Kitobni o'qish: «Три глотка одиночества»
Глоток первый
Анечка
Пролог в операционной палате
Как кошмарная темная туча надвигался март. По холодным проспектам гулял завьюженный ветер, жизнь гнала меня по своим переходам, не спрашивая и не останавливаясь, времени оглянуться не было. Свет электрических фонарей в темные щели подсознания не проникал, мне казалось, что я уже не помню друзей…
Если бы я могла их помнить, может быть, все теперь было бы по-другому.
В каком-то из этих закоулков я, кажется, утратила надежду.
– Не смотри на меня таким взглядом, это нервирует.
Бесполезно. Я уже слишком взрослая.
В моей жизни всегда была тайна. Я ее берегла и хранила, я ее сохраняла, как могла. Все разрушалось и обесценивалось вне этой тайны, с ней все играло другими красками.
Моя тайна никому не была интересна, но ведь пошлое любопытство могло только оскорбить. Я презирала и ненавидела их когда-то за все их невнимание и убогую слепоту, но со временем я научилась жить рядом с ними, научилась терпеть. Я даже научилась быть такими, как они. Это завораживало и затягивало, как омут.
Но я никогда не могла забыть о ней, такой живой и такой страшной. Она была во мне, моя скучная, бледная, моя кроваво-радужная тайна. И она органично распадалась на две страждущие, две трепетно дрожащие половинки, которые были так тесно слиты в одно и которые так мучили меня по ночам.
Моя смерть и мои стихи.
Моя бедная маленькая тайна…
***
Стихи приходили ко мне ночью или ранним-ранним утром, когда сами собой закрывались усталые глаза. Измученные бессонницей и болью, они больше не могли видеть… Впрочем, может быть, и могли, раз уж я умудрялась как-то укладывать рифмованные строчки на тетрадках в линеечку. (Иногда я, кстати, замечала за собой странное косноязычие – наверное, всего лишь еще один признак невозможной усталости, всегда охватывающей меня к утру.) Стихи были страшными и чуть-чуть чужими, я никогда не понимала, откуда они вдруг берутся во мне. В этом всегда была загадка – загадка, которую я и не пыталась разгадать.
В том, как я эти стихи писала, и в том, как я их читала впоследствии, всегда была некоторая отстраненность, которой я уже и не удивлялась. Удивление вообще давно уже не входило в эмоциональный спектр моего «я»…
А что в него входило?
Стыд. Страх. Усталость. Боль.
Смутное предчувствие чего-то более значимого…
***
Почерк у меня был такой, что понимала его я одна. Свои утренне-ночные стихи я никому читать не давала: у меня не было чувства, что они мне принадлежат.
Не было, и все.
***
Но это о стихах. А как же о второй составляющей моей нежной, моей нетерпеливо подрагивающей тайны?
А об этом – потом… Несколько позже, когда я еще немного расскажу о себе. Мне так этого хочется, хотя я и не знаю, с чего начать.
Эх, Анечка, Анечка, какая ты все-таки смешная девочка…
Немного испорченная. Очень умненькая. Чуть-чуть красивая…
(И именно в таких пропорциях.)
***
Стыд, страх, усталость и боль. Постоянные составляющие моего повседневного существования.
Самое смешное и нелепое заключалось в том, что я вот ведь помнила, что было и иначе. Когда-то давно… Миллион лет назад этой усталости, этой боли не было.
И я пытаюсь провести грань, нащупать тонкий, почти прозрачный переход от прошлого воплощения к нынешнему, переход такой незаметный, такой для меня важный…
Где он? Когда?..
Иногда мне кажется, что я подбираюсь к ответу так близко, что остается лишь какой-то шаг, решающий ход в шахматной партии, который поставит короля в безвыходное положение… Но тогда ослепительный свет врывается в черепную коробку, боль пишет дальнейший сценарий…
– Анечка, Анечка… Где я?..
***
Это было газетное объявление, короткое, скромное, но сулящее «большие возможности». Скромное такое объявление с подмосковным номером телефона, код города и пять цифр, как в детской считалке: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…»
«Я иду искать…»
Искать, искать, искать…
Какое, однако, в этих местах эхо!
***
И я позвонила. Я в моем тогдашнем положении, конечно же, не могла не позвонить. (Каком положении? О чем я вообще? Еще несколько медленных шагов: я узнаю… Все откроется, и все станет ясно. Наступит день. За этим опостылевшим утром наконец-то наступит день! Я не засну, я не потеряю сознание, я все вспомню! Все, что было миллион лет назад… Что так сейчас важно…)
Итак, я позвонила. Я позвонила по этому короткому («Раз, два, три, четыре, пять…»), явно-подмосковному номеру. Тогда, миллион лет назад, я решилась на поступок, полностью перевернувший всю мою жизнь. Жизнь? Какой изящный штамп…
Нет, в самом-то деле, что же это был за звонок…
***
Ценой невероятных усилий продвигаюсь все ближе. Каждое воспоминание заставляет все сильнее пульсировать тугой белый комок нервов у затылка – я знаю, что когда он взорвется, это будет похоже на смерть. Но я ничего не могу с этим поделать, я должна, мне нужно знать, что же произошло тогда, в тот желтовато-прохладный месяц, когда я позвонила по короткому («Ра-аз…») подмосковному номеру. Это знание необходимо мне как сама жизнь, может быть, что и больше. Оно необходимо, чтобы понять, кто я есть. Что я здесь делаю, как меня зовут, что сказала та улыбающаяся женщина за полированным столиком конторки.
Она… Нет!!!
***
Взрыв. Ярко-белый, неожиданный, неописуемо мучительный. Взрыв боли, ужаса, отвратительного аптечного запаха йода.
Меня звали, меня звали… Аня. Мама брала меня на руки, прижимала к груди и рассказывала волшебные сказки. В той другой жизни эти сказки были возможны. Тогда… Не теперь.
У мамы были короткие темные волосы и карие глаза, она была такая нежная и красивая. На ней были самые обычные синие джинсы, самые обычные свитера и темные деревянные бусы, чуть-чуть напоминавшие буддистские, кажется, четки, – но это все я понимала гораздо позднее, а тогда ничего обычного в ее облике не было. Она была так красива, что только лишь посмотрев на нее, можно было задохнуться от счастья. Я была влюблена в свою маму, в нее все были влюблены.
Отец? Я что-то помнила смутно: черные с ранней проседью волосы, четко очерченные губы, тонкие изящные пальцы. Кажется, я была на него очень похожа… Но в целом отец не имел никакого значения.
***
Умереть? Оставив все, черной точкой уйти в небытие – это порой казалось таким соблазнительным, что отказаться было практически невозможно.
Но, естественно, я не могла. Почему?
Не знаю. Знала ли я это когда-нибудь?
***
Я все время отвлекаюсь, все время отвлекаюсь от одной своей главной задачи: вспомнить. Вспомнить, что произошло тогда, желтовато-прохладным осенним месяцем миллион лет назад. Я точно знаю, что если не вспомню, то… Но что же тогда произойдет?
Быть может, я умру?
В очередной раз? Это так нелепо, так скучно, в самом-то деле…
***
Та улыбчивая тетенька за темно-деревянным столом конторки предложила мне нечто весьма опасное и заманчивое, уж больно ласково горели у нее глаза. Холодной струей пробежало по позвоночнику настороженное сомнение, но терять мне тогда было нечего. Мне было совершенно нечего терять, мир отказался от меня, а я к нему привязанности не испытывала. К тому же я давно уже стояла на учете в психдиспансере, и тамошние методы лечения наводили на меня только тоскующий ужас: я не хотела исчезнуть, растворившись в мутном потоке лекарств. Имея некоторый медицинский опыт, я примерно представляла себе, что они делают с людьми, и мне очень не хотелось, чтобы это произошло со мной. Я так хотела пожить, еще немного, еще хотя бы год или два…
***
Итак, мне сделали предложение – заманчивое и опасное. Они были готовы сдувать с меня пылинки, выполнять все мои прихоти, им очень нужен был человек с той стадией шизофрении, которая была у меня. Почти незаметной, лишь немного искажающей реальность. Стадией, позволяющей постоянно находиться на грани нормы и абсолютного безумия, не колебаясь, не склоняясь в ту или иную сторону. Они говорили, что я уникум, чудо природы, одна на целый миллион совершенно нормальных, скучных обывателей с относительно здоровой психикой и стандартными неврозами. Мне было плевать, благодаря своей уникальности я потеряла семью, память и единственного друга, так что теперь уже и неважно все это было… Но я не хотела в больницу, вернее, я не хотела в ту самую больницу, куда меня вполне могли поместить, и поэтому я была готова на все, что мне только предложат.
Они предложили мне бессмертие. Мне было, в общем-то, все равно, и я не стала отказываться.
***
Они хотели научить мой мозг забывать. Забывать про смерть, работать даже тогда, когда прекращался приток кислорода в легкие, когда останавливалось сердце, и кровь уже не бежала весело по жилам, бесполезной жидкостью застывая в сосудах… Они хотели научить мой мозг все свои силы (те самые, нереализованные в будничной жизни 90%…) сосредотачивать на регенерации погибших тканей, умирающих клеток, на постоянном и бессознательном контроле за всеми органами моего тела… На том самом, что и так происходит в любом человеческом организме, но только в пять, в десять раз сильнее и тверже!.. Все это было замешано на анатомии и моей шизофрении, уникальной и омерзительной. К этому моменту я ненавидела весь мир, и вряд ли бы смогла ненавидеть его больше.
***
Итак, я согласилась. Белые простыни палаты и внимательные глаза врачей запомнились плохо, как-то урывочно, впрочем, мне было так страшно, что я старалась не обращать внимания на окружающую меня обстановку. Я была только подопытным кроликом-добровольцем, случайно оказавшимся в клинике-клетке, я это понимала даже тогда, но старалась думать об этом поменьше. Начиная думать, я в моей жизни всегда приходила к таким выводам, которые приводили меня в ужас, а состояние ужаса я не любила.
Так что в тот желтый отвратительный месяц я вполне добровольно и даже не без своего участия позволила этому миру с его устоявшейся системой ценностей, всеми его справедливостями и несправедливостями, я позволила этому миру покатиться в тартарары. Вместе с собой.
– Здравствуй, моя хорошая. Чай будешь?
– Раз, два, три, четыре, пять… Буду, конечно. Две ложечки сахара, пожалуйста.
Я иду искать.
***
Я хорошо помню день, на который была назначена операция, потому что по странному стечению обстоятельств это был день моего рождения. Восемнадцатое октября.
Октябрь – трагически призрачный, холодный и слепой месяц. Я его любила когда-то за возможность одиночества, за неуравновешенность порывов ледяного ветра, за грохот эмоций, которым сопровождался каждый его приход. Но в эту осень я его не любила.
Инъекции в вену я не почувствовала: в больнице был хороший анестезиолог. Последующий шестичасовой провал навсегда останется большой загадкой для науки, а я предпочитаю не рассматривать в зеркале оставшиеся шрамы, никто же другой о них и не знает, волосы у меня густые и темные. И это к лучшему, я считаю, что некоторые вещи действительно лучше не знать. Наверное, это трусость, но она меня хоть как-то держит на этой земле. Одна из немногих вещей, которая меня здесь еще держит…
***
Держит? Да нет, пожалуй, больше приковывает, приковывает стальными цепями опостылевшей действительности и окружающего однообразия… Од-но-об-ра-зи-е… Дейст-ви-тель-ность…
– Чаю хочешь?
Да когда же я отказывалась?
Эксперимент не удался.
***
Не удался.
Что-то не так пошло на этом операционном столе (полная стерильность, яркий электрический свет: «софиты» – подумала я. Так играют в театре. Так снимают кино.). Где-то ошиблись люди в белых халатах…
Где?
Мозг – до того тонкая структура…
Мы еще не знаем так многого…
Обрывки фраз и обрывки мыслей смешались в подступающей вспышке. Боль, боль, боль, боль… Динь, дон, динь, динь, динь…
Я умирала.
Умирала? Да неужто?
1.
Я проснулась в маленькой светлой комнате, полностью одетая, одетая вполне заурядно со всех возможных в этом мире точек зрения: джинсы, водолазка, часы, узкое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки. Это кольцо никогда ничего не значило, оно было просто давним подарком давнего друга, оно мне очень нравилось, а тривиальной символике семейной жизни я не доверяла… Под джинсами обнаружились носки и практичные белые трусики, лифчика не было. Я знала, что не любила их никогда, но носить все-таки приходилось, слишком уж откровенными становились трамвайные взгляды, я их не любила точно так же, как лифчики, из двух же зол выбирала меньшее.
Философия меньшего зла – явный признак тайного фаталиста… Я фаталист?
Раньше не была… во всяком случае.
Лифчики, трамваи и трусики – элементы привычного быта. Я решилась пройти по квартире.
Меня звали Аня. Я помнила день своего рождения, но не помнила, сколько мне лет. Я посмотрелась в настенное зеркало: мне могло быть… от семнадцати до двадцати двух. Почему-то именно эти цифры прочно, словно намертво, засели у меня в голове.
Короткие темные волосы, бледная, плохо загорающая кожа, россыпь ярких родинок по плечам. Я кого-то очень себе напоминала… Не себя. Кого же тогда?
Квартира была двухкомнатная, просторная, странно знакомая, но чем – этого я сказать не могла. Много книг, много зеркал и темных поверхностей. Почему-то у меня не было чувства, что я здесь жила или хотя бы должна была жить. Жила ли я здесь?
Машинально находя путь, я прошла на кухню, заварила чай. Села за стол, обхватила руками голову.
Где я? Что я тут делаю?
Я помнила что-то, помнила очень плохо: свою болезнь, черное отчаяние, охватившее меня во время последнего обострения, дурацкое газетное объявление, клинику… Я легла на операцию. Зачем? Какая у нее была цель?
Я вспомнила также какие-то смутные обещания невероятных возможностей, доступных только для моей искореженной психики, вспомнила ключевое слово: «эксперимент», и то, что «эксперимент» не удался…
Но больше я ничего вспомнить не могла.
Амнезия? Последствия старой болезни?
Я налила уже вторую чашку чая. Мне нужно было срочно выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на живых людей. А то я уже начинала маяться классическими сомнениями на тот счет, существую ли я «на самом деле» или все это мне – ах! – только кажется.
Накинув найденную в чужой квартире ветровку, которая, естественно же, оказалась моего размера (я уже не удивлялась подобным мелочам), я исполнила свое намерение. То бишь вышла на свежий воздух.
***
Погода на улице была странная: снег пополам с дождем, и солнце иногда проглядывает сквозь рваные облака.
Я очутилась на одной из пустых, но почему-то считавшихся центральными, улочек; даже движение тут было односторонним.
Я здесь никогда не была.
Но что-то было знакомым в этом лопавшемся под ногами асфальте, в неярком демисезонном солнце. Я это уже видела.
Много, много раз…
Кривая центральная вывела меня на оживленную автобусную площадку, где все сразу же стало ясно. Ну, естественно, вот почему все с самого начала показалось мне таким знакомым…
Это был город, где я родилась.
Мой родной, мой не особенно любимый…
Псков. Пограничный, губернский, маняще-прохладный, таящий в своих сумрачных закоулках странные сказочные тайны. Псков, который так любит загадывать загадки и не любит давать ответы, а загадок у него было вдосталь. Всегда. Город, провинциальное отчаяние и провинциальное очарование которого я испытала на себе так явно, так ярко…
На какое-то короткое, но обжигающее мгновение окружающий мир стал пурпурным. Это продолжалось недолго, но фантасмагорично исказившиеся вдруг лица прохожих каленым железом отпечатались в моем сознании. Туше.
***
Итак, я в Пскове. В городе, где не жила уже очень долгое время, в городе, где все было пугающе знакомым, хотя постоянно возникающее чувство ирреальности происходящего и вносило свои коррективы.
Моя амнезия уже не беспокоила меня так сильно. После внезапного приступа на автобусной остановке (когда все стало неожиданно таким ярким, кроваво-бурым, таким необычным и призрачным одновременно) я поняла, что у меня есть более серьезные проблемы, чем невозможность вспомнить свое полное имя.
Я отправилась на Летний. Идти было недалеко, и в автобус я предпочла не садиться.
Летний – это сокращенно, а полностью Летний сад, парк и все окрестные закоулки заодно. В старые времена это было одно из главных тусовочных мест города. По пятницам и в выходные здесь собиралась масса народу, чему способствовала также и находившаяся рядом дискотека.
Когда-то и я бывала здесь. Ездить приходилось из дальнего пригорода, а уезжать на последнем автобусе, мои знакомые заслуженно называли его красивым и ироническим словом «катастрофа» за привычку ломаться в самый неподходящий момент. Автобус был старым, даже дряхлым, и в постоянных поломках ничего удивительного не было, тем не менее, опаздывая, я всегда очень переживала. Дома меня ждала одна Валентина, но волновать ее не хотелось
Валентина? Кто она?
Ответ пришел почти сразу – это моя сестра. Сестра, которая была старше меня на десять лет. Огромный, совершенно невероятный срок…
Валентина теперь в Москве. И я даже знала адрес. Оставалось только взять билет и уехать, желательно поездом. Путь на железнодорожный вокзал был мне знаком хорошо.
А Летний кипел. Несмотря на сомнительную погоду, народ выползал изо всех щелей, чтобы принять участие в пятничном гулянии.
Пятница? Что ж, все может быть…
– Отдыхаешь?
В лице подошедшего парня мне почудилось что-то странное. Какая-то неясная игра света и тени невольно вызывала настороженность, что-то тут было не так.
– Нет.
Он, кажется, немного смутился. Или мне показалось?
Здесь все отдыхают сегодня. Почему бы и нет…
– Ждешь кого-нибудь?
Я покачала головой.
– Не жду. А ты?
Точно такой же ответ.
– Расскажи что-нибудь.
– Я скоро уезжаю в Москву.
– У тебя там родственники?
– Сестра. Мы давно с ней не виделись.
– Ты навсегда или в гости?
– Как получится. Я сама еще толком не знаю.
– Тебя кто-нибудь встретит?
– Думаю, нет. Ничего, я не в первый раз буду в столице.
– Смотри, будь осторожна, – улыбается.
Я молча киваю. Теперь мне стало ясно, что именно показалось странным в лице этого парня. Сквозь него так четко просвечивался след пурпурного мира…
– Жизнь – сложная штука. Особенно в большом городе, – он еще раз улыбнулся. – Не потеряйся.
Оглушенная, я стояла перед ним, не говоря ни слова. Да я, наверное, и не могла сейчас что-либо сказать. Все казалось таким непонятным…
Валентина…
– Как, кстати, тебя зовут?
Он что, читал мои мысли?
– Аня.
– Анна Григорьевна Гольц… Приятно познакомиться, много о вас слышал. Сергей.
Опустив голову, я смотрела в асфальт. Как странно то, что я не падаю в обморок.
Он мягко толкнул меня прочь.
– Иди. Тебе еще многое предстоит сделать.
Третья за сегодняшний день улыбка.
– Ну, что ты стоишь? Иди. Только домой не забудь зайти. Обязательно.
Судорожно вздохнув, я кивнула.
– И не надо так нервничать. Все будет хорошо… Мы с тобой еще встретимся. Я ведь тоже скоро еду в Москву. Собственно говоря, сегодня.
Протестующе мотаю головой.
– Нет, это вряд ли. Вряд ли мы еще встретимся.
– А ты позвони. Позвони, не стесняйся, – он почти силком сует в карман моей ветровки бумажку с номером телефона. Я, конечно же, не согласна, но кто меня спрашивает? Сплошной сюрреализм…
Меня начинает трясти. Вообще-то ничего удивительного в этом нет, от таких треволнений у кого хочешь сдадут нервы. Сумасшедший день… Всего лишь один из многих, многих сумасшедших дней.
– А теперь иди. Теперь тебе действительно пора.
Надо же… Как будто в другой жизни все это было.
***
Вернувшись в свою смутно знакомую, но все же чужую квартиру, первым делом я залезла в ванну. Мне казалось, это поможет избавиться от дрожи, которая так и не прекратилась после моего прощания с Летним. Но, наверное, дело было не в организме, а в чем-то другом, потому что даже горячая ванна мне не помогла. А это странно, купаться я любила, и вода меня обычно расслабляла полностью.
Но ничего обычного в жизни моей, похоже, теперь не осталось.
У меня было красивое, худощавое, но не излишне, тело. Строгое, какое-то холодное немного лицо. И меня звали Анна Григорьевна Гольц.
Не то, что бы я поверила странному молодому человеку, которого недавно встретила, что-то во мне самой без тени сомнения вдруг осознало, что это имя – мое, всегда было моим и никому другому принадлежать просто не могло. Это было как будто воспоминание, но только на этот раз вспомнила не я сама, источник воспоминания пришел извне, а результат был тем же самым…
Частичная амнезия – не очень-то и веселая вещь. Если это была только одна амнезия, конечно. А как раз в этом я начинала сильно сомневаться…
Усталая и обессиленная, я пошла на кухню. За дверцей холодильника обнаружился вполне приличный запас пищи, и приготовить себе поесть не составило труда.
«Интересно, кто тут живет», – отстраненно подумала я и поняла, что на самом деле не так уж мне это и интересно. Другие вопросы занимали меня куда больше, например, кем был новый знакомый Сергей, что теперь вообще делать, придут ли вновь жуткие боли, так мучившие меня раньше…
Валентина. Она одна должна была решить все проблемы, к ней я стремилась всей своей смешной душой шизофреника. Валентина…
Я старалась сосредоточиться на этой мысли и ни за что не вспоминать Пурпурный Мир, который так неожиданно преобразил мой предсказуемый, хорошо изученный, родной и немного пьянящий Псков. Если уж такое могло твориться в областном центре моего детства, то что же ждет меня в Москве…
Закрыв глаза, я попыталась вспомнить лицо своего нового приятеля. Красивое это было лицо, но как легко читался на нем темный след Пурпура…
***
Пурпурный Мир – именно так окрестила я для себя то, что было, по-видимому, новым витком моей старой болезни, к которой успела уже привыкнуть так, что почти разучилась удивляться. Это, впрочем, я говорила… Хотя раньше галлюцинаций за мной не водилось. Но это было раньше, до операции, до того, как я обнаружила себя в знакомом, но ведь крайне смутно, месте родного города. Как я ни старалась, вспомнить, когда я была уже в этой квартире, мне не удалось.
Пурпур – мне нравилось это слово, таинственное, сладкое и манящее. К тому же приключившийся со мной глюк был действительно красным, темным, приглушенным, но почему-то ярким. Так мне во всяком случае показалось, когда лица прохожих превратились вдруг в быстротающие фантастические маски.
На два коротких мгновения все изменилось, став от этого ничуть не менее реальным, просто иным, совершенно иным. А потом мне удалось вспомнить про Валентину. Была в этом какая-то неясная, но ощутимая связь.
Я немного похозяйничала в квартирке, распечатала новую зубную пасту и щетку, постирала свое белье и носки. В шкафчике нашлась пара новых комплектов моего размера, но мне хотелось заняться чем-нибудь полезным, хотя бы и не очень важным.
Книги на зеркальных полках я трогать не стала. Чтение сейчас не смогло бы ни успокоить меня, ни развлечь, я не то, что бы была взвинчена, но нервы у меня были явно не в порядке. Я включила телевизор, уменьшила звук до нуля и, немного посмотрев в бессмысленно двигающиеся картинки, заснула. Диванная подушка и плед показались мне идеальным постельным бельем, и в любом случае расстилать кровать в другой комнате мне не хотелось…
***
Спала я долго, тихо, никому не мешая, никого не тревожа, а впрочем, тревожить тут было вроде бы некого. В телевизоре все так же хаотически метались обеззвученные картинки, и я подумала о том, как это на самом деле нехорошо – спать при невыключенном электроприборе.
Хотя, если по правде, все это мне казалось таким смешным и неважным теперь…
У меня была цель – яркая, действительная, до судорог настоящая. Трудновыполнимая. И от этого тем более привлекательная…
Я не стала завтракать и не стала собирать багаж – мне не хотелось есть и нечего было брать.
Почему-то во мне жила твердая уверенность в том, что если мне что-то понадобится, я это найду. Другое дело как; а впрочем, как бы то ни было, я это найду все равно.
Я взяла только деньги из темно-коричневого, ручной резьбы бара. В баре вообще-то полагалось хранить вино и коньяк, но хранилось по какой-то причине все подряд. Сумма была небольшой, и все же на билет и несколько дней скромной жизни мне должно было хватить. В ценах я ориентировалась неожиданно хорошо.
И больше я не взяла ничего.
Дорога до вокзала показалась короткой. На тротуарах деловито суетились городские вороны, солнце с горделивым достоинством стремилось завершить свой каждодневный путь, город с не меньшим достоинством готовился сбросить респектабельные дневные одежды, а мне вообще-то было до всего этого очень далеко: и до дороги, и до ворон, и до солнца.
Я уезжала из странного города своих снов…
Такого реального и нереального одновременно, потому что ночью он был одним, а днем притворялся совсем другим, заурядным, скучным, туристским до пошлости.
Но это была только маска, нелепая обманка, раздражавшая меня со всей своей лицемерно-насмешливой силой: ведь я-то знала, что город бывает иным!
Вечерним, кипучим, призрачным и живым, немного ироническим – у моего города вообще-то было хорошее чувство юмора.
Странное это было чувство – расставания с Псковом. Без особенного сожаления, с смутной уверенностью в новой встрече.
Я купила кой-какой еды в дорогу, две книжки в мягкой обложке – про любовь и про убийство, обе неизвестных мне авторов – и билет на поезд, отходивший через час. Все складывалось как нельзя более удачно. Да и не могло, пожалуй, складываться иначе.
Стеснения в груди, беспокойства и напрасных сожалений тоже не было, была убежденность в собственной правоте. Простая и ясная, как буднее утро идиота.
«Я еду в Москву», – подумала я. Москва – такой большой город. Ужасный, кружащий голову, необыкновенный.
Я еду в Москву к сестре.
…И призраки меня больше не тревожили.
***
Поезд на Москву. Плацкартный вагон. Вечерний двенадцатичасовой рейс. Двенадцать часов ехать, двенадцать часов грезить и мечтать… Сожалеть о несбывшемся. Читать книжки. Пить минералку. Думать. Спать.
Жалко, что в нашей жизни все так происходит. Жалко, что я не особенно представляю себе, что, собственно говоря, делать дальше. Жалко…
Попутчики попались хорошие, молчаливые, целиком занятые собой и друг другом. (Мне на попутчиков вообще всегда везло. Всю мою богатую на поездки жизнь.) Мать с двенадцатилетней дочерью («Ма-ам, а как это окно открывается?»; «Ма-ам, а мы скоро приедем уже?») и какой-то щуплый на вид мужичонка с нижней полки, сразу же отвернувшийся к стенке.
Мое же место оказалось сверху. Я лежала, наслаждалась тем, что никто ко мне не пристает с разговорами, и потихоньку дремала.
Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук…
Люблю ездить поездом. Хорошо, негромко. Вагонные звуки тихие: кто-то прошел в тамбур, кто-то полез за водкой в рюкзак и опрокинул пустые уже бутылки, а у кого-то на другом конце вагона душевный разговор о жизни зашел.
Спать. Набираться сил для нового дня.
Спать. Новый день будет таким же трудным, таким же неласковым…
Спать. Спать…
Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук…
2.
Вот и Москва.
С Ленинградского вокзала прямо в метро – одним длинным пронзительным движением, пересадка в центре города. Ах. Кто-то кого-то толкнул. Ох. Кто-то пробивается к выходу. Sorry.
Ох. Ах. Sorry.
Метро. Московское метро похоже безумно на все другие метро мира, но есть в нем некое сугубо личное своеобразие. Еще бы! Вот где она, Россия-матушка, вот где она, изрытая землица русская! Церковная. Бояро-кремлевская. Кладбищенская. Хоть мечи-кладенцы в переходах искать начинай, в самом-то деле…
Московское метро похоже на подростковый секс: тесно, непривычно, неловко. Час пик. Переполненные вагоны.
Ох. Ах. Sorry.
***
Дорогу я знала.
Нет, она не запечатлелась – смутно и безотчетно – в моей «подкорковой» памяти, просто у меня был адрес, и я некогда жила в этом городе. Непривычно про Москву – «этот город». Уж слишком она сама по себе, слишком сама-своя, чтобы про нее можно было бы вот так, походя, обронить «этот город»…
Моя старшая сестра обиталась, как большинство москвичей, на окраинах. В одном из Богом забытых «спальных» районов.
Туда я и направилась.
Но дом ее не был стандартным, одним из многих, будь то режущие провинциальный глаз дома тридцати этажей или типовые хрущовки.
Это был старый, 50-ых годов домик, неизвестно как здесь оказавшийся, в два этажа, с отказывающей подчас системой канализации; домик, давно заслуживающий хорошей реставрации, а то и капитального ремонта, с деревянной лестницей и чердаком, полным ветхого постельного белья.
Моя смешная память, мой инстинкт, моя шизофрения привели меня сюда. Что будет дальше?
Валентина… Сестра.
Она встретит меня радостно? Так, что станет понятно: этой встречи мы ждали долго.
Валентина, мы с тобой многое пережили. Были вместе, когда большинство давно разошлись бы по разным тропинкам. Ссорились, не соглашались, до хрипоты орали друг на друга. Оставались рядом даже тогда, когда это казалось совсем невозможным.
Валентина, все осталось по-прежнему?
Самое трудное всегда – сделать первый шаг. Я его сделала.
…Лестница оказалась именно такой, как я ожидала: темной, расшатанной. Неожиданно чистенькой. Уж никак не ожидаешь встретить в подобном доме такую вот хрустальную чистоту. Даже аккуратный половичок у двери имелся.
Сестра жила на втором этаже этого странного дома. Поднималась я медленно, нехотя, оттягивая неизбежное. Сердце колотилось как безумное.
А я ведь всего лишь шла к любимой сестре. Всего лишь…
На мой звонок открыли не сразу.
Темноволосая хмурая женщина посмотрела подозрительно и неприветливо. Странно, что вообще открыла. Глазка в двери не было.
– Вам кого?
– Позовите, пожалуйста, Валю.
Женщина растерянно заморгала, словно я потребовала у нее что-то запредельное.
– Вы имеете в виду… вам нужна Валентина Гольц?
Я почувствовала, как начинает кружиться мир. Кружиться – неверно сказано… Он менял краски, углубляясь, становясь полнее, и шире, и ярче.
Реальней. Мир становился настоящим.
Женщина неожиданно потускнела, съежилась. Такая маленькая была она сейчас. Внешних звуков не стало.
– Именно так. Валечка Гольц… с вами?
У нее был растерянный взгляд, вся она была серая и невзрачная.
И как же контрастно смотрелся в сравнении с ней окружающий мир! Темный, яркий, пугающе живой, этот мир меня сразу узнал, ну а я его не узнать не могла…
Пурпур. Одно тяжелое слово, и пропасть за ним. Я в него влюбилась? Или это он меня решил приворожить – сразу и безоговорочно?
Сказочный. Реальный. Прекрасный. Совсем-совсем безумный… Прямо как я. И чем дальше, тем больше.
– У нее теперь другой адрес. Она съехала с этой квартиры. А вы ей, простите, кем приходитесь?
– Сестрой. Меня Анной зовут.
