Kitobni o'qish: «В тени сгоревшего кипариса»

© Николай Инодин, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

 
Не срослось, не сложилось, не было.
Ничего водой не снесло.
Нет о том ни были, ни небыли:
На пустом былье не росло.
 
 
Не рожденные, не любившие,
Не имевшие вовсе судеб,
Чем дышали они, не бывшие,
Никогда не жившие люди?
 

Шум прибоя почти не слышен – берег моря виден, но достаточно далек. Плеск и шорох волн заглушают гудение бесчисленных мух, карканье ворон и пронзительные вопли чаек. Тихо потрескивает остывающий двигатель. Звучит греческая и русская речь, иногда в эту мелодию вплетаются лающие фразы на немецком – не всех фрицев перемешали с грунтом танковые гусеницы. Запахи моря и пыли забивает кислая тротиловая вонь, густо замешанная на «ароматах» бензина и горелой краски.

Вечер. Закатное солнце делает тени гуще и длинней. Тень кипариса, перебитого прямым попаданием снаряда, косо лежит на башне танка. Гусеницы боевой машины по самый верх тележек подвески зарылись в обломки серого десантного планера. Красная пятиконечная звезда на бортовой броне мирно уживается с нанесенной на башню белой восьмиконечной родственницей. Одно крыло планера уцелело и задралось вверх. Намалеванный на нем черный крест щедро присыпан пылью, но еще вполне различим.

На башне сидит танкист – чумазый и уставший. Он сдвинул на затылок ребристый шлем и устало, не торопясь, курит. Медленно выпускает из ноздрей табачный дым и смотрит на море. Там, за проливом, воды которого из-за обилия якорных мин местами напоминают суп с фрикадельками, его заждались. И он обязательно вернется, потому что привык возвращать долги. Нынешняя победа – всего лишь щедрый задаток.

Глава 1
За три моря

Пятеро мужчин в военной форме без знаков различия стоят на пирсе и наблюдают за тем, как портальные краны легко, играючи, переносят с борта на берег грузовики, танки и артиллерийские установки. Выгрузка идет не первый час, поэтому особого интереса не вызывает. Но порядок есть порядок, поэтому мужчины переговариваются, не прекращая следить за процессом.

– Фунтиков, скоро твои сараи выгружать начнут, не поломают их греки при разгрузке? Тридцать тонн – не кило изюму.

– Эти краны и потяжелее таскали, снимут. В Одессе как бы не хуже этих машинисты были.

– Какой-то ты спокойный, Михаил, не понимаю. Чужая страна, незнакомое всё. А ты будто на вокзале в Жмеринке на перрон покурить вышел.

– Так не первый раз, товарищ майор. Я на родине меньше года пробыл.

– А чего тогда рапорт подавал?

– В тот раз не договорил с фашистами.

Михаил хотел сплюнуть, передумал и зло ощерился:

– Еще бы с французами потолковать. О гостеприимстве.

Фунтиков провожает взглядом величаво проплывающую над ними тушу трехбашенного танка.

В самом деле, ему не впервой. Приходилось, волнуясь, разглядывать с палубы парохода, как разворачивается панорама незнакомого морского залива, таращиться на чужие маяки и дома непривычного облика. Два года назад младший лейтенант Фунтиков первый раз слушал незнакомую речь докеров, волновался, когда кран выдернул его Т-26 из корабельного трюма, будто морковку из грядки. Удивлялся незнакомой архитектуре, на узких улочках Барселоны любовался вычурными балконными решетками, втягивал раздутыми ноздрями ароматы апельсиновых рощ. Это потом, спустя полгода, с легкой руки кареглазой каталонской красавицы прилипнет к нему кличка «Дон Мигель». К тому времени лейтенант Фунтиков уже оценит «прелесть» узких улочек средневековых городов, научится видеть в оливковых и гранатовых рощах, в виноградниках и старинных ветряных мельницах не иллюстрации к романам Сервантеса, а удобные места для засад, огневых позиций и наблюдательных пунктов.

Навоевался Михаил от души, и с врагом, и с союзниками. С тех пор расхлябанность и неорганизованность числит в одном ряду с изменой, еще и не сразу решишь, от чего вреда больше. Когда франкисты и итальянцы отрезали их группу от морского побережья, Михаил среди танкистов остался старшим. Метался на последних литрах бензина по горам и долинам, пытался несколькими танками и броневиками перехватывать маневренные группы итальянских танкеток и марокканской кавалерии. Иногда – успешно, тогда Дон Мигель любовался приземистыми силуэтами горящих «ансальдо» и пустыми седлами на спинах поджарых берберийских лошадей.

Запекшейся кровью на грязных бинтах памяти остались последние бои летом тридцать девятого: щедро политые кровью сумасшедших марокканцев склоны, трупы последних защитников Республики. Снаряды и топливо для его «El bravo Rojo»¹, латаного-перелатаного Т-26, последнего остававшегося в строю, чуть ли не в котомках приносили со всего пиренейского фронта. Когда ни того, ни другого не осталось, Михаил сам разбил молотком прицелы, воткнул первую передачу и выпрыгнул из танка. До конца смотрел, как падает в ущелье, разваливаясь на части, испытанный боевой друг.

Переход границы, наглость и презрительная вежливость французских чиновников. Лагерь… Это и вовсе не хочется вспоминать.

Марсель, пароход «Четвертый Интернационал», переход до Одессы, который Михаил почти не помнит – на борт его поднимали на носилках, свалило с ног запущенное в лагере ранение. На палубу врач разрешил выходить уже после прохода черноморских проливов.

Разговоры со строгими, внимательными особистами, затем Москва, орден Красного Знамени, третий кубарь в петлицах и рота Т-28 в пятой тяжелой танковой бригаде. Огромный Харьков, степи, где по балкам и оврагам прячутся от зимних ветров и летнего солнца украинские села. Певучий говор с непривычным мягким «г», неистребимые «семки», шелуха от которых не хуже палой листвы может покрывать дощатые тротуары, черные, сочные вишни. Новая техника и постоянные стычки с командованием в попытках выбить топливо и боеприпасы для проведения стрельб, тренировок и тактических занятий. Последняя беседа в кабинете командира бригады.

– Садись, герой, – комбриг махнул рукой на ряд стульев у стены. – Разговор у нас с тобой не на пять минут, нечего тебе во фрунт тянуться.

Командира в бригаде уважали, человек он был правильный, бригаду любил, как собственного ребенка. Подождал, пока Фунтиков усядется, присел прямо на свой массивный, крытый зеленым сукном стол, сдвинув в сторону один из двух телефонов. Включил настольную лампу и взял со стола знакомый лист бумаги.

– Твой рапорт, твой. Пятый за месяц, не ошибся я? Читаю: согласно учебному плану… на подготовку механиков-водителей… практическая стрельба… моторесурс… Грамотно излагаешь, образованный. У тебя родители кто?

– Отец – телеграфист, мать – учительница, товарищ комбриг.

– Заметно. Что насторожился, думаешь, ругать буду? Все правильно написал.

Михаил почувствовал себя так, будто перед ним вдруг распахнули дверь, которую он собирался выбивать с разбега.

– Всё верно пишешь, товарищ старший лейтенант, не всё видишь. Учебный план это, конечно, хорошо, но снаряды для КТ-28 я только в этом месяце в округе выбил, и дали столько, чтобы НЗ на случай войны пополнить. А еще бригада каждый год по два парада откатывает. «Тридцать пятые» всем батальоном на Красную площадь ездят, «двадцать восьмые» в Харькове ходят, а это, старлей, уже вопрос политический – демонстрация мощи РККА друзьям и возможным противникам. На подготовку весь моторесурс уходит. И бензин тоже.

– Но… – растерялся Михаил. – А если война? Стрелки и наводчики по разу стреляли, механики только по площадям и проспектам водить умеют.

– Жизнь заставит – научатся, – вздохнул Батя. – Которые выживут. Пока важнее войны не допустить, отсюда – парады. А ты, значит, не навоевался еще? И холост.

– Да, товарищ комбриг, не женат.

Командир взял со стола вторую бумагу, протянул Фунтикову:

– Читай.

Подождал, пока подчиненный ознакомится с документом, забрал приказ, положил назад в папку.

– Пойдешь?

– Да, товарищ комбриг!

– Пиши еще один рапорт, старлей, думается мне, там тебе самое место.

Невысокий, наголо обритый парень, на широких плечах которого готова под напором мускулатуры рассесться по швам крепкая шинель, расхохотался:

– Потолкуешь еще, какие твои годы!

Пожилой грек в рабочей одежде, с сединой на темных курчавых волосах подошел к группе добровольцев и выдал длинную фразу, активно помогая себе руками. Бритый командир вдруг зачастил в ответ, почти не уступая докеру в скорострельности. Потом повернулся к старшему:

– Товарищ майор, просят отойти в сторону, они сюда сейчас снаряжение выгружать будут.

Не желая мешать, командиры отошли почти к самому трапу судна.

– Ты, Котовский, за границей только в Финляндии был, и то дальше линии Маннергейма не проехал, откуда греческий знаешь?

– Из детства, товарищ майор. Беспризорничал в Крыму, тамошние рыбаки не дали с голоду помереть. А они через одного греки, если не больше, так и выучил. Само получилось.

Старший лейтенант Алексей Григорьевич Котовский сыном героя Гражданской не был и родственником не являлся. А однофамильцем назначил себя сам.

В шайке малолетних беспризорников, которая выживала, перебираясь из одного крымского поселка в другой, верховодил Яшка-гагауз. Был он лет на пять старше остальных мальков, водился со взрослыми ворами и контрабандистами, но пацанов в грязное вмешивать не давал, заменял салажатам и папу, и маму. Если бы не его постоянная опека, большинству детей не дожить до совершеннолетия – Крым двадцатых был местом безжалостным. Вечерами, когда мальки по-братски делились у костра дневной добычей, Яшка рассказывал замечательные истории. Чаще всего – о знаменитом атамане Ада, Григории Ивановиче Котовском, который еще при царях отнимал у буржуев богатства и раздавал бессарабским беднякам. Замурзанные детишки кутались в драные клифты, с горящими глазенками слушали, как знаменитый герой водил за нос царских жандармов, голыми руками ломал замки и тюремные стены, освобождал товарищей под носом у полиции. А после революции – кто не слышал о героическом комбриге Котовском?

Яшку прирезали на одном из воровских дел, ватага распалась. В августе двадцать пятого судьба привела Лешку в Одессу. У большого дома с колоннами висели приспущенные флаги с черными лентами, в двери медленно, по одному, проходили люди, на пыльной улице собралась длинная очередь.

– Дяденька! – потряс какого-то мужика за рукав Леха. – А чего это все туда пруцца?

– Враги Котовского убили, таки люди попрощаться хочут, – ответил тот, и Ленька тихонько прошел, встал в конец очереди.

На следующий день в приемнике-распределителе на вопрос: «Как тебя зовут?» Леха выпрямился и, прямо глядя тетеньке в глаза, ответил:

– Алексей Григорьевич Котовский.

– Что, сын? – ехидно поинтересовался сидящий за соседним столом гражданин самого контрреволюционного вида – в пенсне и с нарукавниками.

– Нет, – честно ответил пацан, – но очень хотел бы быть.

Пораженная такой логикой тетка занесла в личное дело и фамилию, и отчество. Возраст парня определили на вид – десять лет.

Выгрузка помощи из Советского Союза идет круглосуточно, к вечеру семнадцатого ноября у северных окраин Салоник развернулся импровизированный палаточный городок. Импровизированный потому, что палаток с собой добровольцы не привезли, пришлось включать смекалку: растянули несколько танковых тентов на сбитых из жердей каркасах. Над трубами полевых кухонь курятся дымки, техника стоит в укрытиях, вокруг суетятся экипажи, проверяют и обслуживают.

В небо уставились длинные стволы зенитных трехдюймовок, из кузовов нескольких полуторок задрали рыла счетверенные «максимы». То и дело над городом и портом тройками проносятся «ястребки». Летунов и их технику выгрузили в первую очередь, они успели пару раз схлестнуться с итальянцами, больше фашисты днем над Салониками не появляются. Режут глаз восьмиконечные белые звезды на знакомых силуэтах. Пора привыкать.

Лейтенант Клитин проверяет подготовку машин роты. Танки не новье, все образца тридцать третьего года, но в Одессу поступили прямо с завода, с капиталки, и выглядят немного непривычно – другие гусеницы и тележки, очертания корпуса искажают листы дополнительной брони, изменилась форма кормы – ее подняли, чтобы разместить новый двигатель, способный тащить увеличившийся вес танка. На всех башнях – «короны» поручневых антенн – после того, как стали давать продукцию новые заводы в Чите и Иркутске, радиостанций хватает. Антенны монтируют теперь даже на танки, на которых нет радиостанций – почему командирские машины не должны выделяться, доходчиво объяснили расчеты противотанковых орудий противника в Испании, Финляндии и на склонах хасанских сопок.

Лейтенант шагает вдоль строя, проверяет, хорошо ли пришиты погоны и нарукавные нашивки, верно ли укреплены на пилотках кокарды. По команде бойцы снимают пилотки и предъявляют для осмотра иголки. Клитин не ленится, проверяет, достаточной ли длины вдетые нитки. Война войной, а порядок в армии никто не отменял.

Две недели тому назад лейтенант Клитин, тогда еще командир танкового взвода, так же прохаживался перед выстроенным личным составом. «Летучая мышь» скудно освещала кусок коридора, ведущего в помещение казармы. От рядов двухъярусных коек доносилось сонное дыхание спящих бойцов, а подчиненные лейтенанта осоловевшими глазами таращились на взводного.

– Если кто не понял, повторяю еще раз. Для того чтобы пришить пуговицу, необходимо взять иглу в левую руку, развернув ее острием вниз. Тогда ушко иглы окажется в удобном для вдевания нитки положении. Отмерив необходимое количество нити соответствующего цвета…

Топот сапог дневального, громкий шепот:

– Лейтенанта Клитина на выход!

– Кто? – не оборачиваясь, уточняет лейтенант.

– Командир батальона.

– Почему дежурного по батальону не вызывал?

– Товарищ капитан запретил! Сказал – не надо людей будить,– виновато пожал плечами боец.

Клитин повернулся к стоящему в трусах и брезентовых тапках личному составу:

– Отбой на сегодня, и смотрите мне, завтра еще раз проверю!

Комбат ожидал в батальонной курилке.

Капитан сидя выслушал доклад своего самого старого командира взвода, бросил окурок в стоящую в центре огороженной деревянными скамейками площадки снарядную гильзу.

– Все никак не уймешься?

– Не понял вопроса, товарищ капитан!

– Ты зачем людям неделю спать не даешь? Мне доложили, я не поверил. Сам решил посмотреть.

– Проводил занятие по приведению в порядок формы одежды, товарищ капитан. На вечерней поверке рядовой Чумак стоял с пуговицей, болтавшейся на одной нитке. На замечание отреагировал неправильно, и я как командир взвода принял решение о проведении занятия.

– Ночью?

– Днем по расписанию взвод будет находиться в разных местах, товарищ капитан, а после обеда заступает в наряд!

Комбат выматерился и попытался взглянуть в лицо подчиненному. Не вышло – слишком мало света давала тусклая лампочка, болтавшаяся на столбе под жестяным конусом.

– Ты понимаешь, что они тебя ненавидят?

– Я требую от них точного исполнения уставов, товарищ капитан. Выполняю свой служебный долг!

Комбат задумался. Неприятный подчиненный и в самом деле ни разу не нарушил требования Устава. Формально. Но иметь такого командира в батальоне ему не хотелось. И способ избавиться от него был.

– Лейтенант, роту получить хочешь?

Из роты можно сделать неплохой инструмент, – решил Клитин. Бойцы молодые, неиспорченные, исполнительность на высоте, форма одежды в порядке. Жаль, индивидуальная маркировка предметов формы и снаряжения запрещена приказом.

– К машинам!

Пришло время проверить подготовку техники.

На карте разложены: циркуль-измеритель, целлулоидная линейка и красно-синий карандаш «Тактика». Чертовы греки, не могли кириллицу выучить или на латинские буквы перейти. Попробуй составить маршрут, если все надписи на карте исполнены нечитаемыми крючками. Переводчик простым карандашом подписал названия сел и городов по основному маршруту, а если маршрут придется менять? Ладно, один хрен московский мамлей хвостом таскается за комбатом, будет надо – еще раз подпишет.

Майор Барышев, на свою голову, первым прибыл в штаб Одесского военного округа и немедленно был назначен командиром танкового батальона, с корабля на бал угодившего на греческую войну. Две недели на всё про всё, из них четыре дня занял морской переход. Остальным будет легче, следующий конвой через неделю, успеют больше.

Майор, мужчина не глупый, давно смекнул, что предписание на убытие к новому месту службы получил в тот же день, в который Муссолини приказал бомбить Грецию. Тогда здесь, в Салониках, попал под фашистские бомбы линейный крейсер «Фрунзе» – гордость советского народа, прославившийся еще в Испанскую. Инцидент дал советскому руководству повод оказать помощь в отражении агрессии. Значит, ждали этого в Кремле, раз начали людей собирать заранее. Понимал Барышев много, а говорил мало, может, поэтому и оказался на войне сразу после лечения в госпитале и санатория.

Батальон набран с бору по сосенке из четырех округов, взводные и командиры экипажей все, как один, последнего выпуска, комсомольцы-добровольцы, зелень необмятая, половина рядового состава больше времени в частях провела, чем они. Всего времени на слаживание – пока до фронта доберутся. Зато с ротными повезло – два ветерана, битые-стреляные, орденоносцы опять же. Тому комбригу, который Фунтикова от сердца оторвал, майор и вовсе цистерну водки должен – иметь в батальоне ветерана, который два года дрался с итальянцами, да еще в горах, Барышев и мечтать не мог. С Котовским комбат немного знаком – на соседних участках о линию Маннергейма бились. Клитин немного непонятен – слишком долго во взводных командирах ходил, но характеристика с последнего места службы хорошая, и технику лейтенант знает.

С матчастью проблем быть не должно – техника прибыла в Одессу с заводов, после капитального ремонта – кроме самоходок, эти и вовсе новенькие. Тоже, между прочим, до инцидента с «Фрунзе». С техникой ожидали личный состав представители АБТУ и заводские специалисты, был даже один американец. Некоторые прибыли с батальоном в Салоники. Дураку ясно – будут проверять модифицированные танки в боевой обстановке. Заодно помогут с ремонтом, не все им сидеть по летучкам с протокольными мордами. Майор сложил карту в планшет и выбрался из-под навеса.

– Прорвемся, боец, – сообщил он сидящему у телефона связисту и направился к ожидающему его автомобильчику. Впервые в жизни из штаба за ним прислали таксомотор.

Треск мотоциклетного мотора ранним утром мертвого на ноги поставит, но во временном военном городке спящих давно нет – личный состав заканчивает мыть котелки. Мотоциклистов накормили в первую очередь, они рванули по маршруту – смотреть состояние дорожного полотна, мостов и выбирать места для привалов. За мотоциклистами снялось тыловое хозяйство – до фронта далеко, машины по холодку доберутся до места обеденного привала, к приходу колонны обед будет готов, умывальники оборудованы. Когда габаритные огни грузовиков с кухнями исчезли за холмом, заревели, прогреваясь, танковые моторы.

Фунтиков поморщился – его первую роту командир батальона поставил замыкающей – если танк скиснет на марше, придется его волочь на буксире. Тяжелые, мощные Т-28 для этого подходят лучше других машин. Но из-за этого вся копоть и поднятая колонной пыль достанутся первой роте.

Залязгали гусеницы, начали вытягиваться вдоль дороги танки Котовского. За ними – управление батальона, радиостанция, штабной грузовик и одна из машин зенитно-пулеметного взвода. Несмотря на несколько инструктажей, туда же полез доктор на крестоносной полуторке, и какое-то время с дороги слышалась громкая командирская речь капитана Мотылевича – помкомбата объяснял доктору глубину его заблуждений. Пока «санитарку» вышибали из колонны, за штабом выстроилась батарея самоходок – шесть СУ-пятых гордо задрали к небу толстые короткие стволы стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц. За каждой самоходкой следует транспортер боеприпасов.

Самоходчиков подпер Клитин. Многовато он суетится – бегает, флажками машет, орет. Хотя… Его первая рота, первый марш. Привыкнет – успокоится.

Когда последний танк третьей роты занял свое место, Михаил на всякий случай прижал пальцем к горлу ларингофон:

– Вперед!

Спаренные моторы с надписью «Caterpillar» на блоках цилиндров аккуратно, почти без рывка, сдвинули с места тридцатитонную махину танка. Привычное ухо сразу различит – не М-17. Звук тише, мощность выше, а аппетит меньше. Топливо – обычный автомобильный бензин. Моторы, даром что подписаны не по-русски, изделие вполне советское – изготовлены в Чите, на паевом предприятии² «Красный Катерпиллер». Качество прекрасное. На коробках передач и фрикционах модернизированных танков тоже надписи по-английски, хоть и выпущено все между Томском и Владивостоком. Танки с индексом «Э»³ Фунтикову нравятся, особенно Т-28. Восемьдесят миллиметров лобовой брони это не фунт изюму, проклятый ПАК – тридцать семь, угробивший в Испании большую часть республиканских танков, ее в упор не возьмет. Куда итальянцы могут засунуть свои ружья «Солотурн», пусть им католические священники объяснят, они по причине целибата должны быть в курсе. Новая пушка танка не только способна проломить навылет любой танк мира, но и батарею тех же ПТО смешает с землей, не сильно напрягаясь. Запас хода на одной заправке вырос, не сильно, но и это в копилку пошло. Если указанные в паспорте данные о пробеге до текущего и капитального ремонтов окажутся правдой – держись, Муссолини, придем в Рим, а моторесурса еще на сотню парадов хватит.

Жаль, таких аппаратов всего пять на бригаду, не по карману они греческой республике. Эта пятерка – подарок грекам от братской страны, поэтому остальные десять танков в роте – Т-26. Прекрасные машины, много лучше погибшего на франко-каталонской границе «Красного смельчака», но все-таки не то. Михаил согласен с остальными ветеранами – проходит время легких танков. Будущее за средними и тяжелыми машинами.

Пока за танками становились в колонну две батареи противотанковых сорокасемимиллиметровок, грузовики и заправщики, Фунтиков еще раз проверил зенитный пулемет – заряжен ли, легко ли турель поворачивается, посмотрел на плывущие по небу облака через проволочные круги прицела. Глядя на ротного, завертели пулеметами командиры остальных машин. Правильно, у фашистов сильная и многочисленная авиация, не просто так все танки батальона вооружены зенитными пулеметами. До фронта чуть больше полутораста верст, это по дорогам. Для самолета – меньше. Налет возможен в любую минуту.

Наконец колонна выстроилась, командиры рот и взводов вскинули над головой флажки, докладывая о готовности к движению, затем по очереди каждый продублировал отмашку комбата: «Вперед!» Усилился гул моторов, и дальние башни стали уменьшаться.

Двинулись.

Ровно работает мотор, равномерно лязгают траки – правая гусеница по щебню обочины, левая – по асфальтовому покрытию шоссе. Неспешно ползет навстречу греческая земля, колышется под задницей командирский танк. Если человек не полный дурак, после двух-трех поездок на броне обзаведется подстилкой, чтобы уберечь зад от тряски и холода. По этой причине старший лейтенант Котовский движется навстречу подвигам, восседая на видавшей виды суконной подушечке, набитой гагачьим пухом.

– Талисман, однако, – сказал старшина Тингеев, вручая любимцу бригады собственноручно изготовленный предмет. – Хороший охотник зверя, птицу бьет, шкуру и перья себе берет. У этой кукушки шкура шибко рваная была, на куртку не хватило. Пусть теперь тебе зад греет, самое ей место.

Наглый финн три дня не давал танкистам покоя, подбирался на лыжах, давал пару очередей из автомата и исчезал раньше, чем красноармейцы успевали открыть ответный огонь. Небось, радовался, гад, слыша за спиной звуки заполошной стрельбы.

Бригада пробивалась сквозь снега Карельского перешейка без пехоты, и гоняться по тайге и болотам за наглым беляком было некому. Как Котовский почуял, откуда собирается стрелять этот мамин сын, он и сам понять не мог, как толкнул кто под руку. Всадил снаряд в ничем не примечательную кучу валежника, а он угодил автоматчику прямо в бок. Чудом, причем вдвойне, потому что замотанный заряжающий загнал в пушку не осколочный снаряд, а бронебойный. Финна разорвало пополам. Автомат «Суоми» вместе с запасным магазином ушел в штаб бригады и забыл вернуться, нож Алексей оставил себе на память, а из остатков шинели и теплой куртки диверсанта старшина-якут изготовил эту самую сиделку.

Да, год назад под гусеницы его танков ложилась совсем другая местность – заваленная снегом и минами, промерзшая до звона земля Карельского перешейка. Здесь за час удается пройти столько, сколько там зубами подтягивали под танки за несколько дней. Смуглые чернявые люди, завидев колонну, не разбегаются. Останавливаются, улыбаются, машут руками. Котовский по привычке краем глаза следит – не замахнется ли кто, не вскинет ли винтовочный обрез. Ничего не поделаешь, такие рефлексы. Условные. Не сильно, выходит, отличается человек от собачек профессора Павлова.

Ползут навстречу рыжие холмы, тускло блестят по сторонам пятна воды, не разобрать сразу – лужи или болотца. Лесов практически нет, так, кусты. Если деревья, значит сад, скорее всего – маслины. Это добро в засоленном виде пробовали все, старшина привозил. Зеленые Алексею понравились, напомнили соленые огурцы, а черные – не пошли, слишком жирные. Глаз по привычке примечает удобные для развертывания места и укрытия, высматривает под вялой травой овраги и промоины.

Изредка проезжают встречные грузовички. Конные повозки встречаются чаще, но больше всего на дороге тележек, запряженных неприхотливыми осликами. Один из серых тружеников разглядел из-под шор колонну, испугался и заорал, прижав длинные уши. Котовский привстал с брони и повернулся, проводил орущего зверя взглядом – надо же, зверь небольшой, а ревет не хуже парохода.

После обеденного привала осмотрели технику, проверили регулировки. Удивительно, шестьдесят километров марша, а в батальоне ни один танк не сломался. Расскажи кто такое – не поверил бы. Климат им тут подходит, что ли? Пока от границы до линии Маннергейма шли, каждый танк по два-три раза чинили. Зима, конечно, морозы, но и летом на учениях маршрут прошедшей части днем легко определить по стоящим у обочин танкам, а ночью – по громкой ругани экипажей.

После привала пересекли по бетонному мосту широкую реку. Алексей заметил задранные к тучам стволы и незнакомые каски расчетов, дернулся нырнуть в башню, потом смекнул – греки. Удивило, что союзники не пялились дружно на проходящие танки, а продолжали смотреть за воздухом. Если все греки так службу волокут, значит, толковая у них армия. Хорошо.

Пару раз над дорогой проходили тройки самолетов – высоко, под самыми облаками. Не понять, свои или чужие. Ближе к вечеру на горизонте показались горы. Надо после ужина раскрутить Мишку на рассказы про Испанскую – пусть народ послушает, да и самому не помешает. Ну, и опытом поделится. За битого, как говорят…

До финских укреплений они добрались после долгих мытарств, потеряв множество людей и немало танков, причем мороз и болезни положили больше людей, чем минные поля и кочующие снайперы. С той поры не любит Котовский интендантов. Имей тыловые крысы чуть больше мозгов и хоть каплю совести, сколько людей сберегли бы! Когда моряки и десантура вырвали у финнов победу, большую часть тыловиков отдали под суд, за вредительство. Алексей считает – правильно сделали. Не можешь обеспечить солдат едой и обмундированием, обеспечивай промышленность древесиной. На лесоповале им, харям раскормленным, самое место.

Отмучились с предпольем, уперлись в финскую оборону. А там – незамерзающие болота, минные поля, за ними – надолбы во много рядов, бетонные доты, прикрытые полевой и противотанковой артиллерией. Где местность позволяла, финны понастроили эскарпов в два танковых роста высотой. Кто-то в штабе армии на карте стрелки нарисовал, приказ издал, и покатились в светлое будущее стрелковые цепи и ряды легких танков. Иногда вместе, но чаще – порознь. И горячая кровь, и горящий танк топят под собой снег, но все равно снега осталось больше, чем растаяло, хотя ни крови, ни танков не жалели. Когда оказалось, что войск уцелела треть, а толку – чуть, в штабах растерялись и стали думать, кто виноват.

Алексею виноватых искать нужды не было. Знал – будь на его месте Григорий Иванович, враги давно топали бы в сторону пунктов временного размещения. Колоннами и под конвоем. Не присвоенная фамилия и не ежедневная гимнастика по системе доктора Анохина делают человека героем, головой думать надо. Леха остался в роте старшим из уцелевших командиров. Вместе с механиками копался в потрохах эвакуированных с нейтралки танков, гонял в хвост и гриву прибывающее пополнение. Свободного времени не было, на сон не хватало, но Котовский пытался придумать способ прорыва.

Пока бригады и дивизии на земле зализывали раны, оправляясь от последствий проявленного героизма, на врага навалилась авиация. Это было страшно – дрожал разодранный сотнями винтов воздух, тонны бомб поставили на дыбы всю грязь ближайшего болота. Потери среди зимовавших там лягушек наверняка были страшные. По какой-то причине одна из эскадрилий СБ накрыла бомбами кусок минного поля перед финскими укреплениями, прихватив часть противотанкового рва – немного, всего несколько метров, но Котовский понял – оно, и метнулся к комбату.

Через полчаса комбриг пошарил биноклем по переднему краю, расправил пышные усы, машинально поискал на боку рукоять шашки, не нашел, расстроился и сказал:

– Пробуй, Котовский. Под мою ответственность.

В роте на тот момент имелось шесть боеспособных Т-26, еще удалось привести в относительно рабочее состояние приблудный химический танк первых выпусков. Пронырливый Тингеев сумел добыть в промороженном тылу несколько бочек огнесмеси.

С вечера пошел снег, повезло. Саперы поползли от воронки к воронке, обезвредили уцелевшие мины. Алексей сел за рычаги переднего танка, чтобы некого было винить, если задуманное не получится. Получилось – от удара в борт обгоревший корпус машины командира роты опрокинулся в ров. По нему, как по мосту, прошли пять танков, шестой сорвался и слетел в ловушку, но финнам это помогло мало – Т-26 заблокировали корпусами амбразуры двух укреплений. Неорганизованную контратаку сынов Суоми отбили вместе с пехотой, дали саперам время для подрыва всех входов и амбразур. Гарнизоны дотов остались внутри – заживо замурованными. Радостный комбриг расцеловал Котовского перед строем, красиво махнул рукой и повел бригаду на прорыв – резать коммуникации. Через три дня Алексей, отделавшись контузией и проникающим пулевым в мягкие ткани верхней трети бедра, с боем вывел к своим два десятка бойцов – все, что осталось. И комбрига вытащил – с простреленными коленями. Старый буденновец не доехал до госпиталя, умер по дороге. Котовскому за все заслуги в совокупности дали орден Красной Звезды.