Kitobni o'qish: «Просто шли по дороге звери…»

Shrift:

* * *

Звери

Можешь верить или не верить, может, правда, а может, небыль.

Просто шли по дороге звери, по дороге, ведущей в небо.

Котик, мишенька и зайчатка. Вдоль дороги росла просянка, и слова у них не кончались, и болтали о разном-всяком звери плюшевые, живые, сны и ватное одеяло.

Даже волки на них не выли, даже солнце на них смеялось.

Бесконечно тянулись числа, города поднимались, страны.

Звери шли, и добром лучились, и несли в мягких лапах странность.

Был зайчатка пушистым, белым, с носом розовым и цветочным. И навстречу беда болела в каждой клеточке, в каждой точке.

К ним беда – как старуха в чёрном, выжигая остатки счастья.

«Я же смелый», – сказал зайчонок.

«Я же справлюсь», – сказал ушастый.

Словно он не зверёк, а ветер. Окна хлопали, как ладоши.

И не стало беды на свете, и нигде не болело больше.

Оставляли тираны троны, поджимали шпионы жала.

Просто шли по дороге трое, и усталость от них бежала. Падал с ветки созревший жёлудь. Звери шли и сочились мёдом: котик, зайка и медвежонок, три довольных весёлых морды.

И любовь к ним спустилась плавно на серебряном парашюте.

Косолапый сказал: «Ну ладно»,

«Я же сильный», – сказал мишутка.

И взвалил её на закорки, меж лопаток согрел ей норку. Холод треснул засохшей коркой, и любви сразу стало много.

Стало столько, что не измерить, не испить, не укрыть в застенках.

Просто шли по дороге звери: мишка, заинька и котейка. Понарошечные, смешные уши, души, хвосты и лапы.

Даже зубы у них не ныли, даже дождик на них не капал, деликатно вокруг мурашил.

Просто шли по дороге сказки. А потом повстречали в страшном, пустотелом и пустоглазом навьем царстве, в голодной бездне ту, что ходит бесцветной тенью. Ту, что в окна без спроса лезет.

И мурлыкнул друзьям котейка:

«Я ведь пуговка божьих судей. Оторвусь я – пришьют и вденут. У меня же их девять, судеб. А у вас вроде как не девять».

Стала шерсть у него из меди, стал он хтонью железной сборки. И не стало на свете смерти.

Просто шли по дороге боги.

А потом ты открыл им двери. Лунный луч был дрожащ и тонок. И вошли в нашу спальню звери, и сказали, что ты – ребёнок. Очень маленький, робкий, дивный.

Вот поэтому этой ночью они смерть твою победили

и беду твою победили,

всех-превсех они победили.

И любви теперь сколько хочешь.

Чудовище

Чудовище никто не превращал. Росло оно в любви,

на радость маме. Гуляло полутёмными дворами и отхватило пару раз леща, поскольку драться просто не могло. Оно же было страшным только с виду. По внешности угадывалась придурь, а из спины прорезалось крыло. Да, равных монстру не нашлось нигде.

Чудовище вышагивало в замок и думало: нельзя ли в замок зама для всяких скучных ежедневных дел.

До дрожи в лапах надоел дворец.

Плевался кучер: мне б твои проблемы!

В саду росли фиалки, хризантемы, пионы (не садовник, а творец). Чудовищу не нравились цветы.

Они, увы, не стоили мучений.

Чудовищу хотелось приключений, чтоб цеппелины, рычаги, винты, ночные песни, танцы при луне. Чтоб задушевный разговор с богами.

Хотя бы отражением в амальгаме довольствовалось чудище вполне.

Красавицу никто не заставлял.

Как ни крути, Красавица – оторва. По вечерам играла на валторне на пристани туземным кораблям.

Ругалась виртуозно, аки чёрт, рвалась вперёд, перегибала палку. Ещё, пожалуй, нравились фиалки, ромашки, гладиолусы, и чё. Тюльпаны не мешали ни на грош орать на крышах целыми ночами, и, гаечными бряцая ключами, носить за голенищем острый нож. Блестели звёзды – мятая фольга. Легко брала Красавица аккорды, косилась в зеркала: досталась морда, зато врагов ей здорово пугать.

Рассказу полагается финал, тем более пока герои в сборе. Красавица залезла в сад, проспорив. Она была, естественно, пьяна. Но шаг её был лёгок, глаз остёр. В саду благоухали апельсины. Водились в родословной ассасины, разбойники и даже мушкетёр, печально

не доживший до седин.

Но (провалиться в бездну – что я вижу) цветочек алый, штучный, краснокнижный, под колпаком блаженствовал один, бессовестно Красавицу дразня. Чудовище – почувствовало что-то – сидело рядом в позе Дон Кихота, которому не выдали коня.

* * *

Чудовище зовёт невесту «скво». К ним по утрам заглядывает солнце. В обнимку удивительно смеётся, грустится, впрочем, тоже ничего.

Он ей подарит бархат и поплин. Она ему – большой набор отвёрток. И чем не повод для последних сводок – Чудовище купило цеппелин. И поручни натёрты – прямо блеск (Чудовище к блестящему предвзято).

А замок арендуют поросята. Им до соседней сказки через лес.

Грета Джонсон

Грета Джонсон не верила в добрый финал историй с той поры, как задула на торте двенадцать свечек.

Промелькнуло вчера что-то странное в коридоре.

Засмеялся на кухне невидимый человечек.

Отдыхать нужно больше – сурово решила Джонсон. Взять обещанный отпуск, найти наконец-то мужа. Грета Джонсон покрасила волосы – медь и бронза.

Гретин быт удивительно держится, потому что закреплён на волшебную синюю изоленту.

По карманам у Греты – конфетных обёрток стая. Впереди ещё куча заказов, дела, клиенты. А она получила письмо и сидит, читает:

– Драгоценная Клара, как жаль, что теперь не лето. Хотя я бы сказал, что вовсю наслаждаюсь волей.

Иногда покупаю вино, иногда галеты.

Разрешаю себе чудеса. Привыкаю к вою.

И к зловещему шороху – город страшней, родная.

Надоела ненужная, глупая суматоха. Раньше небо казалось другим – без конца и края.

Раньше, Клара, умел рисовать, и весьма неплохо.

Дом недавно купил. Отдавали почти задаром.

Говорили, что жил в нём лесник, ненароком сгинул.

Перевёз сюда мебель. Болею. Дышу над паром. Да вдобавок, малыш, как назло, прихватило спину.

Впрочем, ладно. Короче, вернёмся к моим баранам.

Эх и лес тут дремучий, густой: кабаны, косули.

Дело двигалось к ночи, я помню, стемнело рано.

Спать пока не хотелось. Дай, думаю, порисую.

Сумрак крался, как вор.

Не скрипели под ним ступени. Тени тайно бродили, но нечего было брать им.

А потом пришёл лис, и стучал по стеклу, и пел мне:

выходи за порог, уведу тебя в чащу, братик.

У меня есть нора, и спокойней в норе, уютней. Пахнет шишками, мхами, кореньями, облепихой.

Иногда навещает дриада – сыграть на лютне. Далеко её слышно. Особенно если тихо.

У меня есть луна над сосной золотым орехом. Из следов астрономы сложили Кассиопею.

Приоткрыть бы окно – только что я, башкой поехал? Извини за отсрочку, безумие, – я успею.

Сон застал неожиданно, он опустил кулисы.

И во сне у меня – только лапы, и хвост, и уши.

Утром встал, целый день рисовал – получались лисы. Бесконечные лисы на нескольких метрах суши.

Ну, увлёкся, характер, не смог тормознуть на третьей. Ты ведь в курсе, курносая. Знаю тебя, чего ты.

Я ж сперва помышлял о банальном автопортрете.

А потом пришёл лис. Снова пел, попадая в ноты.

Не сочти меня грубым. Сейчас допишу и лягу. Дорогая кузина, а как там твоя диета?

Она держит письмо, как ребёнка: спасать беднягу.

Бьёт ладонью по лбу: да не Клара я. Я же Грета.

Адресат неизвестен. Спасать никого не надо.

Я счастливая женщина, ладно, хотя бы внешне.

А потом пришёл лис и клубочком свернулся рядом.

А потом пришёл лис.

А потом пришёл лис. Конечно.

Говорили – старик наблюдал: обогнув канаву, две лисы по тропинке бок о бок бежали, пели.

Лисий Бог, безусловно, гордится детьми по праву.

Дом в дремучем лесу исчезает, как снег в апреле.

Старая Берта

Старая Берта живёт на краю деревни, держит давно голубятню в своём сарае.

Всем говорит, что обычай довольно древний.

Птицы однажды её донесут до рая, дряхлую клячу, причём прямиком к обеду. Клячам в раю подают превосходный штрудель.

Люди в деревне, что странно, жалеют Берту. Берта теряет рассудок, считают люди.

Мир без чудес, несомненно, верней, понятней. Солнце лежит мармеладкой на взбитом креме.

Старая Берта заходит на голубятню. Птицы курлычут, а Берта меняет время,

крутит послушные стрелки, теряет возраст.

Пахнет изюмом. И яблоком. И корицей.

Берта – хозяйка чудес, укротитель монстров.

Рыжей насмешливой Берте слегка за тридцать.

Славная Берта живёт в карамельном доме, держит давно голубятню под самой крышей. Плавится осень, как сыр, в золотой истоме. Падают листья, и листья шуршат, как мыши.

В фартуке хлебные крошки – больная тема.

Берта бескрыла, но может возглавить стаю. Птицы доставят однажды к дверям Эдема, птицы ещё в одиночку туда летают. Берта освоила с ними полёт заочно. Знание это безвредно, оно плацебо.

Рыжая Берта следит за пернатой почтой. Разве иначе любовь донести до неба? Голуби белые, даже белей конверта. Им в тяготении нет никакого прока.

С каждым влюблённым становится больше света, с каждым любимым становится больше бога.

Лето цветами на скатерти-самобранке. Глупые птахи берут облака на приступ.

Берте шесть лет. Заурядный почтовый ангел.

Бог терпеливо её обучает свисту, но получается плохо, и бог расстроен. Берта кузнечика ловит в траве

за стогом.

Фейри, курносая фея, подружка тролля – справится Берта с отправкой молитв к чертогам?

Справится, прежний-то ангел сверх всякой меры был разговорчив, про птиц проболтался часом.

С каждым ребёнком становится больше веры, с каждой улыбкой становится больше счастья.

Старая Берта живёт на краю деревни. Голуби рвут коготками узор на блузке. Тыквы гордятся боками, шумят деревья.

Луч проникает в окно – деловитый, узкий. Щурится хитрая Берта: приятель, осень. Спать уже надо, с утра заварганю кашу. Птицы однажды летать перестанут вовсе. Но не сегодня. Сегодня нужны пока что.

Берта – застиранный фартук, принцесса пугал – смотрит на звёзды, теряется, как иголка.

Снова старея, небрежно бросает в угол: кстати, свистеть до сих пор не умею толком.

Дракона не убьют

Дракона не убьют, принцессу не похитят, закроется тюрьма, откроется музей. Красивые поля утонут в малахите, весёлые лучи в небесной бирюзе.

На этом кончен бал, комедия финита, –

сказал один дракон, прихлёбывая чай. Офонарела ночь, и дверь была открыта. Осенний крупный снег, как с барского плеча, захватывал скамьи, деревья и балконы.

Дракон решил пройтись, разведать, что почём.

На самом деле он не выглядел драконом, а выглядел худым нелепым скрипачом. И сказочником, да.

Вот ящером едва ли. Никто не норовил писать с него портрет.

Его большой роман нигде не издавали,

поскольку это чушь, утопия и бред, зелёная тоска, и чушь, и бред – по кругу.

Вздыхал дракон-отец, тайком жалела мать.

И шёл один дракон к единственному другу в пекарню

за углом на скрипке поиграть.

Конечно, с детских лет и дураку известно,

что, если взял смычок и скрипку, – то звучи.

От музыки пышней, великолепней тесто,

и, как по волшебству, пекутся калачи.

Пока лежал листок, распятый на асфальте, про лучшие шкафы, которые купе, какие пироги рождались под Вивальди. А к булочке вообще причастен был Шопен.

Чудесный пекарь прав – нельзя совсем без плюшек. И кто-то вдаль глядел на пятом этаже.

И таял мокрый снег, переливались лужи.

Обратно шёл дракон, обдумывал сюжет

для нового труда: кленовая аллея, отважный паладин

на боевом коне.

Дракона не убьют, планета уцелеет, принцесса

за шитьём. И сказка о весне.

Волшебник

Ничего не понял он. Ничего. Не сумел обычное волшебство: полетать над миром, придумать сны. Пару монстров вызвать из глубины. Позывными мавок забить эфир. А он взял и маме купил кефир. Улыбнулся бабушке на скамье. Помахал вахтёру: привет семье. Выгибалась радуга над рекой. Да какой он сказочник? Никакой.

Ничего не вытворил. Ни шиша. Рассмешил соседского малыша. На разбитый локоть ему подул, то есть делал разную ерунду. По дороге к дому купил кувшин –

из кувшина даже не вылез джинн, чтобы да, желания исполнять. Затушил в лесу островок огня. До ближайшей урны пакет донёс. Почесал в затылке, наморщил нос. Расписал шкатулку под хохлому.

Да какой он маг? Да куда ему?

Ни черты не сладилось. Ни черта. Застелил постель, покормил кота. Кот мурлыкал ласково, хорошо и лежал под боком. Потом ушёл. Он не стал задерживать – пусть идёт. Доказал компьютеру, что не бот.

Разогнал на небе кисель медуз. Ни единой сказки. Сплошной конфуз. Выпил чаю. Цифры сложил в уме. Мог бы сделать чудо. А не сумел. Только всё куда-то смотрел за склон. Не волшебник. Правильно. Или он?

Васильевна

Васильевна – сухая старушонка – живёт в квартире номер сорок два. На завтрак, как обычно, варит пшёнку, слаба

на цифры, даты и слова. Когда-то бабка знала всё на свете, теперь гоняет тени по углам. Представь себе, её ругают дети за скопленный годами древний хлам: хрусталь в серванте, войлочные боты, такие, знаешь – «молодость, прощай». Васильевна ворчит, что идиоты, включает телик, пьёт несладкий чай. Поглаживает ласково будильник, салатницу (умели делать, ну). Подруги-то давно поуходили, коварные, оставили одну. Она им никогда не доверяла, но и без них притихший двор не мил. В обед, во вторник, после сериала к Васильевне стучится Азраил.

Васильевна – открою, не стучите – подметить успевает про себя, что Азраил как врач или учитель. Он не из тех сияющих ребят. Возможно, на далёком побережье смерть пафосна, как майская гроза. А тут вон шарф, накрученный небрежно. И вязаная шапка на глаза. Дух говорит: Бог добрый, Бог нерезкий зовёт попить чайку на небосвод. Васильевна глядит на занавески, подушечки, салфетки и ревёт: куда же это – грамоты, монеты. Повыкинут, сочтут за чепуху, избавятся. Чего на небе? Лето? Не холодно? И даже наверху? А лестница? Я требую перила. Платок надену? У меня отит. Васильевна – тайком от Азраила – берёт пакет с пакетами. Летит. Есть ощущение, словно бы воскресла. Но дети –

да хорошие они – не выкинули на помойку кресло,

не разломали старенький ночник. Открыли деревянную фрамугу, сидят на подоконнике, молчат да грустно улыбаются друг другу, похожие на брошенных волчат.

Васильевна – красива, как Ксантиппа – любуется на них издалека. Над городом, стирая логотипы, шуршат и исчезают облака.

Киты

Дразнится море. Касается смуглой кожи, трогает камни, в камнях оставляя брешь. Тильда приходит на берег. У Тильды ножик, рваные джинсы и майка оттенка беж. Тильде пятнадцать, ей все говорят про возраст, надо чего-то решать и о чём-то быть. Тильда не знает, о чём, и бежит по острым крапинам, щедро рассыпанным вдоль губы.

Там, на утёсе, загадочный дом скучает.

Тильда вчера в этом доме нашла дневник. Хмурится небо, тревожатся крики чаек, ветер назойливо лезет

за воротник.

Море шипит, закипая кудрявой пеной, словно погода испортила морю связь. Тильда удобно садится на край ступени и начинает читать, разбирая вязь:

– Милая Фрэнсис, я скоро отправлюсь в море. Принят в команду, к ребятам почти привык. Не принимая участия в разговоре, в полночь на бархатном небе мурлычут львы, искрами звёзды на лапах блестят при взмахе. Помню, хорошая: мне говорила ты, что иногда быть счастливым мешают страхи. Я загадал посмотреть, как плывут киты.

– Милая Фрэнсис, в печёнках уже дорога. Столько воды, по ночам не видать ни зги. Рыжий старпом обещал нас скормить миногам, если мы снова напьёмся, но мы ж с тоски.

Сильно скучаю по кофе и свежей прессе.

Фрэнсис, ребята считают меня крутым. Много бы дал, чтоб обнять тебя крепко, Фрэнсис, ну и ещё посмотреть, как плывут киты.

– Милая Фрэнсис, боимся, что будет буря. Тихо, но слишком опасная тишина. Мы паруса опустили, болтаем, курим. Боги – жестокие дети – играют в нас. Боцман недавно наш бриг окрестил корытом, бродит по палубе тенью, глаза пусты.

Вот я вернусь (ты давай, дорогая, жди там) – будем смотреть, как красиво плывут киты.

– Милая Фрэнсис, меня приютила шхуна. Вроде торговое судно, «Святой Лука». Их капитан англичанин и очень юный. Я до конца не сумел разобраться, как плот, что построил из мачты, подтяжек, реи, вдруг победил мировой океан и стынь.

Всё-таки, знаешь, подруга, о чём жалею: глупо, но так и не встретились мне киты.

Ты маякни, если будут какие вести.

Дальше – слизнула морская вода слова. Пялится Тильда на дату – сто лет и месяц.

Значит ли это, что Фрэнсис давно мертва? Падает

на пол засохший цветок омелы. Ветер усилился – крышу сейчас снесёт.

Тильде пятнадцать. Ей нужно решать, что делать. Хочется Тильде увидеть китов, и всё. Летнее солнце скрывается за горами.

Тильда смеётся, и смех у неё льняной. Тильда спешит

по тропинке обратно к маме.

Домик с утёса смывает хмельной волной. Пахнет солёным туманом, янтарной сливой. Маленький катер, хрипя, запустил винты.

Призраки молча стоят на краю обрыва. В небе, пуская фонтаны, плывут киты.

Почти

Почти как боги. Только не они. Всё шли, подняв повыше воротник, поглубже руки запустив в карманы. Всё шли по тротуарам и мостам, не думая, не зная, что же там. Там, за чертой: монахи, истуканы,

сияющее вечное нигде, Иона, зашифрованный в ките, шумеры, пирамиды, Атлантида? И вспомнить бы пророков или мойр, чтобы вернуться наконец домой. Реально только вспомнить, не для вида.

Почти как люди. Научились жить, укрылись в обездвиженной глуши, но с транспортом до центра регулярно. Сложили быт, как пазл, из частей. Стабильно не любили новостей. В июне у реки нашли поляну, чтобы на ней устраивать пикник. Тот свет, что не родился, а возник, лизал макушки знойно и шершаво.

Росла трава. Кузнечик стрекотал. Звезды далёкой леденел кристалл, в ладони падать не имея права.

Почти как кошки. Тихие шаги, язык прикосновений: «Помоги, я без тебя не справлюсь. Вместе проще».

Под крышей переливы голубей. Чем дальше в ночь, тем музыка слабей, желанней тишина, пустынней площадь.

И вот уже казалось, что конец, но – плыли корабли, спешил гонец, поймав попутный ветер на задворках, захлопнув небо, словно дверь в буфет.

Они как раз уснули на софе буквально за минуту

до того, как

Сфинкс вышел из картины на стене, поставил чемодан на грязный снег, монетку кинул. Удивился – решка. Увы, анклав цветочных берегов опять не досчитался двух богов. И двух людей. И кошек двух, конечно.

Сфинкс хрустнул шеей. В хороводе льдов поправил галстук, отряхнул пальто (красивое, но недоволен шлицей). Да, скользко. Да, в ходу челночный бег.

И нет гробниц, и странно человек. И хрипло рассмеялась продавщица.

Почти как Бастет. Точно не она. Космический удел веретена – вертеться всемогуще и бессмертно. Шёл сфинкс, и двое спали, и – живи. Зима преисполняется любви, сорвав железных крыш аплодисменты.

Таня

В горшках у Татьяны – фиалки и каланхоэ, завал у Татьяны – с восьми до восьми работа. Привычно живёт в состоянии непокоя, причём перманентно пытается вспомнить что-то.

И кажется Тане: припомнится ей – и сразу мир чудом наладится, сбудется, повернётся. В прекрасную новую вступит Татьяна фазу уверенной, твёрдой походкой первопроходца.

В мечту, где уже ни начальников, ни дедлайна. Закаты ложатся на плечи, как эполеты. Там только торговец шелками, круизный лайнер, большой самолёт, белоснежный песок и лето. В кафе под ансамбль, вокально-инструментальный, играющий джаз или круче того, фламенко, танцует Татьяна, счастливая нереально. А утром на светлой террасе пьёт кофе с пенкой. Туземное небо, черешня на круглом блюде.

Реальность опять возвращает Татьяну в слякоть. Татьяну качает вагоном: живут же люди.

Ей хочется плакать, увы, неприлично плакать, раз взрослая тётя. Возможно, ей даже нечем. Давно в организме иссякли запасы соли.

Татьяна в метро. На неё наступает вечер, как войско, учитель тоски, воспитатель боли.

Хотя у Татьяны такое в любые даты. В пакете лежит «Егермейстер» и апельсины. Престранное чувство, что надо бежать куда-то, и письма писать адресату пером гусиным. На бал обязательно, с кучером выпить водки. Прогулку по Летнему саду – хорош на диво.

Татьяна, не дрогнув рукой, удаляет фотки. Пустое, сударыня, полно, смотреть противно на фотки с тусовки, на фотки о первом снеге. А здесь она слишком курносая – вот проклятье.

Татьяна выходит на площадь, а там Онегин: держите, Татьяна, свой мячик и не теряйте. Красиво вдали возвышаются синагога, дацан и Исаакий. Здесь богу

до сердца близко. На жёлтом трамвае кондуктором едет Гоголь, частушки спивает на русском и украинском.

Дубровский рыбачит.

Вакула в окне маячит.

Случайный прохожий над Таней смеётся дико: последняя дура – взяла, потеряла мячик. Теперь и беда скоро кончится, погляди-ка.

Мазай

Стать счастливым, а не казаться, жить о том, что вчера прочёл. Он Мазай, он спасает зайцев. У него быстроходный чёлн и весла пресвятая лопасть

для ушастых пушистых паств. Зайцы глупые, зайцев пропасть, им бы только не дать пропасть.

Замирает у деда сердце, когда он представляет, как груды мёртвых печальных серых безучастно лежат в песках.

Нарушай, что хотел нарушить, помни то, что и ты – мишень. Дед при деле – спасает души, мнёт доверчивый шёлк ушей. У него белоснежный парус и спасательный красный круг. Поднялась облаков опара, в сумке овощи на пару, термос, плащ запасной, кроссворды,

зажигалка, ключи, табак.

Начинающим зайцеводам он поведает, что и как, полустёршимся баритоном. Стынет в погребе молоко. Деду снится, что зайцы тонут. Ловит воздух Мазай рукой. Зайцы с кукольными глазами как Мазаев иконостас: «Ты огромный нелепый заяц, видно, занят был и не спас. От людей никакого толку». Заполняет река живот.

Смерть несёт на спине двустволку, чтобы в дырочках небосвод, чтобы легче попасть на небо. Ненароком разбив часы, дед в сарае находит невод – сетью легче ловить косых. Не гонись за двуличной славой, бей баклуши, ищи пути. Зайцам холодно долго плавать, и умеет Мазай грести вдохновенно, до паранойи, ну и далее в том ключе.

Он в претензии только к Ною – не оставил ему ковчег.

Прислонил бы вон разве к дубу, расплатился бы дед потом. А соседи смеются – в дурку, на курорт, в престарелый дом. Но нагрянут к нему мерзавцы, он им скажет, смахнув слезу: «Я Мазай, я спасаю зайцев. Приходите, когда спасу».