«Курсив мой» kitobiga sharhlar, 28 izohlar

Браво, да здравствуют предисловия!– Предпочитая читать мемуары как осмысленный через личные переживания автора ход истории, как свидетельства очевидцев описывающих в своих мемуарах события , крайне неодобрительно отношусь к вольному обращению с фактами. И вот в предисловии к «Курсиву…» вдруг обнаруживаю, что произведение на самом деле изобилует искаженными фактами и датами, являясь по сути лишь художественной литературой, биографией в стиле фэнтези. В общем – да здравствуют предисловия! Сберегающие время. И деньги

Эти мемуары погружали меня в состояние гнетущей безнадежности. И на это, конечно, были причины. Жизнь русских эмигрантов того времени легкой уж точно не назовешь. Но у Нины Берберовой получилось не сломаться и судьба её вознаградила. Ей удалось начать жизнь заново в Америке в возрасте 49 лет.

Больше всего мне понравилось начало и конец. Именно в этих частях Нина Берберова рассказывает больше о себе, а не о других людях. Конечно, когда "другие люди", которые тебя окружают, это Горький, Ходасевич, Цветаева, Ахматова, Набоков, Бунин и многие другие, странно о них не написать. Но портреты получились такими беспощадными, что мне было неловко. Такое же ощущение у меня вызвала переписка. Понимаю, что это бесценное свидетельство, своего рода документ, но все равно не люблю такое читать.

Несмотря на эти спорные моменты, книга мощная, понравился слог. Не могу тоже самое сказать о стихах Нины Берберовой, стихи меня оставили равнодушной, а вот с её прозой продолжу знакомство.

Хотела книгу прочитать так давно, что не помню уже, когда и узнала про нее. Однако это скорее всего произошло на 5 курсе в рамках предмета "Литература русского зарубежья". А это было 15 лет назад.... Сразу сразу - ожидание того стоило! Пусть и объем велик, да и повествование не всегда линейно, но книга вышла хорошая. На долю русских литераторов первой трети 20 века выпала или эмиграция (первая волна), или т.н. внутренняя эмиграция (они жили в СССР, но их не печатали и всячески, извините за слово, гнобили), или приспособление к вкусам новой власти (не у всех это "приспособление" прошло удачно. взять хотя бы Есенина). Про каждого из них можно писать тома и тома, но всегда интереснее читать от первого лица. Автор и героиня этой книги Нина Берберова, изначально поэтесса, а потом прозаик и драматург. Других её произведений я не читала, поэтому не берусь судить о масштабе её дарования. Но книга "Курсив мой" ставит её очень высоко в литературном мире русского зарубежья. Само собой разумеется, что это автобиография, и поэтому она отражает субъективный взгляд на события и людей. К примеру, портрет Горького вышел замечательный (даже не знала, что они знакомы были), а вот от описания Второй мировой войны (глава-дневник Черная тетрадь) даже я не смогла удержать слез.

Давно я не получала такого почти животного удовольствия от прозы. То есть, сначала я просто качала головой "умна, ох, умна, Нина Николаевна". Потом стала наслаждаться прекрасным стилем, мягким и одновременно острым юмором (какой там английский юмор, наши таланты сто очков вперёд дадут какому-нибудь островитянину!). Особенность, которая всегда удивляла меня в Ходасевиче, продолжает удивлять и в его жене: как при такой проявленности, трезвости ума, отточенности слов можно сохранять такую тонкость восприятия. Эту прозу правильнее всего назвать густой. Концентрация страшная: мысли, деталей, картин. При этом читается легко и с удовольствием, и вот что удивительно: о какой-нибудь Марьиванне узнавать не менее интересно, чем о великих или просто известных писателях. Всех уравнивает личность самой Берберовой. Я читала прозу Берберовой и могу сказать, что воспоминания на три порядка лучше. Да, в прозе тот же летящий стиль, она литературна (то есть, невероятно профессионально сделана), но нет ощущения полёта. Похожий эффект с Амели Натомб (это, видимо, вообще бывает с писателями) – о себе много интереснее. «Курсив» – очень личная книга. Это иллюзия, что в воспоминаниях человек раскрывается. Многие прячутся, хотят казаться лучше, чем они есть, сводят старые счёты. У Берберовой не то. Это яркий и вызывающий случай обнажения, временами слегка шокирующий . Тут не в щёлочку подглядываешь: дверь нараспашку, только успевай переваривать информацию. Это своеобразный вызов читателю: готов ли ты постоянно думать, совершеть душевную работу, спорить, узнавать себя и принимать другого? Увлекательное, а в чём-то и душеспасительное чтение.

Нина Берберова безусловно неординарная личность — поэтесса, писательница. Жизнь свела ее с удивительными людьми — Горьким, Буниным, Набоковым, Белым, Ахматовой, Цветаевой. Она была одной из жен Ходасевича, c которым бежала из советской России во Францию. Воспоминания об этих людях Берберова и представила нам в этой книге, но это так скажем только в теории. На самом деле это книга о Нине Берберовой и только — все люди, которые не являлись ею самой — ужасны, низки, подлы, смешны, жалки, еще они все налиты водой — вот Ахматова вроде и хороша, но мерзка внешне и налита водой. Нина Беберова невероятно нетерпима ко всему, вот цитата, которая поставила меня в тупик

Я с отвращением смотрю на слюдяные глаза девственников, на слишком белые руки монахинь, мне неприятно думать о щитовидной железе старых дев и внутренней секреции аскетов.

А ведь когда человек говорит о других людях, он ведь в сущности говорит о себе самом. В книге есть два момента, которые трогают — это описание военного Парижа и описание того, как взяли немцы знакомую Берберовой.Вот тут Берберова живая и понятная, человечная и уязвимая. Книга читается сложно, она удушающая и подавляющая, конечно же это видный образец мемуарной литературы, правда не очень привлекательный.

Это не автобиография. Это гораздо масштабней и значительней. Это биография поколения, блистательной и трагичной эпохи: серебрянного века русской поэзии и прозы ("вся моя жизнь прошла среди деклассированных изгнанников"). Увлекательно, как захватывающий роман, написанная прекрасным отточенным, лаконичным языком в духе традиций русской классической литературы. Вначале мы действительно читаем историю дворянской интеллигентской семьи, в которой нашли прибежище почти все сюжеты русской жизни и литературы, что само по себе очень интересно и познавательно. А далее - в вихре самостоятельной жизни Нины Николаевны - сотни блистательных имён литераторов и других выдающихся людей того времени, с кем свела Н.Н.Б. жизнь в Петербурге и в эмиграции (Германия, Чехия, Франция, Италия, США), с чьими взлётами, неудачами и трагическим забвением и уходом ей пришлось соприкоснуться. Её характеристики личностей, анализ и оценки их творчества уважительны и деликатны. В этой книге каждый найдёт что-то для себя.

Автобиография, начинающаяся от начала века двадцатого в России и идущая дальше в эмиграцию- Германию, Францию,Америку. Нина Николаевна - потрясающий рассказчик, она сумела очень живо донести все чувства,испытываемые ею когда-либо так, что они находят отклик , как будто бы это и твои чувства- мысли.,думаешь- да, я думаю также.

Я пришла на готовое. Вокруг меня лежат сокровища - только успевай их xватать. Я свободна жить где хочу, как хочу, читать что хочу, думать обо всем, о чем хочу, так, как я хочу, и слушать кою хочу. Я свободна на улицах больших городов, где никто не видит меня, когда я иду под проливным дождем, не зная куда и откуда, бормоча стихи; и в лесу, и на берегу моря в благословенном одиночестве и музыке, звучащей во мне; и у себя в комнате, когда закрываю дверь. Я могу знать все, что хочу знать, и я могу забыть все, что мне не нужно. Я могу задать любой вопрос и получить на него ответ. Я выбираю своих друзей. Я счастлива, что все теоремы моих незрелых лет разрешены. Я никогда не притворяюсь - умнее, красивее, моложе, добрее, чем я есть на самом деле - с целью казаться иной, чем я есть, потому что в этой неправде нет для меня никакой нужды. Я живу в невероятной, в неописуемой роскоши вопросов и ответов моего времени, которые мне близки и которые я ощущаю, как свои собственные, в полной свободе делать свой выбор: любить то и тех, кого мне хочется. Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей. И если до конца сказать правду ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.

"Мисс Серебряный век" пишет портреты знакомых нам фигур - в первую очередь, мужа- Ходасевича, Горького (совсем с другой стороны, а не как правильного советского писателя),Бунина,нюхающего цыпленка перед обедом, Ахматову во всей красе ее старости. Ощущения без прикрас,пропущенные через себя- это ее искренность.

Я принадлежу к тем людям, для которых дом, в котором они родились и выросли, не только не стал символом защиты, прелести и прочности жизни, но разрушение которого принесло огромную радость. Ни "отеческих гробов", ни "родного пепелища" у меня нет, чтобы опереться на них в трудные минуты; родства по крови я никогда не признавала, и так как природа не дала мне ни панциря буйвола, ни когтей, ни зубов пантеры и так как я не искала способа, как нарастить себе двойную кожу и как отточить зубы, то я и живу - без опоры, без оружия, без тренировки для защиты и нападения, без собственного племени, родной земли, политической партии, без прадедовских богов и гробов.

Перед нами яркие и очень живые воспоминания Нины Николаевны Берберовой, русской писательницы и поэтессы, жены Владислава Ходасевича. В мемуарах описаны переломные моменты в жизни не только самой Берберовой, но и многих представителей русской интеллигенции, вынужденно эмигрировавших во Францию после революции.

Воспоминания детства, бурление предреволюционной России, крах привычного литературного мира после прихода большевиков, катастрофа судеб великих людей в эмиграции, ужас оккупации фашистов , и наконец, переезд в США - основные вехи этого автобиографического романа.

Сама же Нина Николаевна представляет собой образец стойкости и жизнелюбия, несмотря на жесточайшие испытания и лишения. В России она не оставила сильных привязанностей, чувство отечества у неё было минимальным, поэтому в любой ситуации она жила только настоящим, решая проблемы здесь и сейчас, именно это и позволило ей выстоять, выясняя её «собственные конкретные взаимоотношения с её временем».

Названием первой главы книги «Гнездо и муравьиная куча» Берберова подчеркивает, что чувство семьи ей чуждо, а символ гнезда угнетает. Она пишет: «в муравьиной куче можно жить более вольно, чем в гнезде, что там меньше тебя греют твои ближние (это грение мне особенно отвратительно), что в куче, среди cтa тысяч (или миллиона) ты свободнее, чем в гнезде, где все сидят кружком и смотрят друг на друга…», а затем утверждает «одиночество - самое естественное, самое достойное состояние человека».

«Я принадлежу к тем людям, для которых дом, в котором они родились и выросли, не только не стал символом защиты, прелести и прочности жизни, но разрушение которого принесло огромную радость. Ни "отеческих гробов", ни "родного пепелища" у меня нет, чтобы опереться на них в трудные минуты; родства по крови я никогда не признавала … я и живу - без опоры, без оружия, без тренировки для защиты и нападения, без собственного племени, родной земли, политической партии, без прадедовских богов и гробов.» «И если до конца сказать правду ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.» «Я сейчас смотрю на годы моего детства без малейшей "дымки грусти", без меланхолической слезы о "навеки утраченном". Все мое прошлое со мной, в любой час моей жизни. Вся прелесть его для меня в том, что оно дало жизнь моему настоящему.» Калейдоскоп встреч позволил Берберовой в одном произведении дать описание сломленной эпохи через характеристики своих знакомых. Так, Гумилёв оставил у неё неприятное ощущение холода и высокомерия. Похороны Блока заставили почувствовать начало катастрофы. От Горького она почерпнула «полубезумный восторг делания», несмотря на чуждость взглядов и устремлений.

Вот что она поведала о других культовых личностях.

О Пастернаке: «Теперь кажется, что эти "темноты" были созданы им нарочно, чтобы настоящую мысль спрятать подальше, прикрыть, закамуфлировать.» «У Пастернака не познавательная, а эмоциональная поэзия, до смысла которой нет необходимости добираться.» «… хотел ли Пастернак сам, чтобы люди добирались до сути его стихов? Теперь я думаю, что эти усилия понять до конца строфу за строфой были совсем и не обязательны - в его поэзии строфа, строка, образ или слово действуют внесознательно, это в полном смысле не познавательная, но чисто эмоциональная поэзия через слух (или глаз) что-то трепещет в нас в ответ на нее, и копаться в ней совершенно не нужно. Вот комната она названа коробкой с красным померанцем, вот весна - пахнущая выпиской из тысячи больниц, вот возлюбленная, как затверженная роль провинциального трагика, разве этого недостаточно? Этого много, слишком много! Здесь есть "гений", и мы благодарны ему. Здесь есть "высокое косноязычье" - и мы принимаем его.» О Цветаевой: «Ее отщепенство, о котором она гениально написала в стихотворении "Роландов рог", через много лет выдало ее незрелость: отщепенство не есть, как думали когда-то, черта особенности человека, стоящего над другими, отщепенство есть несчастье человека - и психологическое, и онтологическое, - человека, недозревшего до умения соединиться с миром, слиться с ним и со своим временем, то есть с историей и людьми. Несомненно, в Марине Ивановне это отщепенство тем более было трагично, что с годами ей все более начало хотеться слияния, что ее особенность постепенно стала тяготить ее, она изживала ее, а на ее месте ничто не возникало взамен. Она созревала медленно, как большинство русских поэтов нашего века (противоположность веку прошлому), но так и не созрела, быть может, в последние годы своей жизни поняв, что человек не может годами оставаться отверженным - и что если это так, то вина в нем, а не в его окружении.» «Цветаева, наоборот, к этому шла через всю жизнь, через выдуманную ею любовь к мужу и детям, через воспеваемую Белую армию, через горб, несомый столь гордо, презрение к тем, кто ее не понимает, обиду, претворенную в гордую маску, через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь то все-таки текла настоящая.»

О Бунине: «…у Бунина не было чувства людей, у него в сильной степени было чувство себя самого; и при его почти дикарском эгоцентризме Бунин вовсе не умел ни брать, ни давать в личном общении, а часто бывал и настороже: как бы не задели его дворянского (и литературного) достоинства, и считал, что писателю прежде всего надо быть наблюдательным человеком.» «Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость.» «Я уверена, что он был совершенно земным человеком, конкретным цельным животным, способным создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существовавших до него, с удивительным чувством языка и при ограниченном воображении, с полным отсутствием пошлости.» «Всю жизнь Блок был для него раной, и весь символизм, мимо которого он прошел, чем-то противным, идиотским, ничтожным, к которому он был либо глух, либо яростно враждебен.» «Я думаю теперь, что грубость в словах, в поведении, грубость его интеллекта была отчасти прикрытием, камуфляжем и что он боялся мира и людей не менее остальных людей его поколения, и все его чванство, - а оно было в очень сильной степени, уже до революции, в Москве, - было его самозащитой.» «Трудно общаться с человеком, когда слишком есть много запретных тем, которых нельзя касаться. С Буниным нельзя было говорить о символистах, о его собственных стихах, о русской политике, о смерти, о современном искусстве, о романах Набокова... всего не перечесть. Символистов он "стирал в порошок"; к собственным стихам относился ревниво и не позволял суждений о них; в русской политике до визита к советскому послу он был реакционных взглядов, а после того, как пил за здоровье Сталина, вполне примирился с его властью; смерти он боялся, злился, что она есть; искусства и музыки не понимал вовсе; имя Набокова приводило его в ярость.»

О Гиппиус: «В Гиппиус сейчас мне видна все та же невозможность эволюции, какая видна была в ее современниках, то же окаменение, глухота к динамике своего времени, непрерывный культ собственной молодости, которая становилась зенитом жизни, что и неестественно, и печально и говорит об омертвении человека.» «Удивлять, поражать, то есть в известной степени быть эксгибиционисткой: посмотрите на меня, какая я, ни на кого не похожая, особенная, удивительная...»

О Замятине: «Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться.»

О Набокове: «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано.» «Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создает нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифицироваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.»

О Белом: «Белый не видел себя, не понимал себя, не знал ("жизнь прожить не сумел"), не умея разрешить ни этого кризиса, ни всей трагической ситуации своей, требуя от окружающего и судьбы для себя "сладкого кусочка", а его не могло быть, как не может быть его у тех, кто хоть и остро смотрит вокруг, но не знает, как смотреть в себя. Он жил в глухоте, не слыша хода времени и полагая в своем безумии, что "мамочку" он найдет в любой женщине, а "папочку" - в ускользнувшем от него учителе жизни. Но люди кругом становились все безжалостнее, и это было законом времени, а вовсе не модой, веком, а не днем.» «…он беспрерывно носил на лице улыбку дурака-безумца, того дурака-безумца, о котором он когда-то написал замечательные стихи: я болен! я воскрес! ("свалили, связали, на лоб положили компресс"). Эта улыбка была на нем, как маскарадная маска или детская гримаса, - он не снимал ее, боялся, что будет еще хуже. С этой улыбкой, в которой как бы отлито было его лицо, он пытался (особенно выпив) переосмыслить космос, перекроить его смысл по новому фасону. В то же время, без минуты передышки, все его прошлое ходило внутри него каруселью, грохоча то музыкой, то просто шумом, мелькая в круговороте то лицами, а то и просто рожами и харями минувшего. Теперь бы остановить это инфернальное верчение в глубине себя, начать бы жить заново, жить настоящим, но он не мог: во-первых, потому, что это было свыше его сил, и, во-вторых, потому, что настоящее было слишком страшно. Дурак-безумец иногда вдруг как на пружине выскакивал из него с какой-то злобой.»

О Шкловском: «На его лице постоянно была улыбка, и в этой улыбке были видны черные корешки передних зубов и умные, в искрах, глаза. Он умел быть блестящим, он был полон юмора и насмешки, остроумен и подчас дерзок, особенно когда чувствовал присутствие "важного лица" и "надутой знаменитости" или людей, которые его раздражали своей педантичностью, самоуверенностью и глупостью. Он был талантливый выдумщик, полный энергии, открытий и формулировок. В нем бурлила жизнь, и он любил жизнь. Его "Письма не о любви" и другие книги, написанные о себе в эти годы, были игрой, он забавлял других и сам забавлялся. Он никогда не говорил о будущем - своем и общем, и, вероятно, подавлял в себе предчувствия, уверенный (во всяком случае, снаружи), что "все образуется" - иначе он бы не уехал обратно: на Западе он один из немногих мог осуществить себя полностью.»

О своём муже, Ходасевиче: «Счастье мое с ним было не совсем того свойства, какое принято определять словами: радость, свет, блаженство, благополучие, удовольствие, покой. Оно состояло в другом: в том, что я сильнее ощущала жизнь рядом с ним, острее чувствовала себя живой, чем до встречи с ним, что я горела жизнью в ее контрастах, что я в страдании, которое узнала тогда, имела в себе больше жизни, чем если бы делила окружающее и окружающих на "да" и "нет" - интенсивность "заряда" была иногда такова, что любое чудо казалось возможным. Я не уверена, что в комфорте, в уверенности в завтрашнем дне живет для современного человека то же значение, которое было в этих понятиях сто лет тому назад: если судить по современной литературе, оно в значительной мере утеряно.» «Для меня наш диалог, который длился семнадцать лет, - не прошлое. Это такое же настоящее, как сегодняшний день. Оно живет во мне, до сих пор действует на меня, растет во мне, как и я расту в нем, хотя сегодня я уже никого никуда не веду и сама уже ни за кого не держусь: я слила в себе Ангела и Товия, и их больше нет.»

О Ларионове: «Ларионов до старости сохранил в характере и поведении озорство, черту, бывшую традицией футуризма.» «Те, кто умерли молодыми, умерли озорниками, те, кто дожили до старости (как Ларионов), никогда не изжили озорства. Это новое явление нашего времени, эта важная черта целого круга художников, поэтов и музыкантов мало была отмечена. Символисты и члены "Мира искусства" ненавидели это озорство, акмеисты брезгливо от него отворачивались. Но все было вовсе не так просто: была глубокая связь "гения" с "незрелостью" и грубоватая, но, в сущности, законная и здоровая реакция против "печального вина" Блока, мрачного безумия Врубеля, патетики Скрябина, меланхолии Серова. Как многие из его современников, Ларионов был озорником и таковым прожил свою долгую жизнь. Всегда он что-то придумывал, иногда - с хитрой улыбкой, иногда захлебываясь от удовольствия и часто - назло кому-нибудь. Он никого не признавал, кроме "своих", зато со своими бывал сентиментально ласков, но главным в нем было - неуважение к почтенным сединам врагов (даже когда седины уже были у него самого) и неустанное поклонение заветам раннего футуризма, которые заставляли его держаться таких же озорников, как он сам, не сдаваться "мелкой буржуазии", а "бить ее по морде" когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она "даст в зубы старой дуре" Европе. Только бы что-нибудь новое! Только бы что-нибудь неожиданное! Только бы ломать старое и спихивать "с борта современности" отжившее барахло!» О Керенском: «Соль, потерявшая свою соленость, человек еще живой, физически живой, но внутренне давно мертвый. Одинокий, несмотря на детей и внуков в Англии, похоронивший всех своих современников и сверстников, человек, постепенно прислоняющийся к церкви, к ее обрядности и тем самым теряющий свое достоинство - человеческое и мужское.» «Но есть и другая сторона его характера: его несчастная негибкость, его холодность, его непонимание ни себя, ни других, его настойчивое отпугивание от себя расположенных, при постоянном желании подчинения их себе, его недобрый, оловянный взгляд, никуда не проникающий, и какие-то "скверные анекдоты", случающиеся с ним, от которых и ему, и всем вокруг неловко.»

Это далеко не полный список характеристик значимых людей, с которыми удалось встретиться Нине Берберовой. Яркие следы призрачной эпохи начала XX века.

Желаю приятного чтения.

Мое знакомство с творчеством Нины Берберовой началось в далеком (уже) 2002 именно с этой книги. Она произвела на меня огромное впечатление не только ни с чем не сравнимым языком, но и охватом. Берберова представляет перед читателями не столько свою жизнь (она большей частью все же вошла в "шестьсот страниц умолчаний"), но жизнь двух поколений литературной и окололитературной интеллигенции, эмигрировавшей после Революции. Она разворачивает характеры и судьбы, дружбы и предательства, мелкие неурядицы и глубокие неприязни. Перед нами проходят Горький, Бунин, Ходасевич, Набоков, Белый, Керенский и многие-многие другие. Причем проходят не в венце своего литературного (и не только) величия, а скорее как обычные люди, которым тоже может быть горько, страшно, которые любят, интригуют, питают неприязнь к соперникам. При этом совершенно не остается ощущения чего-то грязного, вытащенного на свет старого белья. Берберова каким-то образом, будучи внутри всех этих событий, сумела преподнести их с позиции пусть и не полностью беспристрастного, но все же объективного (по моим ощущениям) наблюдателя.

Фундаментальный труд и прекрасный русский язык.