Kitobni o'qish: «Бисмарк», sahifa 7

Глава 5. Школа дипломатии

Юношеская мечта Бисмарка осуществилась. Он начал дипломатическую карьеру с одного из самых высоких постов («в настоящий момент важнейший пост нашей дипломатии»¹⁵⁶, как он писал Иоганне), миновав необходимость долго и мучительно взбираться по карьерной лестнице. Таких людей «со стороны» в современной России называют «варягами», а в Германии для них существует по-немецки изящное слово Quereinsteiger – «вошедший поперек». По понятным причинам профессионалы, прошедшие все ступени карьерной лестницы, относятся к подобным выскочкам враждебно, и появление таковых – обычно редкость, следствие особых обстоятельств. Какие же особые обстоятельства существовали в случае с Бисмарком?

Разумеется, большую роль здесь сыграла революция. Вернее, даже не революция сама по себе, а последовавший за ней глубокий кризис в австро-прусских отношениях. Фридрих Вильгельм IV и его окружение стремились как можно скорее залечить раны и восстановить монархическую солидарность Берлина и Вены. Наибольшее доверие при венском дворе, рассуждали они, вызовет не профессиональный дипломат, а политик, известный своими консервативными убеждениями и выступлениями в поддержку существующей системы. Именно таким человеком казался Бисмарк. Нельзя сказать, что его кандидатура рассматривалась как единственно возможная. Не лучше ли молодому политику продолжать блистать на парламентской трибуне, где он уже хорошо зарекомендовал себя, вместо того чтобы вступать на совершенно новое поприще? Самому Бисмарку пришлось приложить немало усилий, чтобы развеять подобного рода сомнения.

В течение первых месяцев 1851 года Бисмарк развернул активную и очень напряженную деятельность, направленную на то, чтобы привлечь к своей особе внимание монарха и европейских дипломатов. Он регулярно посещал светские мероприятия, выступал в палате с речами в защиту прерогатив короны. Так, 24 февраля он заявил, что если палата не утвердит бюджет, король может править и без него, поскольку такое развитие ситуации никак не регулируется законодательством (эта мысль еще сыграет большую роль в карьере Бисмарка)¹⁵⁷. 11 марта он выступил против сокращения военных расходов, заявив, что армия не может зависеть от мнения штатских дилетантов из ландтага¹⁵⁸. Оба выступления были весьма высоко оценены монархом, который благожелательно наблюдал за деятельностью молодого парламентария. Фридрих Вильгельм IV по-прежнему избегал каких-то публичных выражений своей симпатии к Бисмарку, однако был о нем достаточно хорошего мнения и даже в какой-то степени считал себя его покровителем.

Тем не менее кандидатуру Бисмарка на пост прусского представителя в Бундестаге стали всерьез рассматривать только в конце апреля, после того, как был отвергнут ряд других претендентов. Король, поколебавшись, в итоге дал свое согласие. Назначение во Франкфурт значительно усилило позиции Бисмарка внутри «камарильи» – если раньше он был скорее «адъютантом», то теперь ему был поручен самостоятельный фронт работ.

Когда весть о назначении стала достоянием общественности, германская пресса разразилась целой серией скептических публикаций. Бисмарка называли «политическим младенцем», который своими действиями похоронит еще оставшийся в немецких государствах авторитет Берлина. Принц Вильгельм Прусский скептически предположил, что «этот лейтенант ландвера» не справится с поставленной задачей¹⁵⁹. Даже покровитель молодого консерватора Эрнст Людвиг фон Герлах в какой-то момент усомнился в правильности идеи назначать на ответственный пост совершенно неопытного в бюрократических вопросах человека.

Сам Бисмарк был весьма обрадован новым назначением, но одновременно понимал, насколько трудными станут первые шаги на дипломатическом поприще. «Предвижу, что это будет неблагодарная и полная опасностей служба, на которой я при всем старании утрачу расположение многих людей», – писал он жене 28 апреля¹⁶⁰. Тревожила его и собственная неопытность в вопросах дипломатического ремесла. «Я считаю, что не смогу сразу принять полностью самостоятельный пост», – делился он сомнениями с Иоганной, одновременно опасаясь, что такая нерешительность заставит короля изменить свои планы¹⁶¹. Проблема была решена с помощью прусского посла в Петербурге Теодора фон Рохова¹⁶², который прибыл во Франкфурт одновременно с Бисмарком и остался там до середины июля, чтобы ввести последнего в курс дела. Рохов сам с удовольствием остался бы при Бундестаге и лишь с большой неохотой сдал лакомый пост новичку, которого называл не иначе как «спившимся студентом» и «померанским свинопасом»¹⁶³.

Но убедить короля в необходимости своего назначения было только половиной дела. Не легче оказались переговоры с Иоганной. Ей было вовсе не по нраву покидать тихий Рейнфельд и перебираться в большой шумный город; по некоторым свидетельствам, узнав о назначении, она проплакала три дня¹⁶⁴. Молодой жене нравилась сельская идиллия, и ее мужу пришлось свалить ответственность за предстоящие перемены на высшие силы. «Я не искал этот пост: так решил Господь, и я должен его принять и не могу отказаться от этого», – писал Отто Иоганне в конце апреля¹⁶⁵. «Я солдат Господа, и куда Он посылает меня, я должен идти, и я верю, что Он направляет меня туда и организует мою жизнь так, как Ему это нужно», – повторял он несколько дней спустя¹⁶⁶. Ссылка на высшие силы была призвана убедить супругу и одновременно снять с самого Бисмарка ответственность за принятое решение. Как могла ревностная пиетистка противиться воле Господа?

Одновременно Бисмарк демонстрировал супруге всю свою любовь и нежность, чтобы укрепить связь между ними. «Поверь мне, я люблю тебя как частичку самого себя, без которой я не могу и не хочу жить; боюсь, что из меня не вышло бы ничего приятного Господу, если бы у меня не было тебя; ты – мой якорь на хорошем берегу, и если канат оборвется, то пусть Господь смилостивится над моей душой», – писал он в начале января 1851 года¹⁶⁷. «Я женился на тебе, чтобы любить тебя перед Господом и по велению моего сердца, и чтобы иметь в этом чуждом мире пристанище для моего сердца, где его не заморозят холодные ветра и в котором я найду тепло родного камина, к которому я приникаю, когда снаружи штормит. […] Нет ничего, за исключением милости Господа, что было бы мне дороже, роднее и нужнее, чем твоя любовь и родной очаг, который с нами даже на чужбине, если мы вместе» – эти строки написаны уже после состоявшегося назначения, в мае 1851 года¹⁶⁸. Одновременно Бисмарк подчеркивал свою заботу о семье и заверял супругу, что не примет поста, который помешает ему быть вместе с ней¹⁶⁹.

Восьмого мая Бисмарк получил звание тайного советника. В этот же день король дал ему продолжительную аудиенцию. Фридрих Вильгельм IV отметил, что новый посланник, по всей видимости, человек весьма мужественный, поскольку согласился заняться совершенно незнакомым ему делом. В ответ Бисмарк, по его собственным утверждениям, заявил, что мужеством здесь отличается в первую очередь сам монарх, рискнувший доверить ему такой пост¹⁷⁰.

Сам свежеиспеченный дипломат не закрывал глаза на предстоящие сложности и не страдал излишней самоуверенностью. Не исключено, что, перекладывая ответственность на высшие силы, он стремился успокоить не только супругу, но и себя самого. Понимая все риски и трудности, Бисмарк тем не менее активно добивался своего назначения; будущий «железный канцлер» понимал, что путь наверх подразумевает готовность брать на себя непростые задачи. Более того, он собирался решать эти задачи так, как считал нужным сам.

Окончательное назначение состоялось 15 июля. «Человек, которого в нашей стране многие почитают, а некоторые ненавидят за его рыцарственную преданность и за его непримиримость к революции. Он мой друг и верный слуга и прибывает со свежим и живым воплощением основ моей политики, моего образа действий, моей воли и, добавлю, моей любви к Австрии и Вашему Величеству» – так прусский король позднее отрекомендовал Бисмарка в письме молодому австрийскому императору Францу Иосифу¹⁷¹.

От нового прусского посланника ожидалось в первую очередь конструктивное сотрудничество с Австрией. Это не означало, что он должен был следовать указаниям из Вены. Ему предстояло защищать прусские интересы, однако последние должны были включать в себя поддержание монархической солидарности. По всей видимости, изначально Бисмарк не только не возражал против этого открыто, но и сам в значительной степени разделял подобные взгляды. Прибыв во Франкфурт, он еще не был настроен на жесткое противостояние с империей Габсбургов – впрочем, как и на безоговорочное сотрудничество.

Здесь самое время посмотреть, что представляли собой внешнеполитические воззрения Бисмарка на момент начала его дипломатической карьеры. В том, что такие воззрения у него имелись, причем вполне сформировавшиеся, сомневаться не приходится – он сам неоднократно высказывал их в своих речах и статьях революционной эпохи.

С точки зрения молодого политика, государства испокон веков борются за власть и влияние на международной арене. Сохранение собственного суверенитета и обеспечение безопасности являются главным интересом любой страны, а в особенности великой державы. При проведении внешней политики государство не просто имеет право, а обязано руководствоваться в первую очередь вполне конкретными собственными интересами, а не общими принципами. Именно в этом заключалась суть пока еще неявных разногласий Бисмарка с лидерами камарильи. Прусские консерваторы были сторонниками монархической солидарности и союза «трех черных орлов» – России, Австрии и Пруссии, – направленного против революции и на сохранение существующих порядков. Для Бисмарка же основной целью было доминирование Пруссии в Германии, что требовало изменения сложившегося баланса. Государственный эгоизм являлся для него основой внешнеполитического курса, цель стояла выше ценностей и принципов и определяла средства. Впоследствии этот комплекс представлений получит название Realpolitik (реальная политика) – сам термин, как и его определение, принадлежит публицисту Людвигу фон Рохау, опубликовавшему в 1853 году книгу «Основы реальной политики, примененные к условиям германского государства». Однако в историю понятие реальполитик войдет в первую очередь в сочетании с именем Бисмарка, положившего эту концепцию в основу своей политической деятельности.

«Принципов придерживаются до тех пор, пока они не подвергаются испытанию на прочность; однако, как только это происходит, их отбрасывают так же, как крестьянин скидывает ботинки, чтобы бежать на тех ногах, которые дала ему природа» – так писал Бисмарк невесте еще весной 1847 года¹⁷². Собственно говоря, ничего нового в этом не было: цинизмом и скепсисом по отношению ко всему романтическому он отличался еще в студенческие годы. Впоследствии Бисмарк просто положил черты, присущие ему как личности, в основу своей политической деятельности.

При этом нельзя назвать начинающего дипломата совершенно беспринципной личностью. Во внешней политике главным принципом для него являлась защита интересов Пруссии. Это было далеко не самоочевидным в ту эпоху, когда многие дипломаты заботились в первую очередь о собственной карьере и даже принимали взятки от иностранных государств. Интересы Пруссии – естественно, в том виде, в каком он понимал их сам, – были альфой и омегой политической деятельности Бисмарка. Ради них он был готов спорить и ссориться и с королем, и со своими недавними единомышленниками. По мнению Отто Пфланце, Бисмарк неосознанно проецировал свою волю к власти на прусское государство и стремился к увеличению могущества и влияния последнего. Это позволяло ему среди прочего представать в собственных глазах в облике верного слуги высшего принципа – государственных интересов, – а не беспринципного властолюбца¹⁷³.

Учитывая его взгляды на интересы Пруссии, Бисмарк был просто обречен в недалеком будущем оказаться костью в горле австрийской внешней политики. Как вспоминал впоследствии он сам, в момент приезда во Франкфурт-на-Майне он вовсе не был настроен против монархии Габсбургов; однако в течение первых четырех лет пребывания там убедился в том, что столкновение с Австрией неизбежно¹⁷⁴. Германский союз, похоже, с самого начала не вызывал у нового посланника никаких симпатий. Бисмарк считал его шахматной доской, полем соперничества между Австрией и Пруссией, которое должно быть либо разделено между обеими по справедливости, либо стать военной добычей одной из них. Этим он отличался от многих немцев, видевших в Германском союзе своеобразный заменитель или даже предтечу «общего отечества».

В момент назначения Бисмарка главой венского кабинета был все тот же князь Шварценберг, менее года назад нанесший Пруссии тяжелое дипломатическое поражение. Революция 1848 года показала, насколько непрочной является конструкция «лоскутной монархии» Габсбургов в эпоху национальных идей. Чтобы справиться с опасностью, требовались внутренние реформы, а в области внешней политики – оставаться сильным и не допускать усиления потенциальных противников, в том числе Пруссии. Для этого было необходимо, как минимум, сохранять статус-кво, в идеале же – усиливать австрийское влияние в Германском союзе.

Задача Шварценберга облегчалась тем, что политическая элита многих средних и малых государств, особенно в Южной Германии, считала Пруссию потенциальным агрессором и видела в Австрии гаранта сохранения существующего положения вещей. Действительно, из двух великих немецких держав объективно именно Пруссия была в наибольшей степени заинтересована в изменении сложившегося баланса. Поэтому в своих действиях Австрия могла опереться на обширную «клиентуру» из числа монархов малых германских государств.

Однако у Пруссии в этой игре тоже были неплохие карты. В отличие от Австрии, в сферу интересов которой входили и Апеннинский полуостров, и Балканы, монархия Гогенцоллернов могла целиком сосредоточиться на германской политике. В Берлине достаточно рано сделали акцент на экономическую интеграцию; с 1834 года под эгидой Пруссии действовал Немецкий таможенный союз, в состав которого вступили большинство средних и малых государств. Зависимость последних от Берлина в результате медленно, но верно росла; к середине века они уже не могли покинуть таможенный союз без неприемлемого для себя финансового ущерба. Однако в политическом отношении позиции Пруссии были далеко не столь прочны; именно поэтому деятельность посланника при Бундестаге приобретала большое значение.

Разумеется, прусская политика вершилась не во Франкфурте, а в Берлине. Преувеличивать сферу полномочий и возможностей Бисмарка было бы неверно. Однако в середине XIX века дипломаты, занимавшие ключевые посты, пользовались значительной автономией, а также могли влиять на принятие решений в столице. Этими возможностями и воспользовался Бисмарк, который с самого начала стремился действовать самостоятельно, исходя из собственного понимания принципов и задач германской политики Пруссии. Естественно, что он находился в постоянной переписке с королем, министром иностранных дел и своим покровителем Леопольдом фон Герлахом. Однако это не мешало ему чем дальше, тем в большей степени проводить собственную линию – особенно по мере того, как рос его дипломатический опыт.

В первый год своей работы во Франкфурте Бисмарк продолжал оставаться депутатом нижней палаты ландтага и частенько ездил на поезде в Берлин, чтобы принять участие в заседаниях. Это было личным пожеланием короля, который разрешил ему отказаться от мандата лишь осенью 1852 года. Согласно закону, после своего назначения на государственный пост депутату требовалось, сложив полномочия, баллотироваться повторно – и Бисмарк выиграл выборы с большим перевесом. В марте 1852 года он произнес речь, в которой заявил, что не следует путать обманутых демагогами горожан с прусским народом в целом: «Поскольку предшествующий оратор заявил, будто правительство не доверяет народу, я могу ответить ему, что также не доверяю населению больших городов, пока оно позволяет руководить собой честолюбивым и лживым демагогам, однако я не вижу в них прусского народа. Последний, если большие города снова поднимут мятеж, сможет принудить их к покорности, даже если придется для этого стереть их с лица земли»¹⁷⁵. Речь вызвала большой резонанс.

Совмещая работу в Берлине и Франкфурте, Бисмарк находил достаточно времени для того, чтобы совершать длительные конные прогулки и путешествовать по региону. И, конечно, время от времени он отправлялся на охоту, по-прежнему являвшейся одним из его любимых видов отдыха. Долина Рейна, конечно, не принадлежала в то время к числу лучших охотничьих угодий Европы, однако Бисмарк довольствовался тем, что имелось. Если ему выпадала возможность поохотиться в более богатых дичью краях, он с радостью ею пользовался.

В октябре 1851 года к мужу приехала Иоганна с детьми. Это было практически первым опытом действительно длительной совместной жизни супругов. Именно во Франкфурте они закончили приспосабливаться друг к другу и стали одним целым. Здесь окончательно сформировалась та модель отношений между ними, которая сохранится на всю оставшуюся жизнь. Отто – лидер, который защищает семью от всех внешних опасностей, заботится о жене и старается сделать ее жизнь как можно более комфортной, но слово которого имеет силу закона; Иоганна – хранительница семейного очага, хозяйка дома, любящая и преданная, полная заботы о муже и детях. Жизнь с таким супругом, как Бисмарк, была не самой легкой задачей, и все же она говорила, что не хочет попасть в рай, если там не будет ее Отто. «Время во Франкфурте-на-Майне было приятным, – вспоминал Бисмарк впоследствии. – Молодой супруг, здоровые дети, три месяца отпуска в году. Бундестаг означал во Франкфурте все – но вокруг были Рейн, Оденвальд, Гейдельберг»¹⁷⁶. 1 августа 1852 года в семье родился третий ребенок – Вильгельм, которого в семье обычно называли на английский манер Биллом.

Франкфурт, вольный город с 70-тысячным населением, одна из столиц европейской дипломатии, светское общество которого носило ярко выраженный космополитичный характер, пришелся Бисмарку по нраву. «Я уже не верил, что буду жить где-нибудь в другом месте. На прекрасном кладбище я даже отыскал место, где хотел бы покоиться когда-нибудь, много позже», – вспоминал он о вольном городе на Майне в конце своей жизни¹⁷⁷.

По приезде во Франкфурт свежеиспеченный дипломат изначально поселился в гостинице Englischer Hof («Английский двор»), скоро он арендовал дом с небольшим садом. Всего за восемь неполных лет деятельности в качестве прусского посланника при Бундестаге он сменил три дома. Это были сравнительно небольшие здания, мало пригодные для проведения балов и приемов, но прекрасно подходившие на роль семейного гнезда. К скромности вынуждало и сравнительно небольшое жалованье в 18 тысяч талеров, не позволявшее жить на широкую ногу. Мотли, побывавший в гостях у Бисмарка летом 1855 года, вспоминал: «Это один из тех домов, где каждый делает то, что считает нужным. Салоны, где проходят официальные встречи, расположены вдоль фасада здания. Жилая часть состоит из гостиной и столовой, которые обращены к саду. Здесь рядом обитают стар и млад, старики и дети и собаки, они едят, пьют, курят, играют на пианино и стреляют в саду из пистолетов, и все это одновременно. Одна из тех квартир, где имеются все земные яства и напитки – портвейн, содовая, пиво, шампанское, бургундское или красное в наличии почти всегда – и каждый курит лучшие гаванские сигары»¹⁷⁸. В доме Бисмарков часто бывали гости: его университетские товарищи, друзья из Пруссии, родственники обоих супругов; Франкфурт находился на пересечении множества путей, которые вели из Восточной Европы в Западную, с холодного немецкого севера на теплый итальянский юг. Появились у четы прусского посланника и местные друзья из числа дипломатов и франкфуртского городского патрициата, например, ольденбургский посланник Вильгельм фон Эйзендехер¹⁷⁹ с супругой и художник Якоб Беккер¹⁸⁰ с женой и дочерью¹⁸¹.

Частная жизнь Бисмарка не слишком отличалась от жизни помещика в померанской глубинке. Это импонировало ему самому, а главное – Иоганне, для которой переезд во Франкфурт был связан с радикальным изменением окружающей обстановки. По настоянию мужа ей пришлось совершенствовать свой французский – международный язык того времени, – чтобы не выглядеть откровенной провинциалкой в светских кругах. Бисмарк старался уделять жене как можно больше внимания, не уставая подчеркивать, что она значит в его жизни. «Она очень дружелюбна, умна, естественна и относится ко мне как к старому другу», – писал Мотли об Иоганне¹⁸². По-прежнему избегавшая светских мероприятий, супруга прусского посланника могла быть душой небольшой компании и образцово гостеприимной хозяйкой. Она при необходимости исполняла представительские функции, хотя это и не доставляло ей ни малейшего удовольствия. В 1855 году она жаловалась, что светские мероприятия утомляют ее, а обилие развлечений лишь нагоняет скуку¹⁸³. Два года спустя, получив в отсутствие мужа приглашение на прием, она в письме спрашивала его, следует ли ей идти: «Это было бы ужасно, но если я должна, то так и быть»¹⁸⁴.

Стиль работы Бисмарка разительно отличался от деятельности многих его коллег – представителей других германских государств. Последние зачастую вели главным образом светскую жизнь, а вникать в дела предоставляли своим подчиненным. В отличие от них Бисмарк, при всей своей любви к развлечениям, работал достаточно напряженно. Иногда он сидел над документами по 17 часов в день. Его активность и самостоятельность делали его порой весьма неудобным как для коллег, так и для начальства. «Я мог бы сделать свою жизнь такой же легкой, как мой предшественник Рохов, и, подобно большинству моих коллег, путем умеренного и внешне малозаметного предательства интересов своей страны обеспечить себе спокойствие в делах и репутацию славного товарища», – писал он позднее в ответ на жалобы, поступавшие на него в Берлин с разных сторон¹⁸⁵.

Сам Бисмарк не изменил своей привычке смотреть на окружающих свысока. «Что за шарлатанство и преувеличенная важность сидят в этой дипломатии!» – писал он жене вскоре после прибытия во Франкфурт¹⁸⁶. Первый важный вывод, который он сделал для себя на новом посту, гласил: никто не ведет здесь политику, основанную на принципах, как того хотят его берлинские покровители. Все произносят красивые слова о монархической солидарности и общем немецком отечестве, но защищают исключительно свои прагматичные интересы. Соответственно, нет ничего зазорного в том, чтобы последовать их примеру.

Главной задачей, которую ставил перед собой Бисмарк, было отразить все попытки Вены достичь гегемонии в Германском союзе и обеспечить Пруссии равноправное положение с монархией Габсбургов. Его основными оппонентами стали, разумеется, австрийские посланники при Бундестаге. На момент назначения Бисмарка таковым являлся представитель богемской аристократии граф Фридрих фон Тун унд Хоэнштейн¹⁸⁷. К новоявленному дипломату он относился свысока и считал его деревенщиной, а позднее писал: «Во всех принципиальных вопросах, которые касаются консервативного принципа, господин фон Бисмарк совершенно корректен. […] Однако, насколько я могу судить, он принадлежит к той партии, которая видит только специфические интересы Пруссии и не придает большого значения тому, что может быть достигнуто в Бундестаге»¹⁸⁸. Сам Бисмарк, понятное дело, мог рассматривать это только как комплимент. Своим поведением он доводил аристократа едва ли не до нервных срывов, при любом удобном случае демонстрируя ему, что Пруссия отнюдь не является младшим партнером.

Биографы Бисмарка любят пересказывать почти анекдотичные истории о том, как именно свежеиспеченный дипломат выводил из равновесия австрийского посланника. Сам канцлер впоследствии вспоминал: «Когда Рохов представлял Пруссию в Бундестаге, на заседаниях военной комиссии курил только австриец. Рохов был страстным курильщиком и наверняка с удовольствием делал бы то же самое, но не решался. Когда туда прибыл я, мне однажды захотелось сигары; я не видел причин отказываться от нее и попросил у председательствующего огоньку; он, как и остальные господа, отреагировал на это с удивлением и недовольством. Для них произошедшее, по всей видимости, стало настоящим событием. В тот раз курили только Австрия и Пруссия. Но остальные господа, похоже, сочли это столь важным, что сообщили об этом в свои столицы и попросили инструкций. Последние заставили себя ждать; дело нуждалось в тщательном обдумывании, и еще около полугода курили только две великие державы. Затем баварский посланник Шренк начал курением защищать достоинство своего положения. Саксонец Ностиц с удовольствием присоединился бы, но не имел разрешения от своего министра. Только увидев, что ганноверец Ботмер закурил, этот ревностный сторонник Австрии – в тамошней армии служили его сыновья, – похоже, договорился с Рехбергом и задымил. Оставались только вюртембержец и дармштадтец, которые в принципе не курили. Однако честь и вес их государств настоятельно требовали, и на следующий раз вюртембержец вытащил сигару […] и скурил ее как минимум наполовину, принеся огненную жертву своему отечеству»¹⁸⁹.

К слову сказать, история с курением во Франкфурте стала поводом для дуэли в Берлине – на одном из заседаний нижней палаты Прусского ландтага депутат-либерал Георг фон Финке¹⁹⁰ высказался в том смысле, что курение есть единственное известное ему качество Бисмарка как дипломата. Последний не остался в долгу, заявив, что подобные высказывания выходят за рамки приемлемого. Состоявшаяся 25 марта 1852 года дуэль, впрочем, завершилась вничью – оба противника, по всей видимости сознательно, промахнулись. Любопытно то, что десять лет спустя Финке, один из наиболее авторитетных лидеров левых либералов, стал главным оппонентом Бисмарка, занявшего пост главы правительства. Другая история, широко распространенная в свое время в Берлине, повествовала о том, как Тун однажды в присутствии Бисмарка снял сюртук – ранее это было привилегией председательствующего, однако прусский посланник со словами «Вы правы, здесь очень жарко» последовал его примеру¹⁹¹.

В чем заключался смысл подобных жестов, которые один из отечественных биографов Бисмарка в своей работе назвал «чудачествами»¹⁹²? Безусловно, в них имелась эмоциональная составляющая – подчеркивание австрийским представителем своего привилегированного статуса действительно задевало Бисмарка за живое. Однако здесь нужно вспомнить о том, что в XIX веке престиж державы был еще тесно связан с дипломатическим церемониалом, символическими жестами, определявшими и демонстрировавшими ее уровень среди других. Каждая из выходок Бисмарка, несмотря на всю внешнюю смехотворность поводов, имела реальный политический смысл. И это прекрасно понимали в Вене, где отношение к новому прусскому дипломату вскоре стало весьма настороженным.

Основная борьба разворачивалась, конечно же, по значительно более серьезным вопросам, чем курение сигар. Как писал Бисмарк главе прусского правительства барону Отто Теодору фон Мантейфелю в декабре 1851 года, главная задача Австрии заключается в «реализации далеко идущих планов», нацеленных на то, чтобы стать «повелительницей Германии»¹⁹³. Вена стремилась усилить политическую интеграцию в рамках Германского союза, опираясь на популярный лозунг национального сплочения. Поскольку в этом ее поддерживали большинство членов Германского союза, Бисмарку оставалось проводить противоположную политику: ослаблять союзные органы власти, чтобы обеспечить как можно большую свободу действий Пруссии. Складывалась на первый взгляд парадоксальная ситуация, когда будущий творец германского единства изо всех сил противился любым шагам в этом направлении. Однако противоречие здесь только кажущееся; прусский посланник разрушал не единство как таковое, а те структуры, которые были невыгодны его стране. «Если Австрия запрягает лошадь спереди, мы должны немедленно запрячь другую сзади» – так формулировали суть стратегии Бисмарка его оппоненты¹⁹⁴. Впоследствии он любил рассказывать историю о том, как один австрийский эрцгерцог спросил его, получены ли его ордена в боях. «Да, здесь, во Франкфурте», – нашелся Бисмарк¹⁹⁵.

Первым примером такого рода действий стали события вокруг австрийского проекта закона о прессе, который должен был действовать на территории всего Германского союза. Он предусматривал обязательство всех государств запрещать публикацию текстов, которые признал недопустимыми хотя бы один из членов союза. Фактически это позволяло австрийской стороне устанавливать цензурные ограничения для других германских монархий, включая Пруссию. Бисмарк резко воспротивился подобному вмешательству во внутренние дела отдельных государств. При этом он выступал с откровенностью, шокировавшей многих слушателей: «Мы не понимаем, почему мы должны поддерживать меры, которые будут нас стеснять. Давайте возьмем нынешнее состояние торгового и таможенного вопроса. К примеру, в Лейпциге или Мюнхене может появиться посвященная этим вопросам брошюра, которая входит в противоречие с позицией саксонского или баварского правительства. Соответствующее правительство ее запрещает, но для нас она весьма благоприятна, почему в таком случае мы должны ее запрещать?»¹⁹⁶ После долгих и трудных переговоров закон был принят в 1854 году в значительно смягченной редакции, дававшей весьма широкие возможности его толкования. Автономия отдельных государств в вопросах цензуры сохранилась.

Вторым подобным вопросом стала проблема германского флота. Созданный в период революции, он теперь влачил довольно жалкое существование, поскольку его финансирование являлось предметом споров в Бундестаге. Дело дошло до того, что денег не было даже на выплату жалованья матросам. В связи с этим фон Тун в отсутствие Бисмарка запросил от имени Германского союза заем у банкирского дома Ротшильдов. Прусский посланник, узнав об этом, понял, что ему представляется блестящая возможность нанести удар авторитету Австрии. Он отправил протест Ротшильду и пригрозил даже тем, что Пруссия прекратит участие в работе Бундестага. Здесь нужно упомянуть, что Бисмарк находился с еврейским банкиром в достаточно хороших отношениях, искренне уважал его и доверил ему управление своими деньгами. Но в данном случае прусский посланник раздул незначительной по своей сути эпизод до таких размеров, что забеспокоился даже российский император, который уполномочил своего представителя во Франкфурте князя Горчакова¹⁹⁷ выступить посредником. Так Бисмарк и Горчаков, которым в дальнейшем пришлось еще не раз встречаться на политической арене, познакомились.