Kitobni o'qish: «Клад»

Shrift:

Не знаю отчего,
Я так мечтал
На поезде поехать.
Вот – с поезда сошел,
И некуда идти.
Исикава Такубоку

Эй, не уступай,
Тощая лягушка!
Исса за тебя.
Кобаяши Исса

Две картины

В кухне – собственно, это кухня-столовая – висят две картины на разных стенах, но таким образом, что с моего обычного места за столом хорошо видны и одна, и другая, стоит чуть голову повернуть. А поскольку я занимаю одну и ту же позицию, на старом стуле с высокой спинкой, много лет, и обе всегда перед глазами, то они так в меня «ввелись», что, где бы ни находился, часто вижу их будто наяву.

Первая картина – один метр на полтора – это наполовину раскрытое высокое окно городской квартиры, освещенное солнцем. Везде солнечные блики – полоски, пятна, пятнышки, черточки – на белых рамах, на щербатом подоконнике, на дочиста вымытых стеклах. Несомненно, выходит окно в петербургский двор-колодец, потому что видны и справа, и слева, и впереди высокие коричневые стены, лишь крошечный прямоугольник голубого неба наверху.

Вообще-то, в подобных местах хозяин – унылый промозглый сумрак, а тепло и свет лишь редкие гости… Но это так, между прочим.

Продолжаю про картину. Внизу, перед карнизом, выкрашенный в зеленый цвет ящик, в нем вьющаяся фасоль. Ползут-тянутся к солнцу по аккуратно подвязанным тонким нитям крупные зеленые листья. Некоторые цепляются друг задруга, некоторые гордо отворачиваются… и все стремятся вверх.

Как-то раз приснился мне дурацкий сон – якобы какие-то люди, хозяева квартиры, в моём присутствии обрезают на окне белые ниточки для фасоли. Я возмущаюсь: вы что творите? Смеются – хотим, чтобы на подоконнике был красивый густой лес. Я им: завянет растение, погибнет! Они говорят: начнут опадать листья – осенний лес, а потом и зимний – одни веточки. Всё, мол, как в жизни. И очень довольны, и хохочут, а я ничего не могу поделать. Такая вот мерзость как-то раз привиделась. Впрочем, к дьяволу дрянные сновидения.

Вторая картина другого типа, другого настроения, чем первая (художник, впрочем, один и тот же, это я точно знаю). Общий вид у неё своеобразный – она такая… приземистая, что ли, если можно так выразиться. Высотой всего ничего, зато поперек вытянута аж метра на два, и сама эта форма усиливает впечатление.

Изображает картина огромное заросшее поле и далекий осенний лес. Северная русская губерния. Широкий размах горизонта, где лишь узенькая полоса бледно желтого холодного неба; давят со всех сторон, нависая низко над землей, сизые дождливые тучи. Слева идут по полю три извилистые, мокрые от моросящего дождя, глинистые тропинки, и к центру картины сходятся, сливаются в одну, ведущую через шаткий мостик над канавой с мутной водой к еле различаемой опушке. Ковыляет согбенная старуха в сером платке, опираясь на палку – темная фигурка, одинокая в неуютном, открытом всем ветрам, безмолвном зябком просторе. Возможно, поманила в свое время эту женщину какая-то из трех дорожек, и пошла она по ней. Шла, шла, долго-долго шла, но оказалось, что встретились все три дорожки снова и сплелись в единственный путь.

Годами неотвязно мучил меня вопрос: в какой последовательности рождались у художника эти картины? Вначале я считал, что прежде написал он фасоль на солнечном окне, а уже намного позднее грустный осенний пейзаж. Был молодым – не замечал темноты, восхищался солнцем, питал надежды; постарел – тоскливо стало на сердце. Логично? Вроде бы да. Но вот совсем недавно возникло сомнение – что если я неправ? Допустим, создал он однажды печальную картину… ну, в силу своих личных обстоятельств или там еще чего, каких-то событий, настроения. А как-то потом – намного потом – зашел хорошим летним днём в одну старую заброшенную комнату, увидел яркие светлые блики на оконных стеклах, на зеленых листьях, и подумалось ему, что, как ни трудно проникнуть во дворы-колодцы, не забывает о них солнечный луч. Проберётся, заглянет и согреет… любые места, любые времена.

Клад

Видел я, как папоротник цвёл;
С той поры и жизнь миновала.
Но чудес она уж не являла
С той поры, как папоротник цвёл.

Из «Черновиков» Н.П.Огарёва

Для сторонних людей поселок Пюхясало – так себе, ничего особенного. Десяток хуторов по каменистым буграм меж двух озер, леса и болота. Другое дело для нас. Для нас это был Мир, где началась наша жизнь.

Различались мы характерами, но крепко держались вместе – друг за друга, больше ни за кого. Семейные-то порядки не всегда тишь, да гладь, да божья благодать.

Тощая, длинноносая Рита уродилась с норовом, что ей очень пришлось кстати. Жила с бабушкой и дедушкой; а если убрать глазурь, с хамоватым дедкой и пронырливой бабкой. Дед Миша был угрюмый дылда с неприятным взглядом, выражавшим одно-единственное: на меня тебе рассчитывать нечего! Ну, и от жителей получал сообразно, по народной поговорке: поклон, да пошел вон! Бабулька Феня тоже симпатий не заслужила. Маленькая, кругленькая, в беленьком платочке; на вид ласковая старушка-пампушка, а на деле завистливая злобная ехидина. Святым долгом считала слежку за перемещениями местного люда, по маршрутам проникая в гнусные (по её мнению) интриги поселковой жизни. Вечно подушечку под коленки, да на лавку, к окну. Бывало, приклеит гаденькие добавки к соседским фамилиям и кудахчет со смаком: «Лебедевщина опять в лес поперла, будто дома и делать нечего», или «Семеновцы-то каждый божий день курей режут! Ни денечка без водочки». Увидит летом девчонку в сарафане и бормочет: «Заголяка бесстыжая! Волчью сыпь ей на рожу»; а в глаза: «Лапонька-красавица ты моя, молю жениха тебе доброго». За Ритой следила денно и нощно; если что не так, головкой качает и верещит на букву «о» елейным голосочком: «Эк, и коко ж говно-то ты!»

Недаром Ритка двойственно воспринимала живую природу. К птицам, змеям, муравьям, растениям ощущала она интерес, и восхищение, и любовь; но не к людям. Презирала их за то, что не понимают ее чувств и вообще настоящего Мира не замечают. Дому предпочитала лес; чемпионом числилась по грибам, ягодам, ловле раков в Лесном озере, разжиганию костров и прочему подобному.

Юрку, наголо остриженного, плотного, коренастого, определила судьба в усадьбу Петровых на Заливе, где в сараях и пристройках проживала, особенно летом, чертова уйма людей. От постоянной склочной кутерьмы превратился парень в закоренелого скептика с кривой ухмылкой. С раннего утра прихватывал, что под руку попадёт из еды, и смывался от бесконечных поручений-назиданий.

Я был самым младшим – лет десять-одиннадцать, стеснительным, трусоватым. Ужасно гордился старшими друзьями, что приняли в общество. Тянулся к «героям», на всё был готов – лишь бы с ними. Едва ли чем дорожил тогда в жизни больше.

Хотя сознавали мы необходимость трудов, помогали, где надо и когда просили, но взрослой круговерти чуждались – раздражали насмешки, глупая важность и лживость. Навидались их делишек, наслушались словечек. Отвращение к ним сплачивало нашу компанию надежнее любой клятвы.

Зато себя воображали мы у-ухх!.. кому какие прекрасные образы мерещились.

Был у нас и предводитель – Вавка. Черноволосый, кучерявый, симпатичный, да и физической силой бог не обидел. Не в этом даже дело; так умел себя поставить, что ни у кого сомнений не возникало, что планы и решения принадлежат исключительно ему. Где-то имелся у него отец, и, по слухам, человек ответственный (слово, конечно, туманное, но такое, знаете… веское), а жил Вавка вдвоем с матерью, и при ней держался хозяином, причем она не противоречила. Хозяином, впрочем, не в плохом смысле; успевал с домашними делами, и нас умел приспособить. Помогали мы с удовольствием – нравилась нам его мама. Тихая, молчаливая и не выдрючивалась.

Прирожденным созидателем и командиром явился Вавка. А мы – и зрители, и подручный материал; ведь без нашего присутствия как же показать себя, претворить в жизнь фантастические планы, самую невероятную выдумку испытать на практике. Вот он нас и пестовал любовно, словно учеников или гвардейский отряд.

Увлекательно было за ним наблюдать. Иногда задумается, уставится в одну точку, молчит… и вдруг вскочит, волосы взъерошены, глаза горят – распоряжается, доказывает, убеждает. Надо отдать должное – все Вавкины идеи неизбежно оказывались плодотворными, а любые преграды рушились, как песочные куличики. Это мы прочувствовали не раз, уверовали в его счастливую звезду и повиновались без рассуждений, ни с какой не покорностью, даже с восторгом.

Часто ловили рыбу (разрешала Вавкина мать пользоваться их большой лодкой), обычно в прибрежных заводях с кувшинками; интересно – добычу глазом видно. Но попадалась, в основном, мелочь, размером с ольховый листочек – плотва, ёршики, подлещички.

Сидим как-то в таком вот месте, клюет плохо; погода, правда, хорошая – на озере ветерок, а у нас тишина. Вавка крутился, вертелся, смотрел по сторонам. Потом хлопнул по коленям и отрезал приказным тоном: бросаем ерунду и переезжаем вон туда – показывает – на середину, напротив большого камня. Мы говорим: там ветер сильный, волны. А он: как раз то, что надо; только прежде якорь сделаем, камень нужен с веревкой. Сделали, переехали. Только забросили удочки, стало брать, и не прежние шибздики, как мы привыкли, а окуни граммов по сто, по двести. Штук около двадцати поймали. После этого случая даже Юрка, и тот проникся к Вавке безграничной верой.

Был период, увлеклись футболом, на поляне у Залива соорудили из жердей ворота, еще и с настоящей верхней перекладиной. Но не повезло – хлопнулся случайно мяч на грядку с огурцами в Петровском огороде. Появился Хозяин – пузатый дед с бородой – разорался, обозвал шмакодявками, бездельниками погаными, поднатужился, выломал ворота и приказал убираться к чертовой матери. Все приуныли, кроме Вавки. Он сказал – на сумасшедшего деда плевать, найдем другую поляну; и нашел, у опушки леса, ровную, но заболоченную, бывший сенокос. По его указаниям вырыли сбоку канаву, как по волшебству ушла вода, траву скосили, и площадка вышла на загляденье. С тех пор так и называлась – футбольное поле. В сто раз вышло лучше, чем прежнее, и никто не мешал.

Всем этот Вавка заправлял – и ночными походами по садам, и поучительными беседами о жизни.

В один прекрасный день вдруг объявил, что мы должны обязательно научиться метать ножи (наверняка начитался каких-то книжек). Перочинные или кухонные для столь важной затеи не годились. Но командир позаботился: в городе, у товарища на станке, лично якобы изготовил из плоских напильников четыре лезвия на длинных стержнях, с особым равновесием насадил на деревянные ручки и отполировал! Все, как заворожённые, смотрели на красивые грозные изделия, блестевшие на весеннем солнышке. Вавка произнес краткую речь: «Тренируемся сообща, но хранится оружие у меня. Вы до свободного доступа не дозрели… пока. Дальше – посмотрим. Умеешь обращаться с ножом, значит, ты силен. Про особые отряды на войне слышали? Не одни грибки-ягодки нас окружают. Будем готовиться».

Загадочные слова возбудили, вдохновили, и начали мы осваивать технику. Занятия проводились ежедневно, по нескольку часов, и, конечно, в полной тайне. Прогул урока грозил бойкотом и разрывом отношений. Вавка, само собой, наловчился быстрее всех, и стал учить нас. Главное: кисть с ножом за правым ухом, лезвие на ладони острием к себе, рука согнута в локте; делаешь ей резкое движение вперед и одновременно распрямляешь, но ни в коем случае не сдвигая ладонь по отношению к предплечью. Тогда нож в полете разворачивается медленно – метров за пятнадцать пол оборота, и острием – швенк! – прямо в цель. Меньше расстояние – кистью легонько усиливаешь вращение.

Бросали ножи в стену старого лесного сарая, прикрепив к ней диски-кругляшки от толстых бревен. Во-первых, нож легче втыкался, а во-вторых, на кругляках чертили мишени, и метали на точность. Под Вавкиным надзором так преуспели в этом трудном деле, что достигли, ей-богу, честное слово, изрядного мастерства, самим на удивление. Даже мозольные рубцы на правой ладони образовались; у Вавки, правда, на левой – левша, видите ли! И тут не как все! Он, помню, хвастал, что мы могли бы в цирке выступать. Вот как.

И ведь вьелся в меня этот залихватский навык, до теперешних серьезных лет (несколько раз, наедине с собой, проверял из любопытства). Шрам на ладони сгладился, но полоса темная, если приглядеться, сохранилась-таки… Ну, да ладно.

Встречи, обсуждения и беседы проходили у нас обычно где придется, но потом, как-то само собой обозначилось определенное место. Чуть подальше Петровых лесная дорога, которая вела к шоссе, поднималась на песчаную гору, и наверху, на крошечной полянке справа виднелись чужие древние развалины.

Говорили, что когда-то поляна была гораздо шире, стоял здесь красного цвета уютный домик с хозяйственными постройками; у леса на опушке ручей с родниковой водой, перед калиткой высокая раскидистая липа. За прошедшие годы дерево иссохло, обвалилось трухой, только родник сохранился до наших времен, а вокруг, до Залива заросло всё ивами и ольхой – ни прогалинки. Но в глухой чащобе сохранился фундамент бывшей бани – уступ на крутом склоне, из больших плит тесаного гранита; гуща деревьев скрывала его и от поляны, и от дороги, и от пытливых людишек. Стало это местечко нашим секретным командным пунктом.

А вскоре произошло серьезное событие; не какая-нибудь там выдуманная игра, но «всамделишное» приключение, как тогда говорили.

Собрались однажды тихим вечерком на том самом уступе, подстелив старые жерди; болтаем, рассуждаем. Вавка трогал камни, разглядывал и вдруг сказал: Видите, как аккуратно пригнано, будто намертво. Но, говорит, можете мне поверить, что именно в таких фундаментах хранят всякие ценности. Зуб даю (было у нас такое выражение). Вот, например, здесь – он потрогал один камень с ровными краями, похожий на огромный кирпич – в самый раз для припрятки. Камень чуть выдавался вперед, но сидел крепко и не двигался. Юрка сказал: Да кто сюда и что прятать-то будет? Ты чего? Откуда тут возьмутся драгоценности? Вавка пожал левым плечом, хмыкнул: Эх, Юра, война нешуточная была, люди уходили – приходили, всякое могло случиться. Я уверен: если кто-то что-то схоронил, идеальная позиция – здесь. Необходимо наблюдение. Будьте внимательны.

Как мы Вавке ни доверяли, но тут переглянулись и решили – слишком уж он «вдарился», что называется; перехлестнуло через край воображение. За малолеток несмышленых нас держит! Вслух-то не сказали ничего, ладно, думаем, забудется. Тем более, речь не шла о том, что с сегодняшнего дня обяжет он нас сидеть тут и сторожить.

Надо же, через пару недель вопрос опять возник. Случилось это так. Вавка внезапно спросил: Юра, а что за мужик новый у Вас появился?

Юрка говорит:

– Какой? У нас мужиков куры не клюют.

– Тот, что поселился в сарае через дорогу.

– А это вроде родственник чей-то, не знаю. Или знакомый. А что?

– Да так. Подозрительный.

– Почему подозрительный?

– Чувствую, что-то с ним не так. Вы все не бдительные, ротозеи. Недавно, когда мы шли сюда, к старой бане – заметили, как он взглянул? Нет? А вот я засёк. Явно не понравилось ему, что здесь околачиваемся.

– Да что тут такого особенного? Всё время сюда ходим.

– Так его-то раньше не было. Точно каким-то боком с этой баней связан. Я считаю, что ты, Юра, должен потихоньку вызнать – откуда он приехал? Бывал ли здесь раньше? Если бывал, что делал?

– Ты чего? Думаешь, он и есть тот, у кого в бане тайник? – спросила Рита.

– Всякое может быть. Нужно проверить.

– Ну, хорошо, узнаю – Юрка потер переносицу – расспрошу. Никаких сложностей.

– Будь осторожен – предостерег Вавка – надо, чтоб ничего не заподозрил.

Изучал Юрка вопрос не меньше недели. И вот собрались для обсуждения. Начал он рассказывать, и мы были ошеломлены, ошарашены. Все ведь считали это за шутку, за что-то вроде тренировки внимания – любил Вавка такие упражнения, задания. Тренингом называл.

Но Юркино сообщение по-настоящему потрясло. Оказывается, новый жилец, Петр Федулович – так его звали – здесь воевал, и чуть ли не в этих именно местах. Все тут ему знакомо до каждой тропинки и канавки. И узналось об этом, конечно, не от него, а тетка одна Петровская в случайном разговоре поведала. Юрка говорил, что даже и расспрашивать не пришлось, сама наболтала.

Вот тут мы посмотрели на Вавку уже не просто уважительно, а с искренним восхищением. Вот это человек! Настоящий следопыт! Вот это чутьё! Сочиняет, конечно, чудит малость, но ведь и на деле все оборачивается правдой. Наверняка, в точку попал насчет бани. А мы, лопухи… не верили.

Вавка сделал вид, что ничего, мол, особенного, он-то предвидел, это вы, дурачки, сомневались. Оглядел нас строго и сказал: Теперь дошло? Поняли? Будем следить. Здесь в бане у него спрятаны ценности, и мы обязаны вызнать – что это. Мало ли… может, здесь чудовищное преступление совершилось? Наша задача – найти и раскрыть!

Все, конечно, с энтузиазмом согласились. Вавка огласил общий план.

Торчать в зарослях днем и ночью, да еще всем вместе, никак не получится, да и глупо. Просто нужно чаще ошиваться поблизости. Но главная задача ложится на Юркины плечи.

Вавка говорит: – Юра, все зависит от тебя. Ты среди Петровых как рыба в воде, всех знаешь. Найди кого-нибудь, кто поближе с этим Федулычем знаком, понимаешь, в хороших отношениях. Войди с таким человеком в контакт (понравилось нам, помню, это красивое слово), подлижись, вызови на разговор – может, что и расскажет. Понятно, присматривать за Федулычем мы должны постоянно – будет ли шляться на песчаную гору к нашему месту, и, главное, проверять – не появится ли след, трещина какая-нибудь среди этих камней в фундаменте. Сразу тайник определим.

Юрка взялся за дело и через три дня на очередном заседании дал подробный отчет.

Потолкавшись среди Петровского люда, он заметил, что Федулыч часто общается с одной женщиной – жила там такая тетя Оля. Удачно было то, что именно с ней у Юрки давно сложились дружеские отношения – всегда она его привечала, чем-то он ей, видно, по сердцу пришелся. Юрка не замедлил свою репутацию упрочить – помог выполоть три грядки в огороде, а к концу дня преподнес в подарок несколько штук плотвы и подлещиков, которых наловил с мостков. Тетю Олю так тронуло Юркино внимание, что вечером пригласила угоститься той самой жареной рыбкой, и еще выставила крынку молока.

За ужином пошла у них долгая беседа. Тетю Олю и не надо было особенно расспрашивать про Федулыча; стоило лишь упомянуть его имя, сама стала рассказывать.

Выяснилось, что Федулыч – любимый ее двоюродный брат, и сам напросился к ней сюда в гости. Напросился потому, что воевал в этих местах, и, то ли к концу войны, то ли сразу после, оказался в теперешней Петровской усадьбе у Залива. Очень уж хотелось ему опять здесь побывать – сказала тетка.

– А почему? Что тут такого особенного? – Юрка спрашивает.

– Он, приехавши, выпил маленько – говорит тетя Оля – и сообщил мне, под большим секретом, что ценность важная у него здесь хранится. Там, повыше, на песчаной горочке – так он рассказывает – стоял дом, где жили двое стариков и одна молоденькая. Красивая, говорил, девушка. Говорил даже, как и звали, да я не запомнила. Да и сами эти… хозяева ничего, спокойные. Не наши, местные, еще уйти не успели. А он был в каком-то дозоре, что ли, или разведке, да не один, а с двумя, тоже вроде солдатами. Расположились они в нашей вот усадьбе, где мы с тобой сейчас; он в доме, потому как между ними главный, они на сеновале. Как-то вечером подпили, судачат о том, о сем, и эти два-то его напарника говорят, что, мол, надо бы завтра хозяев домика того на горе пощупать – ну, в смысле вещей дорогих или денег, и вообще, так сказать, подзаняться ими серьезно. Тут мой Петька и порешил их объегорить. Напоил к вечеру в хлам, а за ночь, пока они дрыхли, все делишки, говорит, в том доме, как надо, сам и обделал.

Тут Юрка к ней: – Как это… обделал?

Она наклонилась, глаза выпучила и шепотом: – Вот и я, миленький, его пытаю: Как же это? А что ж хозяева?

Посмотрел на меня, хмыкнул: Что хозяева? Исчезли хозяева. Да не трясись ты, говорит, как мокрая курица. Эх, Олечка, меня война всякому обучила… из разных положений выпутывался… тебе ни к чему. Так и тут – ни следочка, комар носу не подточил.

Мне, знаешь, Юра, прямо дурно стало. Говорю: Ты хоть Богу-то молишься?

Будто не слышит, в окно смотрит. Потом тихо так:

– А самую ценную вещь так запрятал, ни одна ищейка не найдет. На первое время, от своих обормотов.

Приходим, говорит, утром – пусто, никого нет, двери нараспашку. Дом обыскали, по всем сусекам полазили – кроме постельного белья, да шмоток, ничего. Ух, и бесились мои недоумки, ух и матерились, и я вместе с ними, для виду. Думал, пережду день-два, а не вышло. На завтра пришла машина, приказ, и вперед, ребята! Так и бросил, до сего времени.

Петя ведь у меня, Юрочка, контуженный. Большая-то война на том не закончилась. Перебросили его на запад, куда-то к Польше или Германии, в сильное сражение попал. Оглушило, землей засыпало. Два осколка до сих пор. Держится на людях, а так-то инвалид самый настоящий.

На днях рассказывает, что мол, неожиданно от тебя, Оля, узнал, что ты именно сюда летом к подружкам приезжаешь, в это самое место. Подлинно, говорит, изумился. Вот, значит, как карта легла – знак мне, что целёхонек мой клад; хоть и много лет прошло, но должен я его взять. За тем и приехал. Ты, Олечка, просит, не болтай чего лишнего. Пусть и давнее дело, держи при себе.

Пойми, Юрочка, Петя единственный мой любимый брат. Обмануть его не могу. Тебе вот только доверилась – сама не знаю почему. Паренек ты душевный. Уж, будь другом, не донеси никому. Оно ведь и значения-то никакого сейчас не имеет.

Юрка говорит: я даже по груди себя стукнул и поклялся: Могила!

– Тут же нам все и выложил – хихикнула Рита.

Покраснел Юрка: Так вы ж друзья. И я задание выполнял.

Все смотрели на Вавку, как на некое божество. Он выдержал паузу, оглядел нас по очереди, и с достоинством произнес: Я же вам объяснял…а некоторые иногда бурчат – сочиняет Вавка, фантазирует. Ладно. Нам важно застукать Федулыча за делом, в смысле, когда в тайник полезет. Завтра встречаемся здесь, в девять утра и дежурства распределим. Хотя за каждым шагом этого злодея уследить трудновато.

– Ну и что делать, если при мне, например, полезет? – спросила Ритка.

– Ничего не надо особенного делать. Доложить. Сразу всех собрать. Идем к нему и заявляем – при свидетелях! – что всё видели, можем и сообщить куда надо. Дальше видно будет.

Но на следующее утро, восьми часов еще не было, Юрка примчался, запыхавшись, к Вавке – а тот уже на ногах, возбуждён – и выкладывает новость: Ольга сказала, Петя на утреннем поезде уехал.

– Так-так. Вот же черт! Значит, успел у тайника побывать, поздно вечером или ночью. Зови остальных, встречаемся у бани.

Пришли и видим в банном фундаменте свежий след – вокруг того, немного выступающего камня явная широкая щель, которой раньше в помине не было. Присели кругом на корточки. Вавка камень осторожно вынул, засунул руку в образовавшуюся ямку, что-то звякнуло и… вытащил бутылку водки, наполовину пустую, заткнутую пробкой! Да еще какие-то длинные пучки старой травы и обрывки необычного вида плотной бумаги.

Мы растерялись, не знаем, что сказать, друг на дружку не глядим. У Вавки глаза красные, будто воспаленные, блестят. Встал резко, выпрямился и уверенным тоном постановил: Догадался про нас. Опытный, сволочь! Такой головорез-ворюга всё разнюхает. Поняли теперь, чем он на войне занимался? Всё себе забрал, гад, все ценности, а нам в издевку бутылку оставил. Сделать мы, к сожалению, сейчас ничего не можем, доказать про него не можем, но… ещё посмотрим! И признайте по-честному, что насчет этого места я правильно рассуждал, я чувствовал.

Возразить было нечего, хотя результат получился обидный. Пожали Вавке руку и разошлись.

Следующим летом купаемся на берегу Залива с Ритой и Юркой. Вавки не было, сдавал экзамены в специальную школу.

Обсыхаем на камнях, под ярким солнцем. Юрка палочкой в песке упорно ямку роет. Вдруг посмотрел на нас и говорит:

– Помните того мужика, Федулыча, которого у бани ловили с драгоценностями.

– Еще бы. А в ямке бутылка была.

– Ну вот. Тетю Олю вчера встретил во дворе, вспомнил ту историю и спрашиваю: – Как там брат ваш, Петя? Живет, не тужит? А она: – Да ты что, Юрочка, помер он весной. По первости, как отсюда приехал, винцо пить прекратил, одеваться стал чисто. Повестки получал, конторы какие-то обхаживал. Весь в нервах, но деловой такой. Бывал смурной – лучше не суйся, а то вдруг стал и улыбаться; на главпочтамт бегал, писал куда-то, похоже, известий ждал; что? зачем? – не знаю… Потом внезапно сник; лежит и даже книжку в руки не берет. Молчит, живую жизнь забросил. На улицу не выходит. Может, болело что, но к врачам, точно, не ходил. Если б я не навещала, да не подкармливала, зимой еще ноги бы протянул. Фронтовая прибавка-то у него не бог весть – документы о ранении, якобы, затерялись. Так ведь на тот счет ни заявлений не давал, не хлопотал, пальцем не шевелил. Уж как я к нему только не приставала. Внушаю, уговариваю – молчок. Бесполезно, ни об чем не заботился. Контуженный, одно слово; говорила ж тебе.

Спросил ее: – А где Петя жил? В городе? Оказалось, в Ленинграде, в какой-то старой коммуналке… Интересно, как так вышло? Он же тогда все забрал. А?

– Очень просто – авторитетно фыркнула Рита – всякие старые драгоценности сейчас копейки стоят.

Юрка отшвырнул палочку в кусты, встал: – Может, и так. Помолчал, вздохнул: Жарища сегодня!

И мы бултыхнулись в воду.

Bepul matn qismi tugad.