Он должен был быть с кем-то. Потому, что в посольстве нельзя было быть одному. Вы не можете декларировать свои чувства, или выбирать. Вы должны соответствовать внутреннему канону. Когда он приступил к своей это вынужденной практике, он даже не знал, на что нарвется. Его положение было столь высоко, а желающих было так много, что искушением становился даже сам факт выйти на улицу. Поэтому он наотрез отказался жениться. Ценой своего положения и профессии. Но мир оказался не так жесток, как он думал. Уйдя как-то в отпуск на непродолжительный срок, он понял, что его срочно вернут, что применять к нему обычные законы никто не собирается, и он дожил до времени, когда сможет сделать выбор сам.

– Чем она так особенна? – вдруг спросила Маша.

– Вы знаете, она делает все для другого человека, видит его. Она создавала возможность для мужчины проявится, стать. Она была совершенным гением.

– Но любая женщина…, – Маша осеклась. Она тоже вдруг поняла, что столкнулась с чем-то совершено необыкновенным, даже сверхъестественным.

– Просто добра?

Он улыбнулся, и невольно, чуть ехидно – засмеялся.

– Нет… Но при этом – очень…

За окном вечерело. Маша вышла из номера, неспешно спустилась на бесшумном лифте в фойе, попросила портье, заказала машину.

В Каире нельзя ходить вечером одной, можно было передвигаться только на такси, или на личном транспорте. Вкусный грейпфрутовый сок обжег горло, а тепло раскаленного асфальта напомнил, что она находится совсем в иной части света.

Она увидела его на следующее утро. Он сидел за компьютером, в фойе, внимательно вглядываясь в гладь простора, открытого поднебесья, которое было, словно во сне, или волшебной сказке, прямо перед ним, скрытое огромным стеклом.

– Я не верю, что мы здесь, – сказала Маша, глядя в даль, садясь с ним рядом, ощущая красоту и необыкновенное настроение, и все то ощущение легкости, которое вдруг появилось во всем теле.

Они долго сидели и разговаривали. А потом вдруг Маша почувствовала у себя за спиной странное тепло. Она медленно обернулась и слегка привстала.

Прямо за ней стояла худенькая, улыбающаяся женщина в шляпе. Помахивая сумочкой, она тоже устремила взгляд в сторону, словно на картине, туда, куда еще несколько минут назад они оба смотрели, и куда, по всей видимости, уже какое-то время смотрела и она.

Маша не нужно было даже поворачивать голову в сторону Джона, чтобы понять, что это была она. Он не дрогнул, даже не шелохнулся, продолжая сосредотачиваться на небольшой шхуне, которая виднелась вдали, как будто бы боялся сделать лишнее движение.

– Как ты нас нашла? – наконец, просил он. Потом встал, и снова сел, почему-то на корточки, перегородив ей путь.

– Как-то нашла, – ответила она тихо.

Жена посла Аргентины была, действительно, очень красива. Она была спокойной, волевой, дружелюбной. Маша сразу поняла, что с Джоном у нее не было ровно никаких близких отношений, иначе было бы странно, и нелепо. Но ее присутствие, действительно, оказывало на него столь сильное впечатление, что из простого служащего, весьма расслабленного и внимательного одновременно, он вдруг превращался в сгусток энергии, света, и божественный отзвук вселенной. Сейчас, казалось, от радости и счастья, он просто спятил.

5.

В Судан они поехали на следующий день. Все вместе. Посол Аргентины, жена посла Аргентины, Джон, Маша, и ее новая знакомая, с которой они случайно разговорилась накануне вечером. Знакомую звали Луиза. Она каким-то образом тоже знала жену посла, и оказалась милой собеседницей, да еще и приличной певицей. Луиза была совершенно русской, работала при посольстве, в качестве переводчицы, оценивая любую ситуацию немного со стороны.

Подъем был быстрый, самолет начало качать почти сразу. Предложили сок и вино, которые Маша с радостью выпила залпом. Ей очень нравилась эта странная жизнь, вне времени и пространства, напряженная днями, и легкая, интересная, когда наступали наконец вечер, ночь и утро.

Маша все больше проникалась к Джону, его манере держать себя, его улыбке, и главное – к тому озарению, которое вдруг наступало, когда в его поле зрения оказывалась жена посла Аргентины.

«Она мне тоже очень нравится», – снова говорила про себя Маша, удивляясь, сколько грации исходило от ее облика.

Разговор по пути в Хартум был еще более интересным. Луиза рассказывала, как она выезжала заграницу. Как ее тормозили на работе, и как отец лучшей подруги наотрез запретил ее выезд, сославшись на то, что у нее не было детей.

– Как так?

– Представляете? Очень просто. Он просто позвонил и сказал, чтобы меня не пускали.

– Так и сказал?

– Я очень дружила с Таней. Мы были всегда вместе, никогда не расставались. А тут замужество, новая жизнь. Все пошло другим путем, другой дорогой. Я проводила у них дома долгие часы, годы. Мне все там нравилось. Эта семья, их отношения. Но сложные люди, конечно. Интеллигенты. Никакой вам тут спонтанности. Все продуманно. Все рассчитано.

Самолет шел на посадку, и у Маши снова екнуло сердце, как будто бы начинался совершенно новый этап жизни.

«Как бы я хотела, чтобы у Джона все было хорошо», – вновь подумала она.

6.

Самым шикарным и приветливым городом был Хартум. Их встречали два араба, усадили в мерседес и долго возили по местным достопримечательностям, рассказывая об истории страны. Все работали, попеременно отвечая на телефонные звонки и планируя встречи, каждый мечтая о собственных желаниях, их исполнении, и ни на минуту не сомневаясь, что ни одна история не осуществится.

Гостиница была недалеко, и показалась обоим слишком шикарной. Номер был огромный, а в кроватях натянуты специальные сетки против москитов. В воздухе пахло пряностями и солью, как в восточной сказке.

– Как вам? – спросила Маша, спустя день их поисков представительств и попыток на переговоры.

– Очень неплохо, – отвечал Джон, явно сосредоточенный и заметно притихший. Он весь просветлел, улыбался, смеялся, и острил. А потом замолкал, и совсем не разговаривал, углубляясь в свои собственные мысли.

Служащие русского посольства упорно добивались объяснений. Им явно не нравилось, что представители компании предложили Маше и Джону на выбор жить в Красном Ниле, или Белом Ниле, обе фешенебельные пятизвездочные гостиницы.

– Мы за вас платить ничего не будем. Дадим вам один доллар, – уверял представитель, невысокого ранга служащий.

– За нас заплатит компания, – снова объясняла Маша не верующему в человечность, который даже в последний день их роскошной жизни в отеле, при выезде, следил за исходом дела, находясь за мраморной колонной. Удивленный, что дополнительный счет так и не был представлен.

Посол Аргентины с женой остались в Хартуме, а Джон с Машей отправились в Эфиопию, собрались по звонку, в минимально короткий срок.

Их самолет был совершенно невероятным и маленьким. Английским, тарахтящим и в прошлом – военным, как будто бы только что с поле брани. Они приземлились в Эфиопии совсем поздно ночью. Гладь отражений была видна сверху, переливаясь черными зеркалами, отсвечивая все вокруг, превращаясь то в изумрудный, то в светло-синий цвета, смешиваясь с окраской серого неба.

Итальянцы долго возили их по городу, а под конец остановили машину около странного вида ангара, заявив, что это американская военная база.

– Давайте срочно отсюда, ладно? – прошептала Маша, перепугав своим напряжением всегда спокойного Джона.

Самолет на обратном пути опоздал, а ближайший на Каир был через неделю. 7.

В Каире Машу снова ждал покой, а вечерами беседы с Луизой. Она еще долго рассказывала Маше о том, как сложна была та профессорская семья. Как у ее подруги был личный водитель, как они дружили в юности, и как сложно ей было потом общаться в более зрелые годы.

Джон вел переговоры, менял пиджаки, и производил впечатление самого счастливого человека. Вечером, в баре, Маша разговорилась с одним англичанином, который долго ей рассказывал, как жизнь в посольствах фрагментарна, как они все оторваны от семей, и как сложно и неоднозначно находится в чужой стране.

– Я так вас понимаю, – добавила Маша, сообразив, что она теперь часть этой компании, что она все время ищет глазами Джона, и больше всего на свете, то есть – всей душой – хочет, чтобы у него все как-то образовалось, закончилось, чтобы он был, наконец, доволен, счастлив, и обрел все то, о чем мечтал столько лет.

«Ну, почему я так о нем беспокоюсь, сама не понимаю», – в который раз думала Маша, пытаясь найти глазами жену посла.

Вечером она снова вышла в ресторан, безупречно одетая, улыбаясь, и источая никому неведомый запал энергии, свойственный только ей, во всей этой огромной дикой Африке.

На следующий день Джон, Маша и Луиза уезжали домой, как уезжали к себе в Аргентину посол и его жена.

– Вы знаете, – вдруг сказал Джон, наклонившись к Маше. – Вы знаете, это все должно быть именно так. Вы видите эту женщину?

– Какую?

– Вон ту! – Джон показывал в сторону Луизы, и Маша вдруг подумала, что одна из возможных жен Джона, на которой он так и не женился, могла быть именно Луиза. А сам Джон мог быть кем-то таким близким по отношении к профессорской семье, которая так страшно и долго обижала Луизу, и о которой Луиза рассказывала Маше всю эту дивную и долгую поездку.

«Все должно быть именно так», – докончила эту мысленную фразу Маша.

«Джон должен ждать и обязательно дождаться эту даму из Аргентины. Он должен ждать ее в том качестве, которое ему предоставит судьба. А Луиза… Луиза тоже должна быть немного несчастна, правда?» – уговаривала себя Маша, чуть улыбаясь, не совсем веря в какой-то правильный исход.