Kitobni o'qish: «Проклятое призвание»
Ты нарциссическим расстройством наделен
И безусловно свято веришь, что влюблен.
«Нежность на бумаге»
1. МАСТЕР САМОПРЕЗЕНТАЦИИ
Я, конечно, догадывалась, что он захочет прийти на выставку.
Вик никогда не пропускал важные события в моей жизни.
Мы были знакомы слишком долго для того, чтобы ничего друг для друга не значить.
Но приглашение я ему не высылала и специально о предстоящем мероприятии не оповещала. Просто где-то фоном, на окраине сознания, притаилось знание – придет. Куда денется.
Он ведь следит за моими страницами в соцсетях, наверняка. Все не может выйти из этого порочного круга зависимости – отслеживать малейшие изменения в моей жизни… С кем я общаюсь, куда я хожу, кто лайкает мои фотки и пишет комментарии на стене…
Так как на творческом аккаунте у меня было больше десяти тысячи подписчиков, отслеживать все лайки было, конечно, нереально, но тех, кто постоянно оставлял комментарии, было не так много. Одни и те же лица, среди которых, конечно, сразу понятно, кто ходит за искусством, а кто – чекает милую мордашку на предмет замутить. Я никого не отваживала, хорошо понимая, что торговать лицом в нашем деле также важно, как собственно творчеством – так уж устроен мир.
«Губы и волосы, форма носа
Талия, грудь, стрелки и мушка
Мне помогают решать вопросы
Те, что не сможет решить дурнушка»,
– поет Монеточка, и как с ней не согласиться?
Хочешь успеха в этом мире – играй по правилам. А можно и без них, совсем – главное играй, не сдавайся. Фоточки, пиар, раскрутка, общение с покупателями…
Один бог знает, как я уставала от этого всего, как порой хотелось скрыться, уйти, спрятаться от всех, не превращать свою жизнь в аквариум. Но законы выживания в мире современной арт-индустрии суровы: стоит прекратить производство контента – и тебя моментально забудут.
Слишком велика конкуренция.
Слишком много других – горячих, талантливых, экстравертных, которым есть что сказать.
Так что приходилось соответствовать. Снимать и постить, и отвечать на комментарии, даже когда больше всего хочется удалить все аккаунты к чертям и укрыться в хижине в лесу.
Вик тоже постил и снимал, но ему не хватало энергии и энтузиазма – он был склонен психовать, надолго забрасывать дело, переключаться между разными проектами, браться за новые, не доделав старые, – и как итог вечно пинать со злости разбитое корыто. Он также плотно сидел на игле медийного обожания, как и я, только вот пользы извлекал в разы меньше.
И еще у него ни разу не было персональной выставки.
А у меня это была уже третья. Две в прошлом году и в этом… третья.
Моя третья выставка, хоспади!! Праздник моего таланта… Моего искусства…
Народу пришло много. Активность в соцсетях давала свои плоды. Многим, конечно, были интересны не столько картины, сколько возможность сфоткаться на их фоне – ну да что ж с того. Такой уж сегодня мир.
Порой мне казалось, мы с моими поклонниками находимся в каком-то сложном симбиозе: я пиарю свои рисуночки, поклонники пиарятся за их счет. Впрочем, главное ведь, чтобы все были довольны.
Вик не сильно выделялся на фоне остальной тусовки, вернее, он выглядел даже более цивильно, чем большинство посетителей. Худощавый шатен, стройный до дрищавости, с падающей на глаза челкой и легкой безуминкой в глазах. Не красавец, не и не урод, так, что-то среднее, он тем не менее редко нравился девушкам, что-то в нем их отталкивало, возможно, они нутром чуяли тараканов, тщательно конспирировавшихся в его голове. Вик умел притворяться почти нормальным, но я-то отлично знала, что это не так. Вечные протертые джинсы, стянутые кожаным ремнем, рубашка в крупную сине-белую клетку, раздолбанные и не сильно чистые кроссовки – по поводу внешнего вида Вик особо не заморачивался.
Может, еще и поэтому он не очень нравился девушкам.
Неважно. Он нравился мне. Когда-то.
– Это успех, Нета, – говорит он, усмехаясь. Ох уж эти его ироничные улыбочки. – Как у тебя это получается?
– Да сама не знаю, – отмахиваюсь я. – Налетают, как мухи на варенье.
– На варенье или на…
Видимо, в моем взгляде столько злости, что Вик осекается.
– Прости. Я не хотел.
Я давлю улыбку. Мне некогда с ним сейчас выяснять отношения. Пришли новые посетители.
А потом, когда я отговорила, в том числе на камеру, все, что должна была сказать (и даже немного сверх того), и наулыбалась, и нафоткалась, и напозировалась до тошноты, он подходит, весь такой виноватый, с глазами униженного щенка, подходит и говорит:
– Выпьем кофе сегодня?
– Мне некогда.
– Прости, Нета…
– Нет.
Надо просто сказать «нет» и мимо, мимо. Куда угодно, налево, направо, вперед, назад, по диагонали. Нам не по пути.
– Я хочу, чтоб ты посмотрела последние рисунки. Мне очень важно, что ты скажешь.
– А я нет.
– Ну… пожалуйста…
И видимо, нет пределов человеческой глупости, а может быть, бабской дури, потому что я сдаюсь. Волшебное слово и вправду оказывает на меня магическое воздействие.
– Ок, я посмотрю, что там у тебя.
Вик расцветает на глазах. Улыбка (зубы у него идеально ровные и красивые) освещает его лицо и делает вдруг очень привлекательным.
– Я так и знал, что тебе будет интересно. Пойдем.
И мы уходим из выставочного зала, уже почти пустого (все, кто хотел, уже все посмотрели), и в душе моей растет непонятное чувство тоскливой обреченности. Я не понимаю сама, зачем иду за этим придурком. Он ведь мне не нужен. Ни капли.
Но почему-то мои ноги направляются к его давно не мытой машине, хотя этот вечер можно было бы провести в куда более приятной компании. Да что там, я заслужила куда более приятную компанию… Заслужила, заслужила, заслужила…
Вот только в этой жизни очень редко что-то бывает по справедливости.
Ты полюбила
Идеального дебила.
Остап Парфенов
2. ТЯЖЕЛОЕ ПРОШЛОЕ
Когда-то мы встречались. Если точнее, не когда-то, а два года назад. Длилось это долгих шесть лет. Не самых счастливых, но и не самых плохих в моей жизни. Расстались по обоюдному желанию, после очередной фантастической ссоры. После этого у обоих были попытки в отношения, но все они не приводили к чему-то долгоиграющему.
Еще раньше мы вместе учились – и, честно говоря, в те годы Вик подавал куда большие надежды. Его хвалили преподаватели, в один голос твердя о таланте. Но потом что-то сломалось, Вик ушел в фотографию – ради заработка – и графику (с которой у него получалось лучше всего) почти забросил. Сейчас он рисовал редко и, как мне казалось, значительно хуже, чем в юности. Любые навыки без практики теряются. А с практикой было так себе…
Мне не слишком уютно в его захламленной квартире. Я молча жду, пока Вик приготовит кофе – обычный растворимый, на натуралку тут рассчитывать не приходится.
В этом месте живут воспоминания. Много воспоминаний. Старый диван-книжка многое видел, да и за компьютерным столом мы не только упражнялись в графическом дизайне. Порой все начиналось прямо в коридоре, стоило мне переступить порог этого дома, когда я прибегала с лекций со словами «трахни меня немедленно». Когда я оставалась у него, высыпались мы редко… Особенно поначалу… и когда я возвращалась из поездок… И тогда, давно, не раздражал ни бардак, ни растворимый кофе… Странно об этом было думать сейчас…
Мне кажется, отголоски чего-то такого, отголоски нашего общего горячего прошлого еще витали в старых стенах этой квартиры, отражались от обшарпанных обоев и потекшего потолка. Раздражение, испытываемого от физического присутствия друг друга, было сильнее вошедшей в привычку, давно выдохшейся тяги, но какое-то напряжение еще возникало, когда мы оказывались в одном помещении. Не смотря в сторону Вика, я чувствовала кожей, где он находится и что делает, мне кажется, я понимала, что он думает и чего хочет, тонко улавливала его настроение. Эта давнишняя и уже ставшая ненужной сонастроенность мешала, вызывала досаду и какой-то смутный дискомфорт, но избавиться от нее тоже было невозможно.
Мы не были друг для друга чужими.
Мы были бывшими – породнившимися по судьбе и призванию.
Проклятому призванию, от которого так хотелось избавиться, которое мучало, мешало жить, не давало быть как все, быть счастливым от простых человеческих радостей: семьи, детей, йоркширского терьера у электрического камина, причудливой забаве, которой нужно вытирать лапы после прогулки…
Почему же нельзя, нельзя было ограничиться этими простыми, такими правильными и понятными радостями? Почему нужно было непременно выходить за рамки, искать странного, биться об ограниченность своего таланта и непонимания публики, без конца страдать, осознавая, что выше головы не прыгнешь, завидовать более удачливым и одаренным, ревниво отслеживать успехи коллег, закусывая губы, ждать оценки тех немногих, чье мнение действительно важно?..
Одним словом, нести это странное бремя, этот неловкий ярлык «творческий человек». И не вякать. И не пытаться что-то изменить – потому что невозможно.
Однако так оно выходило почему-то. И в самом деле нельзя было с этим что-то сделать. Оставалось только принять.
И мы пьем кофе, ужасный растворимый кофе без сахара, я не люблю такой, но в берлоге у Вика только на это и приходится рассчитывать, ничего лучше тебе тут не подадут, нет.
– Ну давай показывай, что там у тебя, – говорю я, когда чашки пустеют.
Губы Вика дергаются, как будто это не он сам позвал меня сюда, чтобы дать оценку его работам. На его лице мимолетно возникает раздраженная гримаска хорька, которого пытаются выкурить из норки. Но быстро пропадает – Вик берет себя в руки. Он снова сосредоточен и немного высокомерен, мне так хорошо знаком этот взгляд сверху вниз: Вик смотрит так, как будто все остальные – ничего не соображающая биомасса, нет, биомусор, расходный материал эволюции, ее неудачные ошметки. Не знаю, как при таком подходе к людям и жизни вообще ему еще удавалось находить себе клиентов; видимо, в нужные моменты профессионализм все же побеждал.
Вик открывает тумбочку и будто нехотя достает оттуда пачку плотной бумаги – его последние рисунки… То, ради чего я и пришла сюда…
Я молча перелистываю.
Город.
Старый центр.
Осенний город.
Застройка позапрошлого века, провинциальные доходные дома, здание больницы для бедных, бывший дом губернатора, театр… Усыпанные листвой дорожки в парке, фонари, раскрытые зонтики прохожих. Девушка в длинном пальто вдалеке, ярко-оранжевый кленовый лист на переднем плане. Другой рисунок – липовая аллея, дама в шляпке сзади, снова вдалеке. Старик с газетой на скамейке. Театральная тумба с оборванной по краям афишей.
Графика. Та самая, с которой у Вика, на мой взгляд, получалось лучше всего. То, в чем талант его проявлялся как-то особенно выразительно. Ярко.
Мне нравится и не нравится то, что я вижу. Спору нет, это интересно сделано, Вику удается точно ухватить что-то типическое, что-то, что составляет самую суть города, его неповторимое обаяние, его душу…
И в то же время… Все это как-то размазано, не отделано, выполнено как будто бы слишком быстро и без претензии… И самое главное – вторично…
Да, это страшное слово прозвучало – вторично…
Все это уже было, было, мильён раз было, все это он уже писал, я уже видела эти афиши, эти зонтики, эти шляпки, эти загадочные взгляды искоса издалека, этих дам и этих леди… Все эти его потаенные мечтанья о кроткой, нежной, старомодной, покорной женственности были мне отлично знакомы. Как знакома эта штриховка. Изгибы линий.
Я все это уже видела.
– Я не знаю, – отдаю я ему бесценные для автора листы. – Как говорила Ахматова, это очень ваше.
Губы Вика снова дергаются, глаза суживаются в злом прищуре.
– Не обижайся. Но тут по сути ничего нового. Ты рисуешь эти зонтики со школьной скамьи – сколько можно в самом-то деле. Не надоело… И потом… Извини, но у меня такое чувство… как будто ты… не очень стараешься…
– Ты же прекрасно знаешь, что у меня нет возможности сидеть часами…
– Дело не в возможности. И тебе это тоже отлично известно. Народ отделывает один рисунок месяцами…
– И в результате не доделывает ничего…
– А кто-то и доделывает. Кто-то может. Просто… этим нужно серьезно заниматься. Не так… между делом. Двадцать минут перед сном.
– Ясно.
Я вижу, что Вик взбешен моими словами. Не того он ждал. А чего? Я должна врать, пытаться угодить, щадить его самолюбие? Чего ради?
То, что я увидела, это эскизы… Не более того…
– Еще кофе?
– Нет, пожалуй, хватит. Не будем растягивать удовольствие.
– Ты уверена?
Я не успеваю ответить, потому что его губы тянутся к моим, его руки оказываются на моей шее, сзади, мне больно, но его это не волнует, эти объятья похожи на попытку задушить, а может, они и являются ей в какой-то мере – символически, инерционно… И он целует меня, целует исступленно, с ненавистью, с горечью и яростью, накопившейся за время с нашей последней встречи, с той горечью, которую вызывает только самая тяжелая, самая отвратительная зависимость. Зависимость от чужого, хорошо знакомого тела, и что гораздо хуже, чужой души. Зависимость от того, что, несмотря на все слова, не кончилось, не кончилось, хотя ему уже давно пора.
И я отвечаю на этот поцелуй, мне так же больно, как ему, я так же ненавижу, я так же мечтаю о том, чтобы все это наконец уже прекратилось, чтобы была прервана эта чертова пуповина, эта нить, связавшая нас когда-то – одиночество и одержимость, фанатичная любовь к искусству, способность понимать и чувствовать другого как себя. Я сама не понимаю, как мои руки оказываются под его рубашкой, и моя кофточка летит куда-то вниз, и с тихим щелчком распадается бюстгалтер, и все невыносимое напряжение этого дня, все это тягостное ожидание, необходимость позировать и улыбаться, и разговаривать, разговаривать, разговаривать – все это взрывается наконец в самой банальной, но такой естественной и желанной кульминации.
– Быстрее, – говорю я. – Сильнее. Сильнее. Не жалей. Не жалей меня, не надо…
И он не жалеет. Ни капли. Ему это тоже нужно.
Он так же сильно ненавидит. Он так же сильно хочет от меня избавиться.
И не может.
Почему-то не получается.
Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
С. Есенин
3. ПРОСТО ДРУЗЬЯ
А потом все заканчивается. Во всяком случае заканчивается на сегодня, на этот мой внеплановый дурацкий визит. И мое тело пульсирует в привычном наслаждении, и его тело реагирует также… И вроде бы мне хорошо, хорошо, но одновременно так больно, больно, и что-то внутри меня знает: мне не нужно было приходить сюда сегодня.
Мне давно уже нет места в этой квартире, где живет слишком много воспоминаний.
И пока я сосредоточенно одеваюсь, мы стараемся не смотреть друг на друга. Стыдно?.. Ему тоже стыдно смотреть на меня, он жалеет о случившемся? Жалеет, что поддался минутной слабости, а хоть бы и не минутной, какая разница?
И в душе он тоже понимает, что все это неправильно, что мы оба занимаемся ерундой, что пора отпустить друг друга и жить отдельной, независимой жизнью. И пока случаются инциденты, подобные сегодняшнему, у нас не будет ничего нормального. Хотя вопрос, а хотели ли мы нормального, были ли к нему готовы, были ли способны на какие-то вменяемые отношения в принципе…
Творческий человек – это диагноз.
«Не надо быть как все, потому что мы и есть как все», – писал Довлатов. Трижды «ха-ха», достаточно одного похода в сетевой магазин, одной отсидки в очереди в поликлинике, чтобы почувствовать: слияния с народом не будет, и мечтать нечего. Слишком разные мы, по-разному думаем и живем по-разному.
И остается только принять, принять себя таким, какой ты есть. Потому что другого тебя – у тебя – не будет. И это не игра слов, а суровая правда жизни.
Мы с Виком прощаемся, не глядя друг другу в глаза. Кажется, нам обоим стыдно – о да, в этот момент наши чувства снова похожи. Стыдно за то, что случилось что-то неправильное, привычное и неправильное, что еще связывает нас, что снова нас связало, когда уже давно пора оборвать все нити…
– Отвезти тебя домой? – говорит он, и в глазах читается: ну откажись, откажись, не смей соглашаться.
– Такси отвезет, – отрезаю я, и от благодарности Вик даже не находит слов.
Я открываю приложение на смартфоне, забиваю заказ.
«Джамшут приедет через 5 минут», – обещает мне смарт, и я застегиваю пальто.
Там, на улице, ночь, там, на улице, мразь,
Я застегиваю пальто.
Если правда о нас – только скотство и грязь,
Значит, мы достойны ее.
В голове плещутся дурные стихи из дурной юности. Вовремя я завязала с поэзией все же – не стяжать мне лавры Веры Полозковой. Не отсыпал боженька таланта – ну да ничего, вон рисую зато вроде хорошо.
Эти стихи, как и почти весь рифмованный бред тех лет, были про Вика, для Вика и о нем. Из тех времен, когда мы взаимно обалдевали друг от друга – что, впрочем, давно прошло.
Я выхожу из квартиры – тамбур с детской коляской, самокатом и чьей-то одинокой клюкой у двери, – спускаюсь в лифте – зеркало отражает молодую стройную женщину с каштановыми волосами и твердым и одновременно безумным взглядом, – и выныриваю во двор.
Джамшут прибыл вовремя. Какой молодец.
Устраиваюсь на заднем сиденье новенького «шевроле».
Может быть, Джамшут плохо понимает по-русски, а может быть, он не настроен беседовать, во всяком случае он не пристает ко мне с разговорами, что меня очень радует. Я молча пялюсь в окно, на огни витрин и пролетающих мимо фонарей, и ни о чем не думаю. Это ужасно, но мне хорошо сейчас. Стыдно и хорошо.
Как можно быть настолько животным?
Наконец мы подъезжаем к моему дому, я расплачиваюсь, благодарю таксиста и прощаюсь.
Живу я в просторной двухкомнатной квартире в «сталинке» – счастливо доставшемся наследстве от бабушки. Много в моей жизни было удач, но, может быть, эта квартира – наибольшая… Я никогда не снимала жилье и не жила в общагах, просто не знала, что это такое.
У меня был свой угол. И весьма приличный.
Конечно, квартира требовала ремонта, но высокие потолки и просторные комнаты и кухня совершенно перебивали в моих глазах недостатки старого дома. Шестьдесят метров личного пространства. Шестьдесят метров, где можно рисовать, пить вино, читать, спать, есть, сходить с ума и ни перед кем не отчитываться.
Нета – да ты самая счастливая женщина в мире. О да.
Однако не успела я зайти домой и как следует порадоваться тому, что у меня этот дом есть, как мое настроение, с чего-то (с чего бы это, а?) ставшее почти идиллическим, разрушил телефонный звонок.
«Юрка» – высветилось на экране смарта.
Ах, Юрочка…
– Нета, привет! – хорошо знакомый мне нахальный молодой голос. – Ты там как?
– Отлично.
– Поздравляю с открытием выставки, кстати! Как все прошло?
– Все о’кей, а ты что-то хотел?
– Ну да, в общем, не знаю… Слушай, не подкинешь две штуки до зарплаты? У меня тут такая ситуация… Не рассчитал малех…
И меня, как холодной водой, окатывает привычным омерзением. Я оказываюсь в нелепом положении женщины, у которой просят в долг – просят, зная, что не отдадут вовремя, если вообще отдадут…
– Юра, ты становишься навязчивым, тебе не кажется?
– Нета, это в последний раз, обещаю! Когда я тебя подводил?
– Постоянно.
– На этот раз все будет не так! У меня край! Ну что ты, не веришь?
Я не верю, но почему-то не могу отказать. Юрочка – сын маминой подруги. Обаятельный блондин с голубыми глазами. Невысокий – не больше ста семидесяти сантиметров роста, проворный, юркий, с отлично подвешенным языком. Юрочка младше меня на два года, в детстве мы много времени проводили вместе. Как и я, он единственный ребенок, и порой в сентиментальном угаре называет меня сестрой – особенно когда кончаются деньги. В долг он просит часто и, надо сказать, в конце концов обычно отдает – только совсем не в те сроки, о которых шла речь.
И ненавидя себя за слабость, я сухо прощаюсь. Юрочка рассыпается в благодарностях, клянется в братской любви и практически вечной преданности. Я не верю его восторженным признаниям, слишком очевидно, что ему просто до зарезу нужны деньги. Даже эта небольшая сумма сейчас для него много значит – может, он хочет выпить, а может, появилась девчонка, которой надо срочно подарить цветы…
У Юрочки всегда проблемы с деньгами. Он не может стабильно работать. Не умеет жить.
Может быть, проблемы были бы и у меня, но моя счастливая звезда уберегла меня от подобной участи – ведь, помимо бабушкиной, есть еще мамина квартира. А мама – вот затейница – вышла замуж за московского офицера и оставила жилплощадь мне. И теперь я наслаждалась всеми прелестями жизни рантье, имея стабильный пассивный доход. Который, будем честны, был куда надежнее заработков вольного художника.
Возможно, я помогала Юрочке еще и потому, что понимала, как мало отделяет меня саму от его судьбы. Дистанция от относительного достатка до нищеты составляла сумму ежемесячного платежа моих квартирантов.
Я перевожу деньги другу детства и зарываюсь в плед. Сегодня был тяжелый день. Очень тяжелый день. Нужно уснуть – и ни о чем не думать.
Забыть Вика. Юрочку. Таксиста Джамшута.
Побыть самой собой. Просто Нетой. Нетой без обязательств перед кем-либо, Нетой без переживаний, Нетой без тревоги и без любви.
Я натягиваю плед на лицо. Сегодня было слишком много впечатлений. Спать.
Но что, если жажда делать зло
Станет чуть сильней, чем я?
«Электрофорез»
4. ЛЮДЯМ СВОЙСТВЕННО ОШИБАТЬСЯ
Однако заснуть оказалось не так просто.
Впечатления от выставки и встречи с Виком были слишком сильны. Я все думала и думала о случившемся, вспоминала интонации его голоса, прощальный взгляд, в котором читались стыд и растерянность. Было такое ощущение, что Вик сам не ожидал, к чему может привести наша встреча, но не мог же он, о боги, быть столь наивен? Да и зачем он тогда приглашал меня, если на то пошло?.. Неужто правда хотел услышать мнение о последних почеркушках? Смешно…
Общительная и вроде бы открытая, я уставала от людей. Необходимость коммуницировать с большим количеством незнакомцев, как на выставке, быть в центре внимания, играть, как на сцене, истощала. Вроде бы мне и нравилось все это, питало мой природный эгоцентризм, а в то же время и выматывало.
И я раза три еще вставала, делала себе чай, смотрела в окно на пустой проспект, освещенный желтыми огнями фонарей, деревья в редеющей осенней листве, мокрый от недавнего дождя асфальт. Тревожно всматривалась в подступающую к моему дому тьму. Гнала прочь ненужные мысли.
А потом уснула все же.
…И был мне сон.
Снилось, будто я стою у школы. Не я, художница, чье имя с каждым днем обретает все большую популярность, а я – молодая девчонка, какой была лет в семнадцать. И школа не моя, а что-то вроде американского колледжа из сериалов.
Я иду по стоянке, и какой-то парень предлагает мне прокатиться. Я сажусь в машину. Мы куда-то едем по тесным провинциальным улочкам. Малоэтажная застройка. Реалии российской глубинки: гаражи, заборы, лужи на дорогах. Потом останавливаемся на пустыре. Впереди виднеется мост, безлюдно. Быстрый и непонятный секс без особого возбуждения. Едем дальше. И он бросает фразу:
– Людям свойственно ошибаться.
Меня охватывает чувство тревоги. Мелькает коробка спичек в красной коробке, какие покупают, чтобы разжигать огонь в печи в деревенском доме.
Мы снова едем куда-то, и на ближайшей стоянке я пересаживаюсь в другую машину к другому парню. Ни тот, ни другой мне в действительности не особенно симпатичны. Мы снова едем. Его внимательный взгляд искоса. Он смотрит так, как будто я что-то знаю, как будто я должна знать ответ на какой-то вопрос. Я понимаю, что мне все это не нравится.
Мы останавливаемся зачем-то на одной из тесных улиц. Я выхожу, и уже у багажника вновь слышу эту фразу:
– Людям свойственно ошибаться.
Это говорит тот парень, с которым я ехала.
Снова тревога, острое чувство опасности. Я понимаю, что он ждет от меня чего-то. Я должна дать ответ, но какой? Я же ничего не знаю. Нужно скорее бежать.
И я ухожу, ухожу по незнакомой улице.
Вокруг пусто. Ни одного человека. Дохожу до какого-то занавеса из резины или брезента. Он перегораживает пространство. Разрезан пополам. Я приподнимаю один край, иду…
А там у высокого сталинского дома висит ребенок лет семи. Повешенный ребенок с зашитым ртом.
И я понимаю, что оказалась здесь не зря.
Я и должна была здесь оказаться.
И я пытаюсь привлечь внимание прохожих, показать им тело. Я обращаюсь к женщинам, старикам, идущим по улице. Но у них зашиты глаза и рты. Они слепы и не могут говорить.
Никто ничего не видит и не может сделать.
Кроме меня.
А мне некого позвать на помощь.
Черный ужас и тоска. Я просыпаюсь.
Утро.
Сумрачное осеннее утро. Моя спальня, привычно пустая. Обои в широкую золотисто-зеленую полоску. Книжный стеллаж у стены. Рабочий стол у окна. Платяной шкаф, забитый вещами, о которых я забываю и, забывая, не ношу. Трюмо с отваливающейся рамой.
Я дома, я одна, и мне ничто не угрожает.
Никто и ничто, кроме тараканов в моей голове.
Я встаю, умываюсь, чищу зубы. Пытаюсь стряхнуть с себя впечатления тяжелого сна.
Да, конечно, из такого тяжелого, сложного тоже растет оно, мое искусство… Эти сны, эта тревога, эта жизнь на грани патологии – плата за возможность творить, создавать никогда не бывшее. Но все же, пока невроз не пережит, не переработан, как он мучителен, как сложно с ним жить.
Я не хочу анализировать свой сон – все и так понятно.
Прошедший год был богат на какие-то нелепые, ненужные связи. Я терялась и путалась, не ощущая почвы под ногами.
Отношения с Виком давно завершились, но порой еще случались эпизоды, подобные вчерашнему. Было и другое, о чем сейчас не хотелось не то что вспоминать, вообще думать.
Я завариваю чай и машинально касаюсь смартфона.
На экране высвечивается бодрое «Доброе утро, котенок! Ты вчера была великолепна! Хочешь увидеться?»
О нет.
Писал один из тех, кого как раз вспоминать не хотелось, чье имя хотелось навсегда стереть из памяти, как и все, что с ним связано.
Дэн. Барков.
Если с Виком меня связывали сложносочиненные отношения, то с Барковым все было еще более запутано и мрачно.
Дело в том, что когда-то я была его игрушкой.
Рабыней.
Его нежной девочкой, с которой господин делал что захочет.
Это был странный и очень мощный опыт. В постели с этим человеком как будто размывались границы моего «я», я теряла себя, и вместе с болезненным наслаждением приходило чувство освобождения – свободы от условностей, приличий, необходимости быть хорошей девочкой, оправдывать чьи-то ожидания.
С Дэном было легко. Можно было не думать. Не надо было ничего решать.
Спортсмен, красавчик, высокий брюнет с пронзительно-зелеными глазами, он привык к женскому вниманию, привык брать то, что хотелось, ленивой равнодушной рукой.
В свое время Дэн привлек меня тем, что был совершенно не похож на мое окружение, на рафинированных интеллигентных парней, с которыми обычно приходилось иметь дело. Подозреваю, я привлекла его тем же. В ночных клубах и спортзалах, где он появлялся, таких, как я, не водилось.
Мы были из разных миров. И тем были интересны друг другу.
Мой личный демон.
Худший из худших.
Нет, Дэн, хватит.
Не хочу.
Нет надо мной твоей власти.
Я смахиваю сообщение со смарта. Людям, конечно, свойственно ошибаться.
Но в эту западню я больше не полезу.
Сегодняшний день слишком хорош для того, чтобы нам встречаться.
Достаточно снов. Не будем усугублять реальность.
Мне твердят, что быть поэтом – это не работа.
Монеточка
5. АЛЯ НА СВОЕМ МЕСТЕ
Я позавтракала: три яйца всмятку с горчицей, тосты из белого воздушного хлеба из ближайшего супермаркета, – заварила чай – разорванный серебристый пакетик осел на дне мусорного ведра, как мои несбывшиеся надежды, – включила лекцию по дизайну и попыталась сосредоточиться. Но сосредоточиться получалось плохо, впечатления от выставки еще не остыли. Слишком во мне все это было еще живо: калейдоскоп из лиц, знакомых и незнакомых, хвалебные слова, которые было вроде бы так приятно слышать, но в которые одновременно почему-то верилось не до конца. Разве могло такое количество людей льстить, намеренно говорить неправду?..
Зачем, для чего… Я действительно талантлива, я очень старалась, это была прекрасная выставка. Много людей пришло посмотреть на мои работы, а еще больше придет…
Но почему-то верилось в это не до конца. И вспоминались не лестные слова и вспышки камер, а другое – то, где я поторопилась, выложилась не полностью, схалтурила. Всякий, зарабатывающий деньги на своем искусстве, знает, что невозможно всегда удерживать одинаково высокую планку, случаются и провалы, и неизбежные осечки, и вещи, которые вытягиваются без малейшего вдохновения и энтузиазма, только на привычке и профессиональных навыках.
Но концентрироваться на недостатках, быть вечно недовольным собой и своей работой – это путь в никуда. Необходимо разумное сочетание требовательности и пофигизма. Стремиться к лучшему, но в то же время прощать себя за неизбежные ошибки. Видала я людей, годами переписывающих одну картину. Да, может быть, некоторые из них и достигают подлинного мастерства, но такой художник никогда не сделает много.
Когда мне было одиноко и муторно, способов выйти из этого состояния имелось, в общем-то, немного. Строго говоря, только два – или через людей, или через творчество. Но рисовать сегодня было практически невозможно, так что я решила попробовать написать подругам.
И так и сделала. Отправила сообщения в телеграме сначала Але, а потом Ляське. «Эй, не хочешь встретиться сегодня?» Ляська не ответила, наверно, дрыхла днем вместе с детьми, а вот организованная Аля отозвалась буквально через минуту – скорее всего, я попала в промежуток, когда в школе была перемена или «окно» в ее расписании. «Я не против, можно увидеться. Подходи к гимназии после 13.20».
Аля, она же Алевтина Эдуардовна Русман, и Ляська, она же Олечка Козлова, несмешиваемые жидкости, и я крайне редко приглашаю их куда-то вместе. Слишком они разные, и нахождение в одном пространстве столь несхожих личностей с неизбежностью ведет к напряжению, если не открытому конфликту. Да и поговорить кроме школьных воспоминаний, в общем-то, не о чем – интересы у подруг разные. Алевтина живет школой, уроками, пишет диссертацию по творчеству Велемира Хлебникова, Ляська вся поглощена материнскими заботами, ее мальчишкам пять и два. Впрочем, я думаю, даже если бы не это, едва ли бы ее интересы сильно вышли за пределы дома и спортзала (Ляська истязает себя фитнесом три раза в неделю), сколько помню, она никогда ничем особым не увлекалась. Мы дружили в начальной школе, а с Алей – в старших классах.
Я оделась – черное драповое пальто, зеленый кашемировый шарф с райскими птицами, – обулась – кожаные сапожки на невысоком каблуке, – расчесала волосы и улыбнулась своему отражению. Как же хорошо просто выйти на улицу, вырваться из домашнего плена, вздохнуть полной грудью свежий холодный воздух…
