Kitobni o'qish: «Проблески ясности»

Первая глава

Остановившись в глубокой траве, куда не вела ни единая тропа, он прервал не только свои шаги, но и сам точно пробудился, спохватившись из глубокого сна. Всякий раз ночные кошмары, преследующие его на фоне болезненных мыслей и нескончаемых тревог, застигали исключительно дома и он, вздрагивая, находил себя в постели, протирая глаза, наконец, осознавая, что это всего лишь видение. Сейчас, увы, местонахождение никак не указывало хотя бы даже на знакомее место, а уж тем более никак не на кровать и стены комнаты. У себя дома слишком тесно, и стены он буквально чувствует, располагая способностью передвигаться меж ними не открывая глаз, но в этом поле он уже протирает глаза, надеясь понять, что же это происходит, как он сюда попал, не видение ли все это и не происки кого.

Озираясь, он видит вокруг сплошное поле, поросшее травой, к октябрю успевшую приобрести однообразный желтый цвет и в тумане выглядящей сплошным полотном, покрытым серой дымкой. Сама трава мокрая от осадков, а может это роса, ведь по времени, как будто должно скоро начать светать, а может, солнце и вовсе только село, как знать, но здесь не так уж темно. Местами торчат сухие деревья, разбросанные все больше одиночно, и реже группами от двух до пяти штук. Среди них высятся особенно заметные ели. Если присмотреться, то отдаленно виднеются их шпили над общим пейзажем. Человек то изумленно, то испуганно оглядывается, пытаясь взором приметить хоть что-то разнообразнее желто-серых цветов, за что можно «ухватится» взором и мчатся навстречу им, находя признаки цивилизации, а значит надежды, что он не обречен сгинуть в бреду где-то в немыслимом месте. Но, не единожды обернувшись вокруг себя, лишь укоренилось убеждение, что здесь-то, как раз, ничего такого нет, лишь пустота. После такого открытия принялась подступать тревога, он поспешил куда-то вперед, совершено бездумно, а спустя минуту и вовсе сорвался на бег, точно спасаясь от преследования, но, не разобрав под ногами ландшафта, скатился в овраг, на дне которого не задержался, мигом вскочив на ноги и рванув наверх. Эта оплошность стоила не столько синяков, сколько еще большего страха, ведь как знать, кто ждет его в этом тумане и что может находиться в глубине оврагов? Потерявшись в пространстве, он тщетно пытается отыскать следы примятой им же травы, но и она как будто против, не желая помогать, вся выпрямилась и теперь он окончательно сбит с толку. Обернувшись вокруг себя несколько раз, он вновь не приметил ничего, за что бы зацепился взор, лишь трава, деревья и более ничего. Рванув вперед, куда повернуты ступни, он спотыкался о муравейники, цеплялся ногами за спутанные стебли травы и падал в сырые ее сплетения, откуда вырывался, все более испуганно и судорожно пытался вспомнить вчерашний день, как он попал сюда, и куда именно «сюда»? Но не найдя хоть какого бы то ни было вразумительного ответа, он все шел, уверенный, что движение – лучше, нежели стоять столбом в поле. И таким образом, очень скоро, он вышел к небольшому пруду.

Над ним все так же перетекал туман, и лишь шум от насекомых разбавлял тишину над стоячей водой. Непременно решив, что нужно умыть лицо, он встал на колени у берега, зачерпнул воды, плеснул на себя, потом еще раз набрал, делал пару глотков и в это момент от чего-то в голову полезли неприятные мысли о склизких обитателях рек, озер, болот, ручьев: пиявках, ужах, обитающих у воды лягушках, тритонах и даже рыбах, чьи скользкие тела совсем не назовешь приятными для светского городского человека. С отвращением он одернулся от озера, поднявшись, принялся себя осматриваться, отплевываться и уже успел отойти назад, как увидел, что на воде мелькает отражение огонька. Зациклившись на нем, он не двигался около полуминуты, пока резко не дернул голову вверх и заметил, что прямо перед ним холм, а на нем, очевидно, почти у края, проходит дорога. Несколько раз содрогнувшись, он дернулся то влево, то вправо, пока не решил обойти озеро справа и помчался наверх. Холм все так же поросший травой, скользкий, и чтобы не упасть, он хватался руками за мертвые травы, иной раз, вырывая их с корнем, едва не падая, и скатывался назад. Так он взбирался, под конец уже на коленях, но преодолев высоту, в конец испачкав одежду и расцарапав руки, вскочил на ноги и побежал на дорогу, где совсем недавно проезжала машина, и именно от нее отразился огонек на озерную гладь.

Дрожа от холода, приступа неконтролируемой паники и волнения, он стучал зубами, утирал лицо краем своего сырого рукава. Мокрые волосы продувал ветер, особенно ощутимый на холме, и теперь он заметил, что на нем нет шляпы, а когда ее удалось потерять, вспомнить уже не мог. Его туфли и без того стоптанные, теперь выглядели совсем дурно, все в грязи, ноги же полностью мокрые, как и брюки по самые колени. Из-под жилетки безобразно выбилась рубашка, и в таком виде он побрел по обочине неведомо в каком направлении, ведь на пути пока не попалось ни единого указателя.

Спешно шагая вдоль пустой дороги, он тихо стучал стоптанными каблуками туфель по асфальту, и грязь облетала с его обуви, пока, наконец, внешний вид туфель не приобрел относительно порядочный вид, чтобы войти в город, если конечно, он движется в правильном направлении. По дороге больше не проехала ни одна машина, что, впрочем, неудивительно. Сообразив, что сейчас все же раннее утро, так как за последние полчаса посветлело, туман рассеивался, он, тем, не менее, знал, что без хоть какой-либо значимой причины машины не будут кататься здесь в столь ранний час.

По пути он приводил одежду в порядок, как и волосы. На него вдруг напало неприятное, навязчивое волнение. Это несколько странно, но стоит сказать, что он страдал постоянными приступами навязывания тревог и выдумывая поводы для беспокойства на ровном месте, там, где иной человек бы и не озадачился такой бессмыслицей. Иной раз его склонность можно было назвать благом и даже благоразумием, ведь с вопиющим волнениями он приобрел сильный инстинкт осторожности, предугадывая то или иное событие наперед, предвещая развитие ситуации и такого навыка, быть может, многим не хватало в этом городе, очень многим. Впрочем, что же лучше: беспечность и жизнь одним днем или параноидальная тревога и осторожность? Сгорать, рискуя больше не вспыхнуть, либо тлеть, медленно, скучно, но долго? Стоическое принятие любой действительности, отбрасывая мгновения прошлого и будущего, довольствуясь настоящим, которое и можно-то лишь отнять у живого существа, или все же желание жить грядущим, отбрасывая философские суждения и руководствуясь принципом о береженном человеке? Второе сложнее, но зато он знает, что ни во что не влезет, забегая мыслями далеко в будущее, точно в партии шахмат зная ходы наперед, правда, иной раз можно и пропустить мат, если не хватает опыта. Именно это навязчивое чувство попасть впросак, проиграть, оступиться, и овладевало им попеременно и всегда в самых пустяковых и бытовых ситуациях. Он мог перебрать сотни вариантов любого события с его самым худшим развитием, и, хоть, в итоге никогда ничего не случалось, это не служило хоть каким-либо успокоением до следующего раза.

Шагая в неочевидном пока направлении, он вдруг озадачился тревогой, а что, если в тех заброшенных полях возьмут, да и сыщут, охотники или какие люди, труп. Будут идти через поле, замечая примятую трава, а там мертвец. Без хоть каких-то зацепок, но приедут детективы, полиция и он не сомневается, что хоть кто-то да видел его, он чувствует, что они различат следы туфель. Думая об этом, он в панике хватается за голову, а на ней нет шляпы. Его охватывает чувство, что именно ее найдут где-нибудь рядом, и конечно, весь город, каждый его житель знает эту шляпу наизусть и все разом укажет на виновника. Но ведь он не виновен, и ничего не совершал. Но как выкрутится, все указывает на иное? Он мотает головой, готовиться заметить слежку, но никого не видно, но он знает, что кто-то видел его, запомнил. Та машина, что она делала на этой трассе так рано утром, и как ее свет лег так ровно на ту озерную гладь? Этот человек и убил, и сбежал, вывез труп и бросил, и он знает, что укажут на несчастного, кто потерял шляпу. И когда его найдут, ему не отвертеться. И совсем нечего сказать в свое оправдание, что он, в конце концов, там делал, один, да еще в такое время, одетый не для прогулок по заброшенным полям, что делал, что? Как ни странно, на этот вопрос и у него нет находилось ответа. Успев несколько раз опознать выдуманный им же труп и придумать последующее за то наказание, он стал припоминать события вечера. Как он оказался в этой глуши?

День не выдался хоть каким-то особенным, даже совершенно одинаковым и неприметным, чтобы сразу его вспомнить с первого раза. Впрочем, нет, есть одна зацепка, чтобы выделить день среди всех. Около четырех часов дня он ходил по городу, свернув через парковые ворота, пересек широкую улицу, вышел на площадь и далее через сквер вышел на оживленный проспект, недалеко от своего дома. На симпатичной улице, где большую часть дня необычайно оживленно благодаря расположенным там заведениям, салонам и магазинам, на углу здания пристроилась одна особенно интересная лавка торговца шляпами. С некоторых пор там торговала его дочь, юная Елена Вильт, на вид двадцати лет или может чуть более. Он знал ее как крайне ответственную девушку, многие годы помогавшая отцу в свои молодые и беспечные, должно быть, годы, отбросив все юношеские праздности, встала за прилавок, в то время пока отец решал вопросы связанные с делом и не только, иной раз разъезжая по другим городам или посвящая время личным вопросам, а она работает одна с утра до вечера. Среди мужского населения стало популярно зайти, и перекинуться словом с милой девушкой. Ее белокурые волосы осторожно завязаны позади; она всегда носит однообразные длинные платья или комбинезоны, но отличает ее еще совсем детский, задорный взгляд, предательски выдававший в ней совершенное дитя, которое все больше касается взрослой жизни. Не всякий посетитель заходил поговорить так же любезно, и некоторые мужчины отпускали иной раз абсолютно непристойные шуточки, смущая ее и отвлекая от работы. Делали это все больше рабочие заводов, порта и моряки. На всякие дерзости они не решались, да и витрины магазина полностью прозрачны, вечно шныряющий народ все видел, то и дело заглядывая во внутрь сквозь стекла. Кроме того, поговаривали, что под прилавком всегда лежит заряженный револьвер и если не сама Елена, то ее отец, часто находившийся на месте, в скрытом от глаз посетителей помещении, вполне мог спустить курок. В его жизни, рассказывают, случались темные и запутанные истории и, может быть, он знает, что это за ощущение, когда в твоих руках вся мощь оружия и как легко оно забирает жизнь. Важные же господа заходили сюда значительно-значительно реже, имея для себя во внимание более дорогие и почтенные магазины и их владельцев, здесь же покупали шляпы, цилиндры, кепки, береты, платки и разные мелочи все более люди не богатые. Владелец лавки всю жизнь пытался подняться до более высокого статуса, но преодолеть невидимый глазу, но вполне ощутимый барьер так и не смог, оставаясь кем-то вроде мелкого лавочника со странным прошлым, непомерными амбициями и некоторой необразованностью.

Они познакомились на днях, практически волей судьбы. Один приятель, являющийся по случаю известным в узки кругах поэтом и публикующийся в одном местном литературном журнале, как-то завел разговор об очаровательной Елене, вдохновившей его на, надо сказать, довольно рядовую короткую поэму. Он говорил, что однажды они выпивали вместе с редактором, после чего тот предложил заглянуть в эту самую лавку на небольшой разговор с Еленой, и завидев ее, поэт обомлел и сразу разразился тирадой клишированных стихов. Тем не менее, редактор остался доволен результатом и именно он посоветовал познакомить с Еленой другого незадачливого автора, который только что выбрался с поля и ковылял вдоль дороги, это как раз он. Так все и вышло, и вот заглянув однажды в лавку, как будто по самой обычной случайности, а заодно и по веской причине. (В очередной раз поддавшись навязчивыми мыслями, он хотел показаться постороннему человеку, дабы снять с себя подозрения в грабеже, что произошло совсем рядом и он уже успел повесить грех на себя, а для того ему необычайно важно подтвердить свое алиби. Мол он-то не причем, иначе пошел бы он после такого за покупками?). Войдя в помещение, он суматошно поздоровался и уставился в дамские шляпы. Понаблюдав за ним с минуты две, Елена с улыбкой полюбопытствовала, не своей ли жене он подбирает шляпу и лишь тогда он понял, что выдает себя самым нелепейшим образом, раскрасневшись, мямлил что-то, и после ушел, решив, что усугубил ситуацию до предела и теперь его точно обвинят в совершенном кем-то преступлении и схватят, но ничего, как обычно, не произошло.

И вот после нелепого безмолвного представления он имел удовольствие заходить в эту лавку уже трижды, всякий раз украдкой взглянуть на симпатичную и добрую девушку и как раз накануне сподобился на покупку новой фетровой шляпы, которую в эту ночь и потерял где-то в поле. Именно это обстоятельство не давало покоя, доставляя тревоги, ведь ладно бы шляпа была старая, но эта совсем новая, любой детектив пройдется по городским лавкам, доберется до этой и спросит, и девушка все с той же милой и искренней улыбкой укажет на него. С этим замыслом он шел куда-то вперед, опустив голову. Его внешний вид уже представлялся не таким потрепанным – рубашка заправлена, туфли почти чисты, мокрые волосы зализаны ладонью назад, разве что брюки все еще несколько сырые по колено, но на темно-сером цвете это не слишком бросалось в глаза. На горизонте показался город и чем дальше, тем отчетливее проявлялись трубы, стены и грузовые краны заводов и складов, разместившихся на окраине.

Сам того не замечая, он шагал по центру дороги, плавно переместившись с обочины. Вырвав его из мыслей, сзади раздался гудок клаксона, так истошно, точно выдав собой характер водителя, такой истеричный и нервный, непременно указывающий, что водитель неуравновешенный и психованный. Он отошел в сторону а престарелый, полный, лысый мужчина взмахнул на него рукой из окна и помчался далее. Он поднял голову, проводив взором автомобиль и только теперь заметил, что уже почти дошел до города. Теперь он стоял на небольшой возвышенности, от которой дорога шла примерно под десять градусов вниз, и отсюда открывался хороший обзор на панораму пробуждающегося города. Историческая части города и порт пока не наблюдалась, но это не главное, пока же самым важным являлось то, что он шел правильным путем и впереди – город, а главное узнаваемый. Значит, не далеко забрался. Это событие приободрило, и он скорее пошел вперед, несколько позабыв свои теории и опасения.

Обходных путей к его жилищу то ли не было, то ли он про них не знал, и даже если миновать оживленные улицы, шагая самыми что ни наесть окольными путями, все равно придется сталкиваться с толпой людей, которая будет идти потоком в каждую сторону. Решив на этот раз не впутывать себя в подозрения, выбирая самые глухие и нелюбимые улицы, он уверенно пошел мимо заводов, оживленных застроек и плавно переходя к улицам, где стояли банки, конторы и магазины, он попал в сплошной поток спешащих людей.

Удивленно озираясь, он сегодня, как и всегда, с изумлением ловил на себе взгляды абсолютно каждого прохожего. «Да что же он все смотрят на меня, чего нужно им?». Подобными вопросами он задался каждый день, когда ему доводилось пройти мимо людей. В самом далее так было или это лишь воображение, он настойчиво убежден, что люди как-то уж слишком странно и назойливо смотрят на него, точно его здесь быть вовсе не должно. Специально посвящая дни анализу того, как прохожие смотрят на других, он не видел никакой закономерной реакции, но стоило ему идти, как непременно каждый одаривал его своим несколько неприлично долгим взглядом. В этих взорах нет эмоций, им не восхищались, но и не порицали. Его как будто узнавали, точно газеты день ото дня публикую портретную фотографию разыскиваемого преступника, и все ее видят, но не видит он. «Найти бы эту чертову газету!». От такого внимания за ним развилась одна неприятная, неконтролируемая досада, а именно, он не мог смотреть в глаза людям, особенно прохожим и стоило хотя бы поднять взор на любого, кто проходит мимо по своим делам, как взгляд мигом переводился в сторону на что угодно. В такие мгновения он начинал часто моргать, и глаза увлажнялись. Это не были слезы, в понимании радости или горя, просто выступал пленка из жидкости, чтобы через мгновения сойти. Но все, все они точно ее видели, улавливали, и насмехались в душе своею победой, в дуэли против разыскиваемого преступника, которая для них не существует, где нет победителя, но всегда есть проигравший.

И эти необязательные, но пристальные, каждодневные взоры возбуждали волны эмоций, но ключевым оставалось непонимание, за что же все они так часто одаривает его разглядываниям. Внешний вид никогда не выдал в нем хоть что-то притягательное или выбивающееся из общей массы людей, и та же гамма одежды, как и сам внешний вид, все типичное. Что ни день, то на нем всегда неприметная одежда однотонных серых или темных тонов. То было либо тонкое пальто, как сейчас, либо просто костюм, рубашка и жилетка или просто рубашка. Так ходит половина мужчин! На голове шляпа и ее носят едва ли и не все, реже заменяя кепками. Лицо его все такое же неприметное, ни бороды, ни усов, ни веснушек, шрамов или каких-то дефектов. Обычная короткая стрижка, овальное, худое лицо, прямой нос, не сломанный; карие глаза, светлая кожа, ровные брови, небольшие уши. Ровным счетом, ему просто нечем выделять, даже очки не носит, так что же им надо, почему они смотрят, все, каждый?

Он миновал все улицы, под конец невероятно поторапливаясь, про себя бормоча от неудовольствия, что угораздило попасть в самое начало дня, когда все носятся по улицам. Под конец, старясь не заглядывать на самые центральные и проходимые улицы, он вышел к своему дому в спокойном переулке, и спешно пошел наверх в квартиру, которая располагалась на самом последнем, четвертом этаже, в кирпичном доме в старой и несколько обветшавшей части города.

Обычно ему не доводилось вот так возвращаться домой с утра, имея привычку все же выдерживать хоть какой-то график в своей жизни, не привязанной продолжительное время к работе и иным обязанностям, он старался жить по определенному ритму, крайне удобному для него. Этот же день стал для него шоком, когда он переступил через себя, ради каких-то соображений отклонился от устоявшегося поведения и расписания и теперь не знает, как найти оправдание самому себе же. Касаемо своих соседей он не может сказать ничего содержательного, слабо представляя что-то об их жизни, хоть и обитает здесь уже более полугода. Все они для него люди посторонние и не то чтобы враждебные, но он свято верит в то, что они выступят против него в любой спорной ситуации, а тем более в суде.

Поднявшись к себе, он не повстречал никого, что весьма обрадовало его, и, кроме того, порадовало еще больше, что ключ от двери отыскался во внутреннем кармане пиджака, где всегда и лежал. Это благо, что он его не потерял в том странном блуждании и теперь имел повод для первой маленькой радости. Отворив дверь, он тихо прокрался к себе, точно собирается обворовать незнакомую квартиру, зачем это сделал и сам не понял, загадочно оглядываясь, он все так же тихо затворил дверь и после шагнул внутрь. Практически сразу же из-за двери раздался голос хозяина дома, который владел всем зданием и часть его сдавал. Он занервничал, приоткрыл дверь и выглянул, сам при этом не выходя наружу.

– Доброе утро, господин Гарди! – слишком громко выпалил приветствие хозяин квартиры.

– Доброе утро.

– Рад, что вы вернулись, – довольно произнес хозяин квартиры.

– Да, спасибо, – растерянно отвечал Тодд.

– Мы еще даже не успели убраться здесь?

– Это не проблема.

– Прекрасно. У нас все без изменений? – деликатно уточнял хозяин дома.

– Да, – совершено не понимая, о чем речь отвечал Тодд Гримар Гарди.

– В таком случае не смею вас отвлекать. Мы можем поговорить позже, если вы не возражаете.

– Разумеется, – ответил Тодд и скрылся за дверью.

Исходя из реплики этого человека, он как будто собирался оставить квартиру, и видимо уехать. Но куда? И почему? Или может предполагалось его временное отсутствие… Он совершено не мог связать события утра и разговор. Такие внутренние метания могли бы затянуться на долго, но к счастью, он перевел взгляд на комнату и мысли мигом сменили свое направление.

Комната аккуратно убрана и в ней полный порядок, но первым делом его взор зацепился за шляпу, которая лежала на столе. Какие же эмоции облегчения он испытал! Вовсе упустив из памяти тот фрагмент, что вчера вечером он вышел из дома и отчего-то так торопился, что позабыл надеть шляпу. Как будто припоминая сейчас свою вечернюю прогулку, он стыдился этого и замечая любой взгляд отводил взор прочь. Но отринув вчерашние смущения, как ненужное теперь прошлое, он подскочил к столу, сердечно ухватил шляпу и прижал к себе, несколько помяв ее верхушку. Эта находка несказанно обрадовала и теперь навязчивая мысль о том, что его поймают за некое убийство почти совсем отступила, а он самодовольно надел ее на себя и так несколько раз прошелся по комнате, дважды глянул в зеркало, подмигнув ему, после чего кинул пальто, но не шляпу, уселся на диван, закинул ногу на ногу и стал вспоминать события прошлого вечера. Память помогала различить вечерние силуэты, улицы, навязчивую морось и его движения точно тени среди прохожих, импровизации, будто он отвлеченный чем-то, отворачивается всякий раз от встречного взора, что улавливал его непокрытую голову в очередную непогоду. Все это было, а вот далее – пустота. И до этого тоже пустота. Он так и заснул в сидячем положении и с драгоценной шляпой на голове и с обрывками вчерашних воспоминаний.

Сон легко сломил его, и предположительно бессонная ночь так просто не сойдет с рук. Несмотря на определенный уклад своей жизни, он придерживался какого-то графика скорее ради собственного удобства и потому что так уже сложилось. В действительности он вполне мог себе позволить такое безобразие, как явиться домой под утро и заснуть в одежде прямо на диване. Ему не страшно ни опоздать куда-то, ни, в конце концов, измять единственную приличную выходную одежду. А все от того, что ни одна спешка не застанет его врасплох и всегда найдется время, чтобы привести себя в порядок. Между тем, в откровенно несуразном или неряшливом виде он не любил появляться среди людей, стараясь выжимать даже из своего, не идеального положения какие-то возможности выглядеть, по крайней мере, не хуже остальных. Внимание уделялось каждой детали внешнего вида, так, он бы ни за что не вышел на улицу босым, если бы и случился в его доме пожар, и именно потому отсутствие шляпы так тревожило его в предыдущий вечер. Вообще странно, что он ее забыл. Как правило, еще прежде, чем куда-либо выйти он обдумывал то, как должен выглядеть сегодня на улице. Затрагивало это свойство или скорее беспокойство не только одежду, когда навязчивый страх испачкать брюки или пальто волновал его, времени, больше собственной простуды, но и внешний вид лица, рук, прически, чистоты кожи, ногтей, никогда не отпускал опасений о наружности. За этим фактом он следил тщательно, иной раз, капризно обдумывая свой внешней вид, и даже если ему доводилось пообедать в некоем заведении, потом очень долго мерещилось, что кусочки еды предательски остались на губах, и небрежно блестит масло вокруг рта. И сотню раз утершись не только платком, но порой и краем рукава, это не спасло от навязчивой идеи, а чувствую, что он поймал на себе как будто осудительный взгляд всякого прохожего, не мог подвергнуть сомнению свою теорию о внешнем виде. Он до боли не любил привлекать к себе внимание, особенно среди посторонних людей и от того, хоть и старался выглядеть неплохо, но предпочитал слиться с толпой даже внешним видом. Не хуже и не лучше, и так он менее всего заметен. И только оставаясь «фантомом» он ощущал покой, но, если уж кто-то посмел обратить внимание, своим взглядом потревожить злое «привидение», как тут же сердцебиение его учащалось и с каждой секундой ему мерещилось, что еще немного и с ним приключиться сердечный приступ от неловкости.

Положение его пока еще сложно назвать бедственным и хотя последние три месяца он оставался без работы, пока еще держался на остатках капитала покойного отца. Стоит сказать, что несколько лет он работал преподавателем словесности, в хорошем университет, но, увы, после окончания последнего, теперь, учебного года, оказался вынужден покинуть ее при странных, можно сказать, неприятных обстоятельствах. Поговаривали, будто уволили его по причине возможных психологических расстройств, установив это исходя из наблюдений за ним, а также на основании показания, почти жалоб, некоторых учеников. Так ли обстояло дело – неизвестно, но факт оставался фактом, несмотря на хорошие знания, любовь и уважение большинства учеников, и хорошие способности в педагогике Тодда выставили за дверь, предложив по уходу щедрые выплаты, которые он сперва не взял, но через месяц запросил, преодолев стеснение, и ему все выплатили. С тех пор не успел найти себя ни в одной деятельности, в том числе напрасно несколько раз пытался издать скромный сборник своих поэтических трудов, но ни одно издательство и журналы не пожелали включать это в сборник, и уж тем более издавать отдельно, но и даже в газетах не нашли места хотя для пары его, не самых дурных работ. Как ответил ему редактор газеты: «Увы, дорогой друг, ваши труды, вероятно, не так уж плохи, что бы я вам прямолинейно и настойчиво отказывал, но смею сообщить, что вы, кажется, ошиблись десятилетием. Да, да, вы не ослышались. Вам бы не помешало их выпустить, скажем, лет тридцать назад, тогда еще это кого-то бы заинтересовало, но, увы, дорогой друг, сегодня другое время и другие люди. Нет, конечно, мы с вами не имеем права сейчас говорить о тех, кто регулярно публикуется, нет, они непоколебимы, это глыбы, и я не имею права сейчас даже произносить священных литературных фамилий, упоминать при вас даже их имена. Но это они, а подобных им новичков мы не ищем, простите. Да и люди, как я говорил, сейчас хотят другое. Мы ступили на порог нового времени, нам важно производство, строительство, капиталы или хотя бы эмоции и скандалы. Все эти красивые слова, направленные в глубину своего переживания, они, безусловно, важны и даже более чем, но не сегодня. Тексты нужны, когда все очень хорошо или наоборот – плохо, а сейчас все у нас нормально. Прошу не отчаиваться, дорогой друг, просто отложите в сторону свои работы и умоляю, не стоит их сжигать в порыве чувств, пусть полежат себе в столе, как знать, быть может, вы найдете чем потешит себя в старости. Главное не вздумайте покончить с собой из-за этого – лучше уж жгите рукописи». Таков ответ, и это по крайне мере развернутый, некоторые оказались строго категоричны и не проявляли желания утруждать себя столь долгими рассуждениями, обходясь парой коротких, сухих канцеляризмов. Впоследствии он встречал этого редактора дважды, но всякий раз проходил мимо, не здороваясь. И дело здесь ни в коем случае не в обиде, но более того, он бы скорее пожал ему руку, но у Тодда Гарди есть проблема: он плохо запоминает лица людей, скорее же совсем с трудом. Проблема крылась в самой обычной рассеянности, обусловленной колоссальному перевесу концентрации на внутреннее, нежели на внешнее. Говоря иным языком, все внешнее он пропускал через себя, и в череде бесконечных тревог, выискивания чужих взглядов и поиска несуществующих проблем совершенно не оставалось сил запоминать подробности внешнего мира, ограничиваясь его гипотетическим влиянием на конкретно Тодда. Что касалось людей, то ему легче определить человека по местоположению. Например, эта Елена, которая продает шляпы, потому и очевидна для него, что всегда на месте, а где-либо в городе он вполне мог ее не узнать, и хоть ни раз видел ее, и даже рассматривал, это лицо могло даже не показаться ему знакомым. Лишь людей, кого с натяжкой можно назвать в разное время друзьями или коллегами, он узнавал, но всегда сохранялась неуверенность, тот ли это человек, за кого он его принимает. Итак, оставшись без работы и даже получив отказ от публикации и хоть сколько-то малого гонорара за это, он все же, действительно не стал уничтожать свои записи, а просто хранил их в тетради, куда попутно вносил какие-то заметки, на подобие дневниковых, но абсолютно безынтересных и сам о них временами забывал.

Оставшись, таким образом, без работы, он не нашел идеи лучше, как запустить руку в капиталы отца, доставшийся ему по наследству, как единственному сыну, до того неприкосновенные, на тот самый черный день. Отец владел скромной ювелирной мастерской. При жизни это предприятие приносило попеременный доход, но под старость дело отца стало скорее убыточным, и чтобы не потерять всего, тот продал все свои запасы, вложив их в банк к небольшим накоплениям, и теперь все это перешло к сыну. Сумма, может, не великая набралась, но на год безбедной жизни, а также на три скромной, должно бы хватить. Разумеется, все зависит от размаха и образа жизни, но если отбросить бездумные растраты, то вполне себе можно прожить и года четыре, а то и все пять. Он, естественно, не планировал жить строго на отцовский капитал, но все же после увольнения никак не находил в себе силы сразу найти другое место работы, будучи точно в шоке или как бы сказать, состоянии схожем с похмельем, когда никак не можешь отойти от прошлого и жить далее. Ровно в таком стоянии он теперь оказался и был вынужден как раз по этой причине покинуть особняк, где жил с самого детства, не имея возможности платить за него, перебрался в эту скромную комнату. Случилось это, в действительно, еще за три месяца до увольнения, но уже тогда его ставка значительно упала и тот скромный оклад не позволял жить в особняке. Пришлось оставить самую уютную обитель, настоящую крепость, оберегавшую от всего мира. Тяжелые переживания о разрыве с родным домом, обострили в нем и без того навязчивые и неприятные чувства, а постоянный холод в новом убежище не создавал уюта даже сугубо физического, что уж говорить про душевное.