Kitobni o'qish: «Двум смертям не бывать», sahifa 2

Когда Рамон дарил молитвенник, он не стал рассказывать о том, что в последний раз держал его в руках в пятнадцать лет. В ночь перед посвящением.

* * *

Господин выздоравливал на удивление быстро. Лекари в один голос твердили, что, когда он начал садиться, любой другой еще лежал бы пластом. В день, когда он впервые смог сделать несколько шагов без посторонней помощи, герцог позвал оруженосца для разговора с глазу на глаз. И приказал готовиться к посвящению, чтобы его вассалы не остались без сюзерена – назначать юноше опекуна Авгульф не хотел, не ребенок уже.

Поначалу Рамон даже не понял, о чем речь. Все время после гибели брата он ходил словно оглушенный. Бертовин занимался похоронами, потом искал людей, способных заменить трех погибших пехотинцев из его копья, среди тех, кто остался без господина и не знал, куда теперь податься; потом натаскивал новичков. Герцог болел. И до оруженосца снова никому не было дела. Но если раньше Рамон не знал, куда себя деть, то теперь он часами просиживал в шатре, глядя в одну точку и изо всех сил пытаясь не вспоминать крики в кажущейся бесконечной ночи, темноту и запахи… разрубленное надвое тело пахнет точь-в-точь как свежеразделанная туша. И лицо брата – точнее, то, что от него осталось после лошадиных копыт.

Когда до него наконец дошло, что именно приказывает господин, Рамон просто опешил. Конечно, он знал, что когда-нибудь настанет великий день… но не так же скоро! Почему-то сейчас посвящение казалось совсем неуместным, и вместо радости пришло лишь недоумение.

– Шпоры и цепь^[9] с меня, – продолжал меж тем герцог. – Копье Авдерика цело?

– Да, господин.

– Меч, щит, доспех и конь у тебя есть, редкость по нынешним временам. Сегодня герольд объявит, через три дня проведем посвящение. Примешь под командование людей брата – все лучше, чем наемников искать. И поскольку ты сейчас старший мужчина в роду, соберешь своих вассалов и примешь у них присягу. Сколько их осталось?

Юноша пожал плечами – он не знал.

– Плохо, что не знаешь. Разберись.

– Да, господин.

– Ты не рад?

Рамон честно попытался найти в душе хоть малую толику радости. Не получилось.

– Не знаю. Кажется, я недостоин такой чести, господин.

– Мне решать, достоин ты или нет, – отрезал Авгульф. – Ступай.

В тот же день по приказу герцога Рамон перебрался в шатер брата – ведь своего у него пока не было, оруженосец делил шатер с господином. Бертовин, узнав о грядущем посвящении, обрадовался, начал было поздравлять, но, увидев безучастное лицо воспитанника, быстро смолк.

Три дня строгого поста прошли как в тумане. Вечером накануне посвящения оруженосца обрядили в белоснежное сюрко (и где только Бертовин его раздобыл) и отвели в церковь. Рамон подошел к алтарю, преклонил колени, держа в руках молитвенник. За спиной тяжело стукнула дверь, и юноша остался один.

Церковь возводили на скорую руку из дерева, росшего здесь в изобилии. Но спешка дала о себе знать: в стенах не стали прорезать окна, тем более ставить витражи, и, несмотря на то что на улице еще не стемнело, внутри стояла тьма, рассеиваемая лишь пламенем свечей у алтаря. В неровном свете еще не до конца расписанные фрески на стенах были почти не видны, и фигуры святых то появлялись из тьмы, то снова прятались во мраке, а выражения их лиц, казалось, меняются, словно у живых.

Согласно канону, оруженосец должен был провести ночь перед посвящением в неустанной молитве и размышлениях о чести и доблести. Рамон попытался было прочесть молитву, но память наотрез отказывалась повторить вроде бы накрепко затверженные, повторяемые каждый день строки. Юноша раскрыл молитвенник, перелистал страницы. Канон требовал покаяния, и Рамон послушно начал:

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю и грех мой всегда предо мною…

Голос гулко отдавался в пустой церкви, возвращался эхом от стен.

– Тебе, единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость Твою. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие…

Сколько раз он повторял эту молитву, а сегодня впервые затверженные когда-то слова обрели смысл, и смысл этот никак не хотел ложиться на душу. И дело было не в радости и веселии, которые никак не хотели возвращаться. Просто… просто все было неправильно.

– Господи, – прошептал Рамон. – Господи, скажи: за что? Ты говорил: единожды согреши, и будет проклят род твой до девятого колена, и падут грехи отцов на детей безвинных. Но может ли быть так, что ведьма, порождение нечистого, исполнила волю твою?

Слезы застили глаза, и, казалось, святые сходили со стен, окружали, осуждающе качали суровыми ликами.

– А если то не воля твоя, Господи, то почему ты допускаешь это? Почему брат мой заплатил за грех предка, как и мой отец, и отец моего отца, и… и как в свой черед заплачу я. Если ты благ и человеколюбец – тогда зачем все это? А если жизнь земная ничто по сравнению с жизнью вечной – то зачем ты дал нам ее?

Серая пустота, которая заполняла мир с той памятной ночи, исчезла.

– Господи, прости меня, – сказал Рамон. – Я не могу молиться: слова без души пусты. Прости.

И медленным речитативом затянул совсем другое: песню, что они с Авдериком вскладчину купили в порту перед отплытием в эти земли. Ее пел оборванный менестрель, и, боясь забыть, они заплатили певцу за то, чтобы тот продиктовал им строку за строкой.

Первые строфы тоже ускользали из памяти, но сейчас это было неважно. Ничто не было важно.

– Так скачи же все дальше, все ближе к безбрежной тьме, так скачи вместе с ветром, не спрашивай ни о чем. Я немного могу тебе дать – как раньше, так и теперь, – но пускай бескрайнее небо станет твоим щитом. Или лучше ключом, – если сможешь увидеть свет, нисходящий поток средь низких бедовых туч. И при чем тут я, – я молюсь, говорю, поверь, – он не слепит, не жжет ладоней – тот самый луч, и не бойся, и кто там ждет на той стороне, лишь тебе известно, – но я за тебя молюсь.

Я боюсь, что тебе одиноко там, в темноте, но какая разница, впрочем, – чего боюсь?²

А потом кончились и слова и молитвы, осталась лишь тьма и суровые лики святых вокруг.

Наутро Рамон, словно в полусне, принял цепь и шпоры, выдержал ритуальную пощечину, снес копьем соломенное чучело и честно высидел пир в честь нового рыцаря. Когда наконец все начали расходиться, вернулся в шатер брата, упал ничком на ложе. Поднял голову, услышав шаги.

Бертовин опустился на одно колено, склонил голову:

– Господин.

– Я не смогу, – прошептал Рамон. – Я не знаю, что дальше. Зачем все это, если все равно…

– У меня нет ответа зачем. – Бертовин заглянул воспитаннику в глаза. – Каждый решает это сам. Но я знаю, что не все равно. Я был горд службой у такого человека, как твой брат. Теперь мой господин – ты, и от тебя зависит, смогу ли я гордиться службой тебе. Если, конечно, прежде не прогонишь прочь. Примешь ли ты мою службу – и мою помощь?

Рамон кивнул, судорожно вздохнул и наконец заплакал.

* * *

Здравствуй. Глупо писать, когда не прошло и часа с твоего отъезда. Еще глупее я себя чувствую, когда вспоминаю, сколько времени будет идти письмо – и дойдет ли вообще. Что ж, пусть это будет заменой дневнику, который я спалил после того, как матушка сунула нос. До сих пор помню это пакостное ощущение. Даже не столько от того, что твердо знаешь – рано или поздно тебя прицельно пнут по самому больному… всему, что ты написал, а она прочла. Даже не сознание неизбежности, а чувство, будто тебя раздели перед толпой. Не знаю, поймешь ли ты – кажется, ты никогда не вел дневник. Не было нужды или тоже боялся, что кто-то прочтет?

До чего же странно все выходит: если верить байкам про близнецов, мы с тобой должны бы быть самыми близкими людьми, а на самом деле я почти ничего про тебя не знаю. Наверное, я сам виноват, что так получилось. Все эти годы я отчаянно тебе завидовал. Твоему умению обращаться с оружием… я ведь так толком и не освоил это мастерство. Нет, доведись сейчас доказывать свое владение семью рыцарскими искусствами³, я бы справился – но настоящих высот мне не достичь никогда. Твоей способности решать не только за себя, но и за других – ты даже смог заставить мать уступить тебе право заниматься делами, как и положено настоящему главе семьи – хотя хоть убей, не могу понять, неужели все это – налоги, собранная пшеница и поголовье овец – и в самом деле может быть интересным. Твоей свободе. Да, я помню, что ты сказал ночью. Но знаешь, я бы отдал полжизни из того немногого, что мне осталось, даже за такую свободу. Я слишком устал быть смыслом чужого существования.

Знаешь, я почти ненавидел тебя. За то, что в твоих глазах я был никем. О да, ты умеешь ценить как искусство воина, так и глубину познаний ученого – не знаю, когда ты успел этому научиться. Но воин из меня никудышный, а эрудиция – отнюдь не замена острому уму. И я готов был ненавидеть тебя за то, что не обладаю тем, что ты привык ценить в других.

Ты уезжал с лицом человека, сбросившего с души тяжкую ношу. Как будто впереди – лишь победа и слава, а смерти просто нет.

Мне стыдно. Прости.

Рихмер.

Глава 3

Эдгар шел пустынными коридорами университета. Близился вечер, неугомонные студиозусы давно разошлись по домам. Эдгар любил это время: в древних стенах воцарялась тишина, какая и должна быть в истинной обители знаний, сквозь разноцветные витражи падали последние солнечные лучи, превращая каменные коридоры и высокие залы в сияющие чертоги. В такое время хорошо читать или молиться.

Вызов ректора сам по себе ничего не значил. Может, старому чревоугоднику просто хотелось посидеть за бутылочкой вина и ученой беседой. А может, решил обсудить новую главу диссертации, которую Эдгар оставил ему на днях. Ректор благоволил молодому ученому еще с тех пор, когда сам был всего лишь одним из преподавателей, заметивших смышленого мальчишку. Эдгар, в свою очередь, прекрасно понимал, что стремительной карьерой обязан не только собственному уму.

Ректор был не один. Вопреки обыкновению, он выглядел задумчивым и отнюдь не благодушным. Приняв поклон молодого человека, велел ему сесть и завел долгую тираду о крепости веры и послушании воле господа. Эдгар озадаченно внимал, почтительно кивая – раньше за стариком не водилось обыкновения читать душеспасительные проповеди торжественно-напыщенным тоном. Наверняка для гостя старается – только кто он? Простая сутана без каких-либо знаков сана, изучающий, цепкий взгляд – под этим взглядом юноше стало неуютно.

– Окстись, Сегимер, – прервал вдруг гость излияния ректора. – Погоди с проповедью до конца седмицы. Ты говорил, что юноша умен и благочестив, этого довольно.

– Он мой лучший ученик.

– Тем более. – Незнакомец обернулся к Эдгару. – Ты уже читаешь лекции студиозусам. Как думаешь, сможешь ли научить хотя бы основам богословия женщину?

Эдгар опешил.

– Но зачем? С них довольно и грамотности. Впрочем… моей приемной матушке, наверное, смог бы объяснить не только основы. А юной деве, у которой одни женихи на уме, – не уверен.

– Не знаю, что на уме у дочери короля Белона, – усмехнулся гость. – Но объяснять нужно будет именно ей. Возьмешься?

– Но они же язычники!

– И притом погрязшие в разврате. Но девушка – невеста герцога Авгульфа, который вот-вот провозгласит себя королем на завоеванных землях. Стремление, между нами, понятное, раз уж ему, как младшему сыну, не досталось короны здесь: он решил завоевать ее сам и, что похвально, не ценой крови собственной родни. Союз в высшей степени выгодный, но понтифик даст герцогу согласие на повторный брак, только если невеста примет нашу веру.

– Но почему я? Почему не кто-то из ученых мужей?

– Потому что король Белона – упрямый подозрительный болван! – отрезал гость. – Он отверг все кандидатуры, заявив, что церковных иерархов на его земле не будет ни при каких условиях, но при этом и потребовал «кого-нибудь, кто разбирается не только в катехизисе». А ты сам знаешь, что чем выше ученая степень, тем выше сан. Так что, – он развел руками, изобразив на лице доверчивую улыбку, – выбирать нам, по сути дела, не из кого. Ты единственный, кто сумел защититься, не достигнув возраста, когда разрешено принять сан. И, надо сказать, разрешение провести защиту твоей диссертации давал сам понтифик.

Эдгар перевел взгляд на ректора, тот кивнул.

– Сегимер, неужели ты ему не сказал? – развеселился гость. – Не похоже на тебя, совсем не похоже.

– Много ты понимаешь, – фыркнул ректор. – Не в моих правилах забивать головы ученикам всякими мелочами. Их дело – наука, мое – чтобы они могли заниматься изысканиями, не оглядываясь на внешние обстоятельства. Впрочем, мы отклонились от темы.

– Действительно. Ну так, Эдгар, ты согласен?

Юноша кивнул, прежде чем в полной мере осознал, на что соглашается. Впрочем, нет худа без добра: он иногда размышлял о людях, рискнувших нести свет истинной веры в чужие земли, размышлял с тем легким оттенком зависти, который всегда присущ сознанию того, что самому такие подвиги не под силу. Вот и посмотрим, под силу ли.

– Сколько лет девушке? – поинтересовался Эдгар.

– Пятнадцать. Разум юной девы – что чистый лист, и от тебя будет зависеть, чем он наполнится. Ступай, завтра вечером за тобой пришлют.

Эдгар молча поклонился и вышел.

Вернувшись в свою комнату, Эдгар взял со стола молитвенник и опустился на колени. Не то чтобы молодой человек преисполнился важностью доверенного ему – трудно пока думать о чем-то конкретном. Завтра будет еще целый день, он найдет время поговорить с наставником, а приехав на место, посмотрит на ученицу, скорее всего ей не под силу окажется ничего сложнее катехизиса. Но почему-то было неспокойно, а молитва всегда была для Эдгара лучшим способом вернуть душевное равновесие. Он знал, что Господь слышит его и порой отвечает. Нет, не словами, упаси боже от такого кощунства – но как иначе объяснить нисходящий в душу мир и покой?

Он раскрыл молитвенник. На самом деле, в книге он давно не нуждался, просто приятно было каждый раз держать в руках подарок человека, которого он никогда не осмелится назвать братом. Незаконнорожденный – никто, неважно, признан он или нет, он не имеет права наследовать титул и земли, даже если родители поженились после его рождения, что уж говорить о прижитом от крестьянки? И Эдгар был благодарен даже за ту холодную заботу, что видел от приемной матери. А искренняя симпатия Рамона казалась невероятной, незаслуженной, что уж говорить о драгоценных подарках?

Как всегда после молитвы, стало легко и покойно. Не о чем волноваться – все случится по воле божией.

На следующий день он поговорил с наставником, получил кучу нужных и ненужных напутствий и с легким сердцем отправился в путь.

* * *

Откинув полог, Эдгар на миг застыл, увидев чужого, но тут же расслабился, едва человек обернулся. Улыбнулся, протянул руку:

– Здравствуй.

– Здравствуй. – Рамон пожал протянутую ладонь, бережно опустил на стол молитвенник.

– Давно ждешь? Ты с дороги? Голоден?

– Не мельтеши, – хмыкнул Рамон. – Как маменька, честное слово.

Эдгар смущенно улыбнулся:

– Извини.

Подвинул гостю стул, сам устроился на сундуке.

– Рассказывай.

Они сказали это одновременно и так же одновременно рассмеялись. Возникшая было неловкость исчезла.

– Так все же ты голоден?

– Нет, – отмахнулся Рамон, – только что от маркиза, напоил-накормил, все честь по чести. Лучше расскажи, каким ветром тебя занесло в учителя?

Молодой ученый честно пересказал разговор с ректором и странным гостем.

– Вот, значит, как, – протянул Рамон. Замолчал, поглаживая пальцем рубин на серебряной пряжке, скалывавшей ворот сюрко. – Не нравится мне все это.

– Почему?

– Хотя бы потому, что учить девушку послали молодого мужчину, а не, к примеру, мать-настоятельницу столичного монастыря, славящуюся познаниями в слове божием. И не какую-нибудь из родственниц Авгульфа, добродетельную даму, вызубрившую катехизис – а больше, как считают церковные иерархи, женщине и ни к чему.

– О чем ты? – изумился Эдгар.

– Высунь наконец нос из своего замка слоновой кости и оглядись. Я не силен в интригах, но первое, что напрашивается, – подкупить кого-то из служанок девушки, чтобы сперва сыграла сводню, а потом застала вас в двусмысленной ситуации… погоди, не маши руками. После этого тебе очень повезет, если сумеешь исчезнуть из страны, потому что папаше девушки этот союз нужен, а сможет ли Авгульф проигнорировать то, что у невесты подмочена репутация, – неизвестно. Добавь к этому то, что не так давно понтифик разразился речью о том, как печально неусердие в вере сильных мира сего, которые, вместо того чтобы нести свет веры в новые земли, довольствуются их завоеванием, не обращая внимания на души новых подданных.

Герцог Авгульф действительно не слишком-то допускал церковь на свои земли, полагая, что нет никакой разницы, кому молится чернь, лишь бы подчинялась. Рамон был с ним согласен: всему свое время, достаточно пока, что герцог объявил вне закона ведьм. Но церковным иерархам нужна была война за веру.

Эдгар казался уязвленным:

– Хочешь сказать, я не способен устоять перед искушением? Не суди по себе.

– Я хочу сказать, – подался вперед Рамон, – что сильные мира сего играют людьми без зазрения совести. Вокруг этих земель сошлось слишком много интересов – и вдруг учить будущую жену герцога отправляют человека, кроме своих книжек не желающего знать ничего. Осторожней, братишка. Мне бы не хотелось, чтобы ты вляпался во что-то серьезное.

Это мимолетно брошенное «братишка» было настолько неожиданным, что Эдгар замер, разом позабыв почти готовую обвинительную речь – мол, нечего судить весь мир по себе, и если некоторым, не будем говорить кому, свои страсти дороже всего остального, то это не значит, что все таковы. Потом он захотел было переспросить – и испугался, что ослышался. И поэтому он просто кивнул. Потом спросил:

– Расскажешь, что это за страна? Что за обычаи у людей, которые там живут?

– О, тебе понравится, – усмехнулся Рамон. – Прежде всего, обычай тамошнего гостеприимства обязывает хозяина дома предложить гостю не только кров, пищу, но и женщину. И… – Он посмотрел на вытянувшееся лицо Эдгара и расхохотался: – Извини. Я пошутил. Кстати, когда ты в последний раз был с женщиной?

– Неважно.

– Понятно. Тогда вечером пойдешь со мной, Дагобер обещал гулянку.

Эдгар залился краской.

– Ты же знаешь, что я готовлюсь к постригу. Зачем?

Рыцарь пожал плечами:

– Всегда было интересно, насколько прочна твоя добродетель. Ладно, охота хоронить себя заживо – воля твоя. А краснеть отвыкай, в Белоне еще и не такого насмотришься.

– Мне сказали, что они погрязли в разврате.

– Я бы не был так категоричен, – ответил Рамон. – Хотя… их обычай выдавать девушку замуж только после того, как она подтвердит свою способность к деторождению, непривычным людям кажется странным.

– Снова шутишь?

– На этот раз – нет. Отцом ребенка считается тот, кто потом возьмет женщину в жены. Замужние женщины исключительно добропорядочны, и супружеские измены там осуждаются. Но девушки пользуются полной свободой действий. – Молодой человек ухмыльнулся. – И они ей пользуются изо всех сил. Хотя, думаю, король Белона за своей дочуркой все-таки приглядывает – если мы знаем их обычаи, значит, они знают и наши. Уж про то, что наутро из окна вывесят брачную простыню, должен знать.

Эдгар долго молчал. Наконец подался вперед, опершись локтями в колени.

– Не понимаю. Зачем герцогу связываться с варварами, не имеющими представления о морали?

– Спорить о морали я сейчас не настроен. – Рамон вздохнул. – Просто прими к сведению, что они не варвары. В самом Белоне я, правда, не был, но учитывая, что с Каданом это один народ, обычаи должны быть сходны. Давать уроки истории… Ладно, слушай…

Королевство Белон существовало не более полутора веков. Однажды окраинный князек захотел надеть корону и, ничтоже сумняшеся, объявил свое княжество независимым королевством. Действительно, к чему подставлять под удар собственную голову, пытаясь стащить венец с чужой? Затея удалась: в это время Кадан, от которого отделилось новое королевство, завяз в войнах с соседями, и его правителю было не до строптивых подданных.

Через четверть века, замирившись с соседями, король Кадана вспомнил про свои законные земли. Не тут-то было: за прошедшее время Белон успел обзавестись приличной армией, да и дворянство почему-то не хотело обратно под руку бывшего своего короля.

С тех пор так и повелось: каждый новый монарх, надев корону, вспоминал о том, что рядом его вроде как законные подданные, каждый раз подданные, искренне считающие себя отдельной страной, давали отпор, и все возвращалось на круги своя. Соседи на строптивый клочок земли, с трех сторон окруженный горной грядой, не покушались: больше хлопот, чем пользы. А вот стравливать два королевства не гнушались.

Так тянулось до той поры, пока очередной король Кадана не решил взяться за упрямцев всерьез. Подтянул к границам армию, начал было побеждать. И как раз в это время на другом конце страны высадился приплывший из-за моря герцог…

Эдгар поморщился:

– Политика. И угораздило же ввязаться.

– Политика, – кивнул Рамон. – Поэтому я и говорю: будь осторожен.

* * *

Когда Рамон с Хлодием появились в шатре Дагобера, попойка уже была в той стадии, когда компания разваливается на группки по два-три человека и каждый говорит, не слушая собеседника. Мимо входящих на улицу прошмыгнула парочка, хихикающая девица висла на руке мужчины. Еще двое, судя по всему, решили уединиться за занавесью, отделявшей общую часть шатра от той, где ночевали слуги. В господской половине пока было тихо, но, похоже, только пока.

– О, ты припозднился, – сказал Дагобер. Махнул рукой слуге. Жест вышел чересчур широким: туловище качнулось вслед за рукой. Девушка, сидевшая на коленях маркиза, взвизгнула, тот прижал ее к себе, снова повернулся к вошедшим. – Давай штрафную.

Рамон ухмыльнулся:

– Валяй.

Огляделся по сторонам, приметил двух девиц, оставшихся без кавалеров, подтолкнул к ним Хлодия.

– Барышни, приглядите за моим оруженосцем.

Те захихикали, захлопотали вокруг стремительно покрасневшего парня.

– А где этот… блаженный? – поинтересовался маркиз, дождавшись, пока гость опорожнит «штрафной» кубок.

– Отказался. Вот, взял вместо него. Пора парню взрослеть.

Дагобер хмыкнул, покачал головой. Обычно тщательно завитые черные кудри рассыпались по плечам неаккуратными прядями.

– Помнится, меня ты за это дело вытянул плетью.

– Неправда. – Рамон опустился на поданный слугой стул. Одна из увивавшихся вокруг Хлодия девушек тут же села у ног, опустила голову на колени мужчины, заглядывая в лицо. Тот на миг задержал на ней взгляд, кивнул. Слуга снова наполнил кубок.

– А это что? – Маркиз поддернул рукав рубахи, показывая несколько тонких шрамов, идущих поперек предплечья.

– Неправда, – повторил Рамон. – Я тебя огрел не за то, что ты пошел по бабам, а за то, что приволок женщину в шатер господина без его – моего то есть – разрешения.

– Я ж предлагал поделиться.

– Поделиться… Приползаю с совета, наутро очередной штурм назначен, вымотался как собака, жрать хочу, а тут оруженосец развлекается.

– Ладно, – махнул рукой Дагобер. – Что было, то быльем поросло. Но скажи: неужели и впрямь отца не побоялся?

– Да я про него и не вспомнил, – хмыкнул Рамон, машинально перебирая волосы сидящей у ног девушки. – А если бы и вспомнил, батюшка твой велел держать сынка в строгости, а то прежний господин разбаловал.

Из-за занавеси вывалился полуодетый мужчина. Выпорхнувшая следом девушка подхватила под локоть изрядно шатающегося кавалера.

– Мы вас покидаем, господа.

Следом потянулись к выходу еще двое.

– Ну вот, пришли к шапочному разбору, – констатировал Рамон.

– Ничего, сейчас наверстаешь. Выпивки хватит, я еще тоже на ногах держусь. – Маркиз от души облапал так и не слезшую с колен девицу, та захихикала. – А уединиться с этой красоткой всегда успею.

– Кстати, об уединении. У тебя место для Хлодия найдется? А то притащу к себе, не ровен час, нарвемся на его папашу, и останется мальчик без развлечений. Еще и мне мораль прочитает: мол, господин обязан заботиться о душе и теле оруженосца.

– Вот ты и заботишься о теле, – расхохотался Дагобер. Перевел взгляд на сидящего тише мыши парня. – Он что, в самом деле в первый раз?

Рамон пожал плечами.

– Похоже на то. Я ему дома свечку не держал.

– Ага. – Маркиз снял с коленей девушку, не забыв сжать ладонью грудь. Не слишком ровным шагом подошел к столу с выпивкой. Слуга было подался вперед, но господин отодвинул его небрежным жестом. Сам налил вина.

Оруженосец посмотрел на протянутый кубок.

– Я уже много выпил…

– Пей и не спорь.

Парень покорно принял вино.

– А теперь, – сказал маркиз, забирая у Хлодия пустой сосуд. – Вот эта… Сударыня, проводите юношу – вон туда. И позаботьтесь, чтобы он не остался разочарованным.

– Да, господин.

Рамон бросил девице монету. Пара исчезла за пологом.

– Становится скучно. – Дагобер вернулся на стул, девушка тут же взобралась на колени. – Давай разберемся с этими красотками и съездим в деревню тут, неподалеку. Поймаем крестьянку… а может, не одну.

– Здесь не твои земли.

– Нет, но хозяин где-то здесь. – Маркиз огляделся. – Был. Найдем, на коня посадим, авось не свалится. Поехали?

Рамон поморщился, в который раз протянул слуге опустевший кубок. Потрепал по щеке ластившуюся у ног девицу.

– Остынь, спят все уже.

– Веселее будет.

– Наши все спят.

– Слышу, как они спят, – хохотнул маркиз, мотнув головой в сторону тканой стены, из-за которой доносились женские стоны.

– Не хочу. Мне и тут неплохо. Да и крестьянки надоели – не поверишь как. – Рамон провел ребром ладони по шее. – Раз за разом находится девка, уверенная, что зачнет и родит мальчика, которого господа заберут воспитывать в замок. Ну и ее заодно.

– И как? Много парней за два года заделал?

– У меня нет детей. По крайней мере тех, о которых я знаю. Оно и к лучшему. Растить сына, зная, сколько ему отведено… А бастард – не наследник.

– Почему вы вообще так носитесь с ублюдками? – поинтересовался Дагобер. – Воспитатель твой; святоша этот, Эдгар.

Рамон отставил вино, поднялся. Протянул руку девушке, помогая встать.

– Потому что на них проклятие не падает. А роду нужны мужчины, хотя бы такие.

– Не боитесь, что один из них вдруг решит присвоить титул?

Рыцарь невесело усмехнулся.

– Мой прадед незадолго до смерти усыновил своего бастарда по всем правилам. Через двадцать лет молодой человек попал под грозу. Хоронили уголья. Прости, я, наверное, пойду. Развеюсь. Когда вернуться, забрать Хлодия?

– Под утро приходи. – Маркиз тряхнул тихонько посапывавшую девицу, та подняла голову, захлопала глазами. – Пойдем-ка, милашка, он прав, хватит тратить время на болтовню.

Рамон со спутницей осторожно обошли устроившуюся прямо у шатра пару.

– Куда мы? – осторожно поинтересовалась девушка.

– Ко мне. Чтоб никто не мешался.

У шатра его окликнул Бертовин:

– Моего парня не видел?

– Он у маркиза в шатре. С женщиной.

– Я не разрешал ему…

– Я разрешил, – отрезал Рамон. – Вернее, приказал. Умирать он взрослый, а гулять – нет?

– Взрослый… два остолопа, на полчаса без присмотра нельзя оставить.

– Придержи язык. Я пьян и буен.

Бертовин хмыкнул и растворился в темноте.

Рамон откинул полог. Дурашливо-галантный поклон не вышел: земля покачнулась, и пришлось вцепиться в растяжку, удерживающую шатер. Выпрямившись, зашел вслед за девушкой, указал на ложе:

– Раздевайся.

Она кивнула, начала торопливо стаскивать одежду. Мужчина попытался было снять котту, запутался, опустился на пол с глупым смехом. Девушка бросилась помогать – оказалось, что не расстегнута заколка, удерживающая одежду у горла. Выпутавшись из котты, Рамон махнул рукой на остальное, кое-как взгромоздился на ложе. Женщина в одной рубашке упала рядом, притянутая жестким рывком. Тратить время на то, чтобы раздеть ее окончательно, Рамон не стал.

Под утро Рамон оставил рядом со спящей женщиной серебрушку. У выхода из шатра по-прежнему дежурил Бертовин. От кого караулил – непонятно, большая часть обитателей лагеря была пьяна в стельку.

– Пошли кого-нибудь приглядеть, как проснется, пусть выпроводят, – приказал рыцарь. – Я за Хлодием.

Выпитое мало-помалу выветривалось из головы, оставляя то мутное, дурнотное состояние, что предшествует похмелью.

У шатра маркиза на мужчину налетела давешняя девица, оставшаяся ублажать Дагобера. Рамон проводил ее взглядом, машинально заметив, что девчонка всхлипывает едва ли не в голос.

– Чего это от тебя зареванные девки поутру убегают?

Дагобер приподнялся на локте, не удосужившись прикрыться.

– Я ей королевский указ прочитал. Его величество озаботился душами воинов. И повелел всякому, встретившему в расположении армии его подданных гулящую девку сломать ей руку, отобрать деньги и выпроводить восвояси.

– Постой…

– Просто не заплатил, – хмыкнул маркиз. – Пусть радуется, что легко отделалась.

Рамон помотал головой: соображалось туго.

– Ночью, что ли, указ пришел?

– Нет, конечно. Дня два назад.

– То есть ты с вечера знал, что не заплатишь?

– Конечно. Хотел днем рассказать, чтобы ты тоже не тратился, да из головы вылетело.

Рамон высунулся из шатра – девицы уже не было видно. Молча прошел за полог, тряхнул за плечо Хлодия. Девушка открыла глаза.

– Убирайся, – бросил рыцарь.

Она кивнула, мигом оделась и исчезла.

Оруженосцу пришлось помочь подняться.

– Эй, ты чего? – изумился Дагобер.

– А сам не понимаешь?

– Иди, проспись. Это всего лишь шлюха.

Рамон долго пристально смотрел на приятеля. Тот заерзал под взглядом, начал натягивать покрывало.

– Да, – медленно отчеканил Рамон. – Она – всего лишь шлюха. А кто – ты?

Дернул ничего не понимающего Хлодия за рукав и, едва не оборвав полог, вышел.