Kitobni o'qish: «Бисмарк», sahifa 6

После отъезда жены Бисмарк снял меблированную комнату, а затем маленькую квартиру на той же Беренштрассе. До лета 1851 года супруги виделись лишь эпизодически. Бисмарк пытался хотя бы отчасти компенсировать свое отсутствие частыми длинными письмами, в которых подробно передавал жене все новости и рассказывал о своих чувствах к ней. «Любимая, сжалься и напиши мне, – начинается одно из его писем. – Я уже шесть дней не получал весточки от вас. […] Я писал не реже, чем раз в два дня, иногда каждый день, но сегодня уже 14-е, а твоих писем нет и следа. Мой ангел, ты говорила, что хотела бы, чтобы я прочувствовал твое одиночество; но тебе явно не так одиноко, как мне, иначе ты не оставила бы меня без весточки так надолго. […] Я так беспокоюсь за вас, что могу только сидеть у камина, смотреть в затухающий огонь и думать о тысячах вариантов болезни, смерти, почтовых неурядиц и планах внезапной поездки»¹³⁶.

Один из современников описывал Бисмарка в те дни как высокого грузного мужчину с рыжими бакенбардами, приплюснутым носом, насмешливой улыбкой над тяжелым подбородком и ясными умными глазами¹³⁷. Несмотря на полухолостяцкий образ жизни, молодой семьянин начал заметно полнеть – сказывалась тяга к нездоровой по сегодняшним меркам пище. Однако Бисмарк все еще находился в отличной физической форме, был бодр и энергичен.

История революции подходила к концу, но потрясения на этом не заканчивались. На первый план в Пруссии вышла германская политика. Весной 1849 года общегерманское Национальное собрание во Франкфурте-на-Майне приняло наконец конституцию нового немецкого государства. Однако реальных ресурсов для того, чтобы воплотить свой проект в жизнь, у франкфуртских парламентариев уже не было. В последней отчаянной попытке спасти ситуацию Национальное собрание обратилось в апреле к королю Пруссии, предложив ему корону германского императора. Фридрих Вильгельм IV ответил отказом, заявив, что не собирается принимать власть из рук бунтовщиков. Судя по всему, король Пруссии прекрасно понимал, что вступать в союз с Национальным собранием слишком рискованно; в Петербурге и Вене вряд ли обрадуются подобному шагу.

Инициатива франкфуртского Национального собрания 21 апреля стала предметом обсуждения в Прусском ландтаге. Взяв слово, Бисмарк четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, – завершил он свою речь, – но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других». Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной»¹³⁸.

Именно такой была на тот момент позиция Бисмарка в германском вопросе: объединение страны, если уж ему суждено состояться, должно происходить под верховенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем супруге он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»¹³⁹. Будучи реалистом, Бисмарк прекрасно понимал: объединить Германию вопреки воле немецких элит и соседних держав невозможно, если не прибегать к таким революционным средствам, которые не оставят камня на камне от существующего социального порядка. А платить такую цену за германское единство он был совершенно не согласен.

Вопрос о прусской и/или немецкой идентичности Бисмарка и сегодня остается спорным. Долгое время «железного канцлера» исходя из политической необходимости рисовали пламенным немецким патриотом, сторонником национального единства. К созданию подобного образа на более поздних стадиях своей карьеры приложил руку и он сам, заявляя, что в его груди «бьется немецкое сердце»¹⁴⁰. Однако к заявлениям Бисмарка нужно относиться с осторожностью: слишком часто они диктовались целями и задачами текущего момента.

Бисмарк, несомненно, считал себя немцем – как минимум в языковом и культурном плане. Сама идея «немецкой нации» воспринималась им как совершенно естественная. Но по крайней мере в середине XIX века он являлся немецким националистом в гораздо меньшей степени, чем прусским патриотом. Интересы прусского государства были для него первичны, национальное единство находилось в лучшем случае на втором плане. Германия виделась ему, по сути, увеличенной в своих размерах Пруссией; достичь же этой цели следовало либо на основе соглашений с другими германскими монархами, либо – при благоприятных к тому обстоятельствах – силой оружия. Вопрос о том, в какой мере Бисмарк вообще на данном этапе своей карьеры считал объединение Германии первоочередной задачей, остается спорным. По его собственным более поздним рассказам, еще в студенческие годы он поспорил с однокашником на 25 бутылок шампанского, что через двадцать лет Германия станет единой; однако современные биографы сомневаются в правдивости этой истории¹⁴¹.

В сентябре 1849 года, выступая в парламенте, Бисмарк заявил: «То, благодаря чему мы удержались, – как раз специфическое пруссачество. Этот остаток многократно поносившегося закоренелого пруссачества пережил революцию: прусская армия, прусская казна, плоды многолетнего разумного управления и та живая связь, которая существует в Пруссии между королем и народом. Это приверженность прусского населения к своей династии, это старые прусские добродетели – честь, верность, послушание и храбрость – которые пронизывают армию от ее костяка, офицерского корпуса, до самого юного рекрута. […] Мы – пруссаки и хотим остаться пруссаками»¹⁴². И, взяв слово еще раз: «Уважаемый оратор назвал меня заблудшим сыном Германии. Я думаю, это замечание носит глубоко личный характер. Господа! Моя Отчизна – Пруссия, я не покинул ее и не собираюсь покидать»¹⁴³. В сложившихся условиях, утверждал Бисмарк, необходимо в первую очередь заботиться об укреплении позиций Берлина на европейской арене, а это значит – избегать любых авантюр.

И все же такая авантюра была предпринята. Мысль о создании единого государства под главенством Пруссии была вовсе не чужда Фридриху Вильгельму IV. В этом его поддерживал один из ближайших советников, Йозеф Мария фон Радовиц¹⁴⁴. Выходец из венгерской католической семьи, чужак в прусских придворных кругах, он являлся по сути талантливым мечтателем, имевшим большое влияние на столь же увлекающегося и романтичного монарха. Блистательный оратор, он обладал сильным даром убеждать собеседников. Тем не менее король был его единственной опорой, отношение к Радовицу со стороны других представителей политической элиты оставалось более чем скептическим. Его обвиняли в бездарности, нежелании и неумении видеть реальность и злоупотреблении доверием короля. Бисмарк в письме брату называл Радовица «злым гением Пруссии»: «Он приносит несчастье всему, до чего дотрагивается»¹⁴⁵. Тот, впрочем, не оставался в долгу, назвав однажды самого Бисмарка «невоспитанным мальчишкой»¹⁴⁶.

В любом случае момент для выступления с инициативой реформы Германского союза был выбран на первый взгляд довольно удачно. Революция уже пошла на спад, но внушенный ею ужас заставлял правителей малых и средних германских государств стремиться к сближению с сильной прусской монархией, которая гарантировала бы им короны. Австрия, со стороны которой следовало ожидать основное сопротивление реформе, была занята собственными проблемами – в Венгрии полыхало восстание, грозившее разрушить монархию Габсбургов.

Проект Радовица предусматривал создание конфедерации германских государств во главе с королем Пруссии, с единым парламентом, выборы в который проходили бы на основе трехклассового избирательного права по прусскому образцу. Эта конфедерация не должна была включать в себя Австрию, однако предполагался союз с монархией Габсбургов для совместной борьбы против революции. В мае 1849 года королевства Пруссия, Саксония и Ганновер договорились совместно продвигать прусский проект – образовался так называемый Союз трех королей. Малые германские государства присоединились к нему довольно быстро, однако крупные игроки вроде королевств Бавария и Вюртемберг, традиционно опасавшиеся прусского доминирования, решительно воспротивились формированию конфедерации под эгидой Берлина.

Бисмарк оказался в сложной ситуации. С одной стороны, он был убежденным противником проекта, в котором видел опасное заигрывание с революционерами. Он считал, что король Пруссии должен не любезничать с либералами, а бросить на чашу весов военную мощь своей державы и навязать остальным свои правила игры. С другой стороны, молодой политик не мог открыто выступить против монарха и его правительства, интересы которых последовательно защищал на протяжении всей своей парламентской деятельности. В итоге ему пришлось лавировать. Его статьи в «Крестовой газете», критикующие проект конфедерации, публиковались анонимно и вызывали недовольство короля. Как говорил впоследствии Герлах, также критически относившийся к Радовицу, если бы Фридрих Вильгельм IV узнал, кто был автором текстов, на дальнейшей карьере молодого консерватора можно было бы ставить крест. 6 сентября Бисмарк выступил в ландтаге с речью, в которой пытался проскользнуть между двух огней, одновременно критикуя действия правительства и в то же время не давая повод заподозрить себя в нелояльности к монарху. Он говорил о том, что прусский парламент должен играть бóльшую, если не решающую роль в определении внутреннего устройства будущей конфедерации – так, чтобы на общегерманском уровне не оказались бы приняты решения, не соответствующие интересам Пруссии. Любую политику в германском вопросе необходимо проводить, исходя из существующего соотношения сил, чтобы не превратиться в заложника чужих интересов. В своем выступлении Бисмарк обратился к образу Фридриха Великого, который, по его мнению, выбрал бы один из двух вариантов поведения – либо в союзе с Австрией восстановил бы прежний порядок, либо подчинил бы себе Германию, если необходимо, с применением силы. Какой из этих вариантов кажется лично ему более предпочтительным, оратор не уточнил, однако было очевидно, что проект конфедерации он не считал оптимальным¹⁴⁷.

Эта речь сыграла серьезную роль в политической карьере Бисмарка. Если раньше он занимался в основном чисто прусскими сюжетами, то теперь позиционировал себя в качестве эксперта по германскому вопросу. Фактически речь 6 сентября стала для молодого политика первым реальным шагом на пути к дипломатической карьере.

Пока прусский проект буксовал, международная ситуация стремительно менялась. Австрия при помощи России потушила венгерский пожар и – опять-таки с российской поддержкой – готовилась восстановить свои позиции в Германии. Фридрих Вильгельм IV и Радовиц, однако, упорно не желали принимать во внимание изменившиеся реалии. Компромиссные предложения Вены были отвергнуты. В январе 1850 года были проведены выборы в парламент конфедерации, который собрался 20 марта в Эрфурте, чтобы принять конституцию. Работа палаты продлилась чуть больше месяца и окончилась вполне успешно, но к этому моменту уже не имела реального значения – Австрия активизировала свои действия в германском вопросе, и недавние союзники начали один за другим откалываться от Пруссии.

Бисмарк вошел в число депутатов Эрфуртского парламента и даже был избран его секретарем (Schriftführer). Он и здесь принадлежал к консервативному меньшинству, открыто высказывая скептическое отношение к проекту конфедерации. В первую очередь он критиковал положение, которое отводилось Пруссии в центральных органах власти – явно несоразмерное, по его мнению, реальному соотношению сил. В верхней палате парламента ей, например, принадлежал лишь один голос из шести, хотя ее население составляло 80 процентов жителей всей конфедерации. Правители малых государств могли тем самым «вынудить короля Пруссии против своей воли следовать их решениям и исполнять их, так что этот могущественный монарх окажется исполнителем чуждой воли в своей собственной стране», – заявил Бисмарк с парламентской трибуны 15 апреля¹⁴⁸. Учитывая реальную расстановку сил, эти соображения выглядели довольно надуманными и использовались только для того, чтобы каким бы то ни было способом торпедировать опасный проект.

Летом 1850 года австро-прусский конфликт разгорелся в полную силу. Еще в мае по инициативе главы австрийского правительства князя Феликса цу Шварценберга, стремившегося нанести Пруссии ощутимое дипломатическое поражение, был созван конгресс по восстановлению Германского союза. А уже 2 сентября во Франкфурте-на-Майне собрался Бундестаг – центральный орган Германского союза, состоявший из представителей отдельных государств. Пруссия и ее союзники, входившие в конфедерацию, фактически бойкотировали этот процесс. В Германии началось противостояние двух сил, которое достигло своего апогея во время Кургессенского кризиса.

Одна из небольших северогерманских монархий, Кургессен – курфюршество Гессен, часто также именовавшееся Гессен-Касселем, – имел важное стратегическое значение для Берлина, поскольку его земли располагались между основной частью Прусского королевства и Рейнской провинцией. В 1850 году противостояние между курфюрстом Фридрихом Вильгельмом I, стремившимся сделать свою власть абсолютной, и общественностью достигло здесь такой остроты, что монарх попросил Германский союз ввести свои войска на территорию курфюршества. Однако Кургессен являлся одновременно частью созданной пруссаками конфедерации, причем идею последней поддерживала именно оппозиция. Берлинские политики оказались в исключительно сложной ситуации. С одной стороны, они вовсе не желали безучастно наблюдать за тем, как австрийская армия окажется на жизненно важных для Пруссии коммуникациях; отказаться от вмешательства означало бы признаться в своем полном бессилии, то есть похоронить только что созданную конфедерацию. С другой стороны, ввод войск означал фактическую поддержку либеральной оппозиции в конфликте с законным монархом, что противоречило принципам прусского руководства, и значительно повышал риск прямого военного столкновения с монархией Габсбургов.

В итоге прусские войска все-таки вошли в курфюршество, что вызвало решительный протест Австрии, которая 21 сентября провела через Бундестаг решение ввести в Кургессен контингенты Германского союза. В воздухе запахло войной. При этом Пруссия находилась в международной изоляции – российский император Николай I, видевший в любых внутригерманских переменах опасное нарушение установленного порядка, всецело поддерживал Австрию. Фактически к осени 1850 года прусская политика оказалась в тупике, из которого невозможно было выбраться без войны или серьезного дипломатического поражения.

Пруссия провела мобилизацию своей армии, однако всерьез о военном столкновении в правящей элите не думал практически никто. Исключение составлял Радовиц, ставший 26 сентября министром иностранных дел и готовый идти до конца. Однако его влияние неуклонно падало. В середине октября прусский министр-президент граф Фридрих Вильгельм фон Бранденбург отправился в Варшаву, где встретился с российским и австрийским монархами и заверил их в готовности отказаться от планов конфедерации и вернуться к дореволюционному устройству Германского союза. Это было отступление по всему фронту, однако отступление в сложившейся ситуации спасительное. 3 ноября Радовиц был отстранен от должности – как писал Бисмарк, «от радости я верхом на стуле проскакал вокруг стола […]. Словно камень свалился с сердца»¹⁴⁹. А 29 ноября в моравском Ольмюце был подписан австро-прусский предварительный договор, в соответствии с которым Пруссия полностью отказывалась от своих проектов, обязалась демобилизовать армию и вернуться в Германский союз. Князь цу Шварценберг предпочел бы нанести противнику более серьезное дипломатическое, а лучше военное поражение, однако под давлением Петербурга ему пришлось проявить умеренность. Николай I вовсе не был заинтересован в изменении баланса сил и чрезмерном усилении позиций Вены. По сути, возвращение к дореволюционному статус-кво было не самым плохим выходом для Берлина. Тем не менее современниками все произошедшее было воспринято как унижение, словосочетание «позор Ольмюца» (Schande von Olmütz) прочно закрепилось в прусском политическом лексиконе.

Бисмарк в данном вопросе занимал двойственную позицию. С одной стороны, ему было крайне неприятно унижение Пруссии. 19 ноября на страницах «Крестовой газеты» он требовал начать с Веной переговоры о полном равенстве двух держав в рамках Германского союза: «Пока Пруссии, черно-белой Пруссии, не обеспечено повсеместно равное с Австрией и возвышающееся надо всеми остальными положение в Германии, мы тоже хотим войны»¹⁵⁰. Он также выступал против вывода войск из Кургессена, что вызвало серьезные разногласия с Леопольдом фон Герлахом. В то же время Бисмарк принимал во внимание реальное соотношение сил и шансы на успех, а также возможные последствия столкновения для внутренней политики Пруссии. «Война была бы теперь совершенной бессмыслицей, и привела бы только к тому, что наше правительство сдвинулось бы еще на пару миль влево», – писал он супруге¹⁵¹. Ольмюцское соглашение он приветствовал как победу здравого смысла над эмоциями.

Однако в палате депутатов Прусского ландтага договор с Австрией вызвал ожесточенные дебаты. Оставшись верным своей линии, Бисмарк выступил с речью, шедшей вразрез с настроением большинства присутствовавших. Подписание договора он рисовал вполне логичным и оправданным шагом. В своем выступлении Бисмарк фактически сформулировал политическое кредо, которому будет следовать на протяжении всей своей жизни: «Единственным здоровым основанием большого государства – и этим оно существенно отличается от маленькой страны – является государственный эгоизм, а не романтика. Недостойно большой страны вступать в схватку из-за чего-то такого, что не соответствовало бы ее собственным интересам»¹⁵². Говоря о вопросе национальной чести, Бисмарк провел четкую грань между интересами всего общества, выразителем которых является государство, и интересами отдельных партий и групп: «Честь Пруссии заключается, на мой взгляд, не в том, чтобы играть повсюду в Германии роль дона Кихота, защищая обиженных депутатов, считающих, что их местная конституция в опасности […]. Я вижу честь Пруссии в том, чтобы она воздерживалась от любых позорных связей с демократией, чтобы она ни в одном вопросе не допускала того, чтобы в Германии что-либо происходило без ее согласия». В сложившейся ситуации Пруссия не должна идти на большой конфликт с двумя другими великими европейскими державами без достойной цели: «Государственному мужу легко последовать за популистским порывом и выступить в кабинете или палате за войну. Греясь у камина или произнося с трибуны громовые речи, он предоставит истекающему кровью на снегу пехотинцу добывать победу и славу. Нет ничего легче, но горе тому государственному мужу, который в этот момент не задастся вопросом о том, а есть ли для войны причина, которая будет выглядеть достойно и после ее окончания? Я убежден – вы будете совершенно иначе оценивать занимающие нас сегодня вопросы через год, оглядываясь на длительную череду сражений и пожарищ, горя и стенаний, сотен тысяч трупов и многомиллионных долгов. Найдется ли у вас тогда мужество подойти к крестьянину, стоящему на пепелище своего дома, к израненному калеке, к потерявшему своих детей отцу и сказать им: вы много страдали, но ликуйте, конституция конфедерации спасена […]. Если у вас будет мужество сказать это людям, тогда начинайте войну»¹⁵³.

Бисмарк говорил эти слова вполне искренне. Достигнутое соглашение он считал, безусловно, далеко не идеальным, но лучшим из возможных в реально сложившихся условиях. Да, произнесенная речь полностью соответствовала ожиданиям покровителей молодого политика, позволила ему еще раз подтвердить, что он верный и талантливый защитник интересов трона и алтаря. Однако это не повод считать «Ольмюцскую речь» – одну из самых важных и известных во всей политической карьере Бисмарка – плодом чистого оппортунизма.

Приведенный выше отрывок интересен и тем, что прекрасно отражает отношение Бисмарка к войне как таковой, существовавшее у него на протяжении всей жизни. Как уже говорилось выше, «железный канцлер» не был принципиальным противником любого вооруженного конфликта (здесь стоит напомнить о том, что в XIX веке война все еще считалась пусть и крайним, но вполне легитимным средством разрешения международных споров, «последним доводом королей»). Однако он прекрасно понимал, что война несет горе, смерть и разрушения, поэтому начинать ее можно только в том случае, если причины этому весьма веские, а шансы на победу велики.

Речь Бисмарка была отпечатана тиражом в 20 тысяч экземпляров и разослана по всей стране. Она значительно улучшила его позиции в «камарилье», неформальным спикером которой он фактически стал. Однако молодому политику этого было недостаточно. Бисмарк стремился получить официальный пост, о чем уже довольно давно намекал своим покровителям, ссылаясь в первую очередь на финансовые затруднения. Более того, требовался пост, который бы обеспечил бы ему возможность самостоятельных действий. Это было далеко не самой простой задачей – в прусской бюрократической машине появление человека со стороны, не прошедшего все ступени чиновничьей карьеры, считалось чем-то из ряда вон выходящим. В начале 1851 года появился ряд вариантов, однако они выглядели не слишком привлекательно. Одним из них было назначение на пост главы правительства маленького северогерманского княжества Ангальт-Бернбург, целиком зависимого от Пруссии, вторым – должность ландрата в одной из прусских провинций. Бисмарк стремился к настоящей дипломатической карьере; «Ольмюцская речь» должна была стать важной ступенькой на пути к соответствующему назначению.

Наконец, весной 1851 года его мечта осуществилась. 8 мая он был назначен представителем Пруссии в воссозданном во Франкфурте Бундестаге – один из наиболее важных постов в системе прусской дипломатии. За четыре года Бисмарк совершил головокружительное восхождение – от мало кому известного сельского юнкера до молодой звезды прусского консерватизма и обладателя важнейшего дипломатического поста. Разумеется, этим он был обязан своим собственным талантам и способностям – а также революции.

«История одарила Бисмарка революцией 1848 года», – пишет один из современных биографов «железного канцлера» Кристиан фон Кроков¹⁵⁴. Действительно, именно революционные события стали для Бисмарка карьерным лифтом. Они позволили ему самореализоваться, найти свое призвание и стезю. В этом можно усмотреть определенную иронию истории: если бы жизнь Пруссии была спокойной, если бы монархическому порядку и дворянским привилегиям, защитником которых выступил Бисмарк, ничего не угрожало, он с высокой долей вероятности остался бы все тем же неуравновешенным помещиком, терзаемым ощущением пустоты и бессмысленности собственного существования.

Отто Пфланце, развивая эту мысль, говорит о трех событиях, которые положили конец прежней жизни Бисмарка и дали ему смысл дальнейшего существования: религиозное обращение, женитьба и начало политической карьеры. «Обращение к пиетистскому лютеранству освободило его от ощущения, что жизнь пуста и бесплодна, и открыло ему источник духовной силы. Брак обеспечил его постоянной, надежной и дающей силы семейной жизнью, в которой он был безусловным главой, мог не бояться возражений и конфликтов. Парламентская и дипломатическая деятельность давала ему возможность влиять на окружающий мир. Кроме того, она приблизила его к тем источникам власти, которые однажды позволят ему заполнить чашу своего самолюбия до краев»¹⁵⁵. На самом деле именно политическая деятельность позволила Бисмарку выбраться из внутреннего тупика, преодолеть терзавший его кризис.

Революция стала для него «окном возможностей» – именно так называют исторические ситуации, когда на протяжении определенного промежутка времени спектр возможного резко расширяется и появляются шансы на радикальные изменения, отсутствующие в обычное время. Большинство крупных политических достижений в истории состоялось именно благодаря наличию соответствующих «окон возможностей». В жизни Бисмарка таких «окон» было два. Первое – немецкая революция 1848–1849 годов – позволило ему стремительно начать политическую и дипломатическую карьеру. Второе – международная ситуация в Европе 1860-х годов – предоставило объективную возможность создать из россыпи княжеств Германскую империю. Однако в начале 1850-х до этого было еще очень далеко; Бисмарку только предстояло стать искусным и опытным дипломатом.