«Курсив мой» kitobidan iqtiboslar, sahifa 2

вался. Зажав огромные кисти рук между колен, в обвисшем на нем пестро-сером

Андреева, чтобы объявить ему, что читали его “Жизнь человека”

“Мне давно стало ясно, что жить, и особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое, с ее началом, серединой и концом. У меня были мифы, но никогда не было мифологии. Говорю это по праву долголетия”.

рассказов Горького 1921–1925 годов (куда входят такие вещи, как “Рассказ о  герое” и “Голубое молчание”) она пропускала целые абзацы и часто не понимала русских выражений. Она продолжала, однако, переводить в двадцатых

Леонова и др. он приводит в своем списке следующие

У нас интеллигенция, в тот самый день, когда родилось это слово, уже была рассечена надвое: одни любили Бланки, другие – Бальмонта. И если вы любили Бланки, вы не могли ни любить, ни уважать Бальмонта. Вы могли любить Курочкина, или вернее – Беранже в переводах Курочкина, а если вы любили Влад. Соловьева, то, значит, вы были равнодушны к конституции и впереди у вас была только одна дорога: мракобесие. Тем самым обе половины русской интеллигенции таили в себе элементы и революции, и реакции: левы

без размера, музыку без мелодии, живопись без настроения. Надо сказать