Kitobni o'qish: «Рождественское чудо»

Чудо вопреки

Дарья Плещеева
Узорный сапожок

Ох, и страшная это выдалась ночь!

Еще вечером боярышня Аннушка, роду Обнорских, была любимой отецкой дочерью и почти что невестой – за нее сражались две самолучшие московские свахи, Прасковья Бурякова да Матрена Тропинина. Прасковья сражалась за княжича Степана Бахметьева, Матрена – за богатейшего купчину Варсонофия Голубцова. Княжич молод да пригож, русые кудри колечками вьются, а купчина немолод, тридцать ему, да еще пригожее – чернобород, кудряв, в плечах широк. И княжич приведет молодую жену в дом, где всем заправляет свекровь, а купчина – в дом, где сама она будет полной хозяйкой.

Приданое у Аннушки невелико, да род – знатный, Гедиминовичи, боярышню рода Обнорских взять – и для княжича честь, а для Голубцова – уж такая честь, что ему и приданого не надо.

Все это еще перед Троицей растолковала Аннушке мамка Глебовна, и она же устроила, чтобы питомица с женихами своими словечком перемолвилась. Для этого обе выпросились в храм к заутрене; когда богомольцы расходятся, самое время у дверей или в толпе сойтись…

Уж как Глебовна питомицу свою принарядила! Самый богатый косник в длинную косу вплела, тайно вытащила у боярыни из сундука лазоревый атласный летник с широкими, до пола, рукавами, ночью при свечке прилаживала к тем рукавам вошвы, жемчугом расшитые. Как входила Аннушка в храм, опустив глаза, – все на нее любовались.

Княжич, оказавшись рядом, зарделся, как красна девица, все в церкви заметили да пересмехнулись, шепнул не пойми что, а купчина молча вжал Аннушке в ладонь дорогой перстенек.

Впервые мужские пальцы ее руки коснулись – Аннушка тихо ахнула, и после того Варсонофий Голубцов ей две ночи кряду снился.

Боярин Обнорский же сказал свахам: уймитесь, дуры, дочке еще и пятнадцати нет, куда вы разлетелись, у меня еще старшая в девках, через два месяца венчанье. И при этом обещал, что шестнадцатилетие свое дочка встретит замужней, может, даже и брюхатой.

Пятнадцать ей вскоре, как раз в Успенский пост, стукнуло. И стали Аннушка с Глебовной ждать, волнуясь, и тайно Глебовна со свахами встречалась, и от тех встреч ей, случалось, целая полтина перепадала. Аннушка же не знала, кого и желать, княжича ли, милого красавчика, или осанистого купца с пронзительным взором. Сегодня княжич казался милее, завтра – купец.

А старшая сестрица Натальюшка день и ночь в светлице вышивала – приданое ладила, рубаху нарядную суженому, рушники на подарки, и всех дворовых девок за пяльцы усадила. Аннушка хотела было с ней посоветоваться – какое там, у сестрицы один жених на уме.

И все в одночасье рухнуло.

Ночь! Ночь, которую вспомнишь – и слезы сами льются.

Хорошо, сон у Глебовны чуткий. Услыхала шум внизу, в сенях, побежала поглядеть, что еще за гости заполночь притащились. А как поняла – пташкой взлетела в светлицу, разбудила Аннушку, сама одела-обула, что под руку попалось – в узелок увязала и повела тайными темными переходами, как в мыльню женщины ходят, и вывела в сад, а оттуда тайной калиточкой – в переулок, и – давай бог ноги! И по Ипатьевскому, и по Варварке, и в Зарядье!

Там мамка спрятала перепуганную питомицу у кумы, а сама побежала утром узнавать, чем кончился ночной налет стрельцов на двор Обнорских. Узнавала с бережением, подсылала надежных соседок. Такое узнала – не приведи Господь.

Накануне боярыня Обнорская ездила в Кремль – была звана к крестинному столу государыни Марьи Ильиничны, крестили царевну Марфу. Обнорская была приезжей боярыней, на таких пирах бывала нечасто, и потому, все это знали, была на государыню в обиде. Эту обиду, опять же, как все знали, передала она мужу – нашептала, как это все женщины умеют.

Боярин Обнорский тоже был недоволен своим местом за крестинным столом и, все слышали, проворчал, что хорошо бы государю верных своих слуг награждать, а не в забросе держать, ну да ладно – настанет час, и поймет государь, кого своей царской милостью жаловать следовало. Может, и не так сказал боярин, может, чего-то сгоряча добавил, люди по-всякому передавали.

И надо ж такому случиться – после пира нашли в царицыных палатах сверточек, клочок серого холста с ладонь величиной, в том холсте – туго увязанные корешки, сушеные травки и косточка – может, птичья, а может, и крысиная. Стали разбираться – какая злодейка вздумала сделать подклад самой царице, еще не оправившейся толком после родов? Всем известно, испортить молодую мать легко, есть умелицы, что через мать порчу на детей напускают. Верховые боярыни призвали ближних женщин, произвели свой розыск, и по всему вышло, что это – подарочек от боярыни Обнорской.

Донесли государю, государь осерчал. В таких вопросах был он очень строг да горяч. Может, если бы остыл, обошлось бы это дело малой кровью. Так нет же! Среди ночи погнал стрельцов брать приступом боярский двор. Боярина – в один монастырь на покаяние, боярыню со старшей дочкой Натальюшкой – в другой; хорошо, боярский сынок Трифон Маркович, уже второй год был на службе в Смоленске, его беда не коснулась.

Мамушка Глебовна, утирая слезы, сказала:

– Аннушка, это враги козни строят, молись, чтобы Господь их козни разрушил!

– А как молиться? – спросила Аннушка. – Нешто такие молитвы есть?

Идти в церковь, спрашивать священника, мамка побоялась – ну как выдаст?

– Как умеешь, так и молись, дитятко мое горемычное.

У кумы они прожили недолго, Глебовна другое место сыскала в Замоскворечье, в Кадашах. Бежать к Трифону Обнорскому в Смоленск она побоялась. Вдвоем в такой путь не пускаются, а пристать к купеческому обозу – как раз и сыщется окаянная душа, выдаст беглянок, и попадут мамка с питомицей в большую беду.

Продали перстенек, подарок купчины Голубцова, сняли комнату на дворе у ткача Перфильева, жили так уж тихо – тише некуда, только в храм Божий выходили, все хозяйство сами вели. Аннушка была обучена вышиванию шелками, как-то удалось наняться к богатому ткачу Анисимову – готовить приданое дочери. Да еще бегала Глебовна к куме, а кума по ее просьбе новости собирала. Одна новость была совсем плохая – Аннушку искали, чтобы вместе с матерью и сестрицей запереть в келье. А для девки это опасно – того гляди, заставят постриг принять.

Но приехал из Смоленска старший братец, пал государю в ноги, клялся и божился, что измены в их семье не было и быть не могло.

Государь поверил, но явно того не показал. Трифона Марковича лишь похвалил, что за родителей вступился. И после того Аннушку искать перестали.

Глебовна узнала про это с большим опозданием. Брат пытался сестрицу найти, да кто ж знал, что они в Кадаши подались. Так он и уехал в Смоленск.

Чуть ли не год прошел. И мониста, и серьги, и образок Николы Угодника в серебряном окладе с камушками – все было продано. Деньги кончились, и куда податься – мамка с воспитанницей не знали. Один лишь перстенек с яхонтом остался да нательные кресты. Пробовала Глебовна к боярской родне за помощью идти – так со двора согнали.

И стало им совсем невмоготу, хоть садись на паперти да сухие корочки выпрашивай.

* * *

Всем хорош купец Гаврила Романыч Решетников: и лавки у него богатые в новых каменных палатах Гостиного двора, и дом – полная чаша, и трое сыновей в пору вошли, к делу приставлены, сами ездят за товаром, и жену ласкает да балует, и невестки свекром не нахвалятся – как пойдут женщины с решетниковского двора в церковь, так зажмуриться впору: сверкают самоцветы в перстнях, ожерельях и серьгах, сияют дорогие шелка и меха, мерцает жемчужное шитье.

И милосердия купец удивительного. Нищих кормить – это на Москве дело обычное, а он дочку опального боярина Обнорского приютил.

Вышло это так – он своих приказчиков посылал в Кадаши по делу, и старший, которого все звали попросту Петровичем, увидел там мамку Глебовну. Он рассказал о встрече хозяину, хозяин подумал и велел поздно вечером везти себя в Кадаши тайно, в простых санях. И еле добрался – начиналась осенняя распутица.

Глебовна с Аннушкой сперва перепугались – ну как выдаст. Но Решетников обо всем дотошно расспросил и нахмурился.

– Уж дитя точно ни в чем не повинно, – сказал. – Прежняя-то государыня, Авдотья Лукьяновна, взяла бы Анну к себе в Верх, как обыкновенно осиротевших боярышень брала, и от себя бы замуж отдала.

– Так, может, государыня Марья Ильинична тоже взяла бы, да мы с перепугу сам видишь, куда забежали. А может, государь велел бы в монастырь везти. Сам знаешь, батюшка, дело о порче – опасное…

– Собирайтесь, – подумав, решил купец. – Боярин Марк Алексеевич был ко мне добр, я его у себя на Масленицу всегда принимал, потчевал. Родился у меня Никишка – я его с поклоном в крестные звал, он не отказал, всегда крестнику дары слал. Стыдно мне будет, коли оставлю вас в Кадашах, Бог накажет.

– А государь? Может, ты бы лучше нас деньгами ссудил? – совсем жалобно попросила Глебовна.

– Сказал – собирайтесь, значит, собирайтесь.

* * *

Вот так Решетников, помня доброту боярина к себе, дал приют его дочке и ее старой нянюшке-мамушке. И ничего – государь не осерчал.

Поняв это, родня Обнорского вздохнула с облегчением. И князь Челищев, вернувшись из Кремля, где с утра поздравляли государя с Рождеством, сказал своей княгине:

– Ты, Никитишна, вот что – когда сани за подружками посылать будешь, вели, чтобы и Анютку Обнорских привезли. Пусть у нас денька три поживет. Не чужая, чай.

У всякой боярышни должны быть подружки – двоюродные и троюродные сестрички, дочки тех знатных людей, с которыми отец вместе служит. Летом она с ними в саду тешится, на качелях забавляется, а зимой, на Святки, родители посылают за ними сани, в санях – разнаряженная нарумяненная мамушка, и с поклоном передает: велено-де в гости просить! И собирается в терему у боярышни с десяток подружек, и начинается святочное веселье.

Оно, конечно, гадать на суженого – грех, и за этот грех батюшка, вызнав при исповеди, епитимью наложит – молитвы вычитывать, земные поклоны бить. Так ведь издавна повелось – девицам судьбу пытать, и самая суровая матушка вздохнет да и махнет рукой: девки, тащите из курятника петуха, ставьте на пол тарелки с пшеном, плошки с водой, зеркальце кладите – пусть петух укажет, каков будет жених, богатый, выпивоха или охотник на чужую жену позариться. Потом, в пост, этот грех замолим.

На дворе Челищевых жила баба-бахарка, на всю зиму наняли – сказки сказывать, домашних женщин и девиц веселить, та баба столько гаданий знала – батюшка, приходивший как-то святить дом, при всех ее за это изругал и пригрозил, что не допустит до причастия.

Так ведь Святки! Как же не гадать?

– А хорошо ли, мамушка? – спросила Аннушка, когда Глебовна предложила ей погадать. – Батюшка бы не позволил.

– А хочется?

– Кому ж не хочется про суженого узнать… – и Аннушка покраснела.

– Ох, когда еще будет тот суженый, – вздохнула Глебовна. – Ну, как скажешь. Может, нам с тобой зачтется, что согрешить не пожелали…

Аннушка Обнорская не только без батюшки с матушкой осталась, но и в другую беду попала: когда боярина с боярыней и сестрицей в монастыри отправили, было ей пятнадцать, а ростом – с двенадцатилетнюю. Теперь же семнадцатый – и вдруг как взялась расти! И все старые наряды мигом малы сделались. Так рубаху-то сшить и самой можно, купчиха Решетникова штуку тонкого холста подарила, нитки для шитья и вышивания, ручки – свои, а с обувью туго. Младшая невестка купца Аннушке сапожки старые отдала, уже поношенные. В церковь ходить в них можно, а в гости на Святки – стыдно. Просить деньги у Решетникова – тоже стыдно, и без того столько для боярышни сделал, государева гнева не побоялся.

Мамушка Глебовна понимала: если Аннушку опять станут подружкой в княжеские терема звать, значит, увидят ее там женихи. Это ведь только люди несведущие считают, будто боярышня живет у батюшки, как в турецком гареме, из мужчин только самую близкую родню знает, людей дичится, при чужих двух слов связать не может. Это – правило старинного вежества, при гостях скромно молчать. А ведь у девушки есть и родные братцы, и двоюродные, а у них – друзья-приятели, которые в доме, а летом в саду бывают. И молодежь найдет способ высмотреть девицу, познакомиться и поговорить. Сестрицы братцам всегда услугу окажут, словечко передадут, на страже постоят, и мало ли свадеб сладилось почти без свахи, в цветнике или под яблоней.

Очень хотела Глебовна попировать на Аннушкиной свадьбе! Когда еще боярин Обнорский вернется, а девок нужно замуж отдавать, пока не переспели. Сам же в ножки мамке поклонится, если за хорошего жениха дочку отдаст.

Глебовна видела: питомица с каждым днем красотой наливается, скромница, рукодельница, опять же – рода Обнорских, да и государев гнев не вечен; глядишь, найдется молодец, что полюбит – и о приданом спрашивать не станет.

Когда приехали от Челищевых звать Аннушку к подружкам, Марфе и Устинье, Глебовна тут же додумалась, как быть. Челищевскую мамку, Петровну, усадила в сенях, а сама кинулась собирать питомицу.

– Мамушка, что это? – спросила Аннушка, глядя на новенькие сафьяновые сапожки казанской работы, на высоком, больше вершка, каблучке, яркие и нарядные, с узором из цветных треугольников.

– Обувайся скорее. Это я у Настасьи взяла. Настасья-то на сносях, ей не до нарядов, – ответила Глебовна.

Средняя невестка Решетниковых носила тяжело, из терема уже не выходила, а все больше лежала.

Аннушка привыкла Глебовну слушаться, и сапожки обула, и у той же Настасьи взятую нарядную теплую однорядку с дорогими пуговицами надела, и красивый косник в длинную косу вплела.

– А набелимся и нарумянимся ужо там, – пообещала мамка.

У Челищевых все было наготове. Княгиня сама присмотрела, чтобы стол ломился от угощения, какое полагается девицам. Вот стол и ломился – от орехов, сладких пирогов и оладий, сахарных петухов, медовых пряников, свернутых в трубочки левашей – клюквенных, черничных, малиновых, смородинных, – и как же без пастилы? В подклети ждали, когда позовут, голосистые девки из дворни – песни заводить, языкастая баба-бахарка – сказки сказывать, загадки загадывать. Две веселые румяные дурки – игры затевать, кувыркаться у княгининых ножек, шутки выкрикивать. Красавицы-княжны, Марфа и Устинья, подружек принимали, наряды обсуждали, новости вызнавали, а княжичи, Андрей, Савелий и младшенький, Иванушка, стояли на гульбище, что шло вдоль всего второго яруса княжеского дома, смотрели сверху, как девушки из саней выходят. Сестрицы обещали им, что ночью, когда начнется баловство с гаданиями, можно будет потихоньку с гостьями пошутить, кое-кому ручку пожать, ласковое слово на ухо шепнуть.

Для Аннушки уже и то было праздником, что с девицами встретилась. И странно ей показалось, что все веселятся, а Ульяна Соковнина словно мрачную думку затаила.

Хотя боярышень и княжеских дочек учили грамоте, да не всем она хорошо давалась. Ульяна оказалась способной – ей, когда княгиня вышла, доверили открывать и читать Псалтирь, кому что выпадет. Читала она очень бойко, Аннушке на зависть.

– Ты и писать выучилась? – спросила она.

– Выучилась, а ты?

– А я умела, да все забыла…

– Ничего, нужда научит, – загадочно ответила Ульяна.

Хороша была Ульяна – всего у нее в меру, и роста, и дородства, и глаза большие, синие, и коса – летом на солнышке золотом отливает. А лет-то уже девятнадцать, двадцатый годок, а батюшка свах со двора гоняет – не хочет пока замуж отдавать, и что у него за блажь на уме – поди разбери; может, и до того додумался, чтобы отправить свою красавицу в девичью обитель, сделать черноризкой, пусть его грехи замаливает…

Гадания были веселые – петуха из курятника в светлицу приносили, чтобы по кучкам рассыпанное зерно клевал и хорошее замужество сулил; растопленный воск в холодную воду лили и видели в его выкрутасах коней, сундуки, даже кошек, к чему кошки – неведомо; даже открывали наугад большую Псалтирь, у князя из крестовой палаты утащенную, и оттуда строчки читали, хоть это и вовсе грешно. А ночью хотели было снег ножом резать, да побоялись: это ж черта поминать придется.

Был еще способ: выйдя в полночь на улицу, окликать прохожих – как, мол, звать. И сказанное имя – верная примета будущего жениха. Но княгиня Челищева строго запретила такие проказы, сказав, что это – забава для зазорной девки с Неглинки, а не для боярышни или княжны.

Так что пошли девицы башмачки и сапожки за ворота бросать – в которую сторону носком, оттуда и жди сватов. А если в сторону дома – сиди пока в девках.

Аннушка давно не была на людях и все делала чуточку невпопад, очень уж старалась: и пела громче всех, и в гаданиях была бойчее всех. И первая побежала в заснеженный сад, в дальний угол, когда затеяли бросать башмачки. Глебовна поспешила следом, чтобы поддержать под ручку, пока девки будут за брошенной обувкой бегать…

Тут-то и стряслась беда.

* * *

В саду тоже были ворота – для хозяйственных надобностей. Решили – сперва все поочередно бросят обувку, а потом позовут сторожа Стеньку, он отворит ворота, и сенные девки выбегут смотреть, как удалось гаданье. Они и принесут хозяйкам башмачки и сапожки.

Так все боярышни и комнатные девки, кому было позволено, кидали через левое плечо – и ничего. Аннушка же метнула изо всей силы, сапожок взлетел – и миг спустя из-за высокого забора донеслось:

– Ах ты, мать честная!

– Куда угодило-то?

– Да прямо в лоб!

– Ну, девки!

Стало ясно – какие-то молодцы подслушивали под забором девичьи проказы.

Гадальщицы в ужасе притихли.

– Хорошо хоть глаз не вышибли этаким каблучищем, – сказал незримый молодец. – Ну, заберу-ка я с собой этот сапог, а потом дознаюсь, чей! Без выкупа не обойдется!

И расхохотались его товарищи, и заскрипел снег – парни убежали с добычей.

Стенька отворил ворота, сенные девки выбежали, принесли обувку – так и есть, Аннушкин сапожок молодцы унесли.

– Ахти мне… – прошептала Глебовна. – Бог наказал!

Кое-как дотащила она Аннушку до крыльца. Другие подружки смеялись, глупые советы давали, Аннушка в конце концов расплакалась. Вот тебе и Cвятки…

– Прав был батюшка, – сказала Аннушка. – Вот согрешили – и сразу наказаны…

– Мой грех, мой грех, – твердила Глебовна. – Ох, как же теперь замолить-то?

Ночью, в жарко натопленной светлице, Глебовна шепотом повинилась – сапожки Настасьины взяла без спросу. Думала – дня через три их так же незаметно вернет. Как же быть?

– Воровками нас назовут, Глебовна… – прошептала Аннушка. – Перед Гаврилой-то Романычем как стыдно… Нужно сапожок вызволять.

Княгиня Челищева велела ключнице дать Аннушке другие сапоги, а как искать пропажу – не знала. Мало ли кто забредет святочной ночью в закоулок за княжеским садом – подслушивать и подглядывать?

Глебовна не могла объяснить княгине, в чем настоящая беда, только увела с собой Аннушку в крестовую палату – молиться.

– Ввек больше никого я, дура старая, гадать не позову, – каялась она. – Господи, избави от позора и поношения!..

Аннушка думала, думала – и додумалась.

– Это, Глебовна, кто-то доподлинно знал, что мы гадать собрались. Иначе зачем бы ночью там под воротами стоять? А пришел он, видать, с хитростью – нужный башмачок повернуть носком в ту сторону, откуда сам свататься явится. Не для того же, чтобы слушать, как мы визжим… Может, знак кому-то подавал, что свататься хочет?

– Верно, голубушка моя! И девку он давно высмотрел – иначе как бы ее сапог среди других опознал? Ну-кась, у кого из девиц носок к дому указывал, у кого – от дома?

Все вспомнили мамка с питомицей. И оказалось – гадание сулит скорое замужество лишь двум девицам – Марфе Челищевой да Ульяне Соковниной. У прочих – или к дому, или непонятно куда.

– У Марфы три братца, ей жених и через брата может дать знать, – рассудила Глебовна, – а вот Ульянка у родителей одна, ее пуще глаза берегут, и что она к Челищевым выпросилась – диво! Уж не в инокини ли ее готовят – грамоте обучена, что твой подьячий! Потолкую-ка я с ней…

Но Ульяна сделала вид, будто ничего не понимает. И на следующий день прислали за ней из родительского дома сани.

У Челищевых такая суета на дворе была – сыновья носились где-то на санях ряженые, привезли невесть откуда пьяненьких домрачеев, прятали их от строгой княгини в подклете, чтобы потом там срамные песни слушать. Княгиня же сразу дозналась, подняла шум: хоть и Святки, а безобразничать нельзя, грех! Домрачеев велела выставить в тычки, сыновьям такого наговорила – вмиг притихли и спрятались от материнского гнева на конюшне.

Так что проводили Ульяну с мамушкой впопыхах. Аннушку же с Глебовной оставили еще на два дня – она с Устюшкой Челищевой как-то сразу сдружилась. И княгиня Челищева даже подумала: не выйдет ли из этой дружбы чего путного? Если государь позволяет Решетникову о дочке опального Обнорского заботиться – так, может, и опалу снимет? И тогда Обнорский будет благодарен тем, кто Аннушку поддержал. А его благодарность, коли государь ему свою милость вернет, – дорого стоит. Опять же – старшая дочь Обнорского, Наталья, без жениха осталась, ее суженому родители тут же другую невесту подыскали. А у Челищевых – старшему, Андрею, девятнадцать исполнилось, так не сладится ли дельце? Поди угадай, что государю на ум придет, он горяч, вспыльчив, да отходчив…

На третий день после отъезда Ульяны начался переполох. Оказалось, не родители за ней посылали, а просто хитрый человек нанял кучера – почти на одно лицо с Федотом Соковниных. Да и какое там лицо – бородища вороная от самых глаз, войлочный колпак надвинут до бровей. Потом уже кто-то из дворовых признался – пытался заговорить с Федотом, да тот как-то невпопад отвечал. Но, коли боярышня Ульяна преспокойно с мамушкой в сани садится, значит, и беспокоиться можно об одном – как бы кучер спьяну не вывалил их в сугроб.

И увезли девушку неведомо куда! Родители считали, что она в гостях, Челищевы – что давно дома, а она, поди, уже и под венцом постоять успела, и из девки замужней бабой сделалась.

– Вот тут-то мы и узнаем, куда твой сапожок ускакал! – обрадовалась Глебовна и на весь вечер ушла в подклет, где челищевская дворня судила и рядила о побеге. Вернулась она в горницу, где ей постелили на лавке вместе с Аннушкой, заполночь.

– Догадались бабы, кто Ульянку увез! Стрелецкого полковника Юшкова сын, Васька! Сватался – не отдали, так он увозом… Это он ей знак подавал, чтобы наготове была, письмецо в сапожок сунул…

– Письмецо?..

– Баба-бахарка видела, как Ульянка бумажный лоскуток тихомолком читает да прячет, а было это после гадания.

– Так надобно, Глебовна, к тому Юшкову тебе идти, узнать, с кем он под ворота приходил.

– Так и пойду. Что делать! Мой грех – мне искупать…

Решили – спозаранку мамушка побежит на Варварку к Юшковым, потолкует там с домашними женщинами. Для такого дела сняла Аннушка с пальца последний перстенек с яхонтом – чтоб было чем за сведения заплатить и сапожок выкупить. Задумали-то хорошо, да только разлил кто-то на дворе ведро с водой, получилась ледяная лепешка, Глебовна по ней поехала, шлепнулась и ногу повредила. Еле обратно в терем по лестнице доковыляла.

– Бог наказал, Бог наказал, – твердила она. – Как же быть-то?

Делать нечего – хоть и страшно, а взяла Аннушка мамкину шубу, длинную девичью косу под нее заправила, платом повязалась на бабий лад, взяла узелок с одиноким сапожком и, от души помолившись, выскользнула со двора. А Глебовна всем говорила – в церковь-де боярышня пошла к ранней службе.

* * *

Аннушка, как и положено боярышне, росла теремной затворницей, впервые в жизни одна на улице оказалась. Сани проносятся, кучера кричат, люди бегут, псы лают – ух, страшно! А идти надо, не то сраму не оберешься.

Глебовна ей растолковала, как идти и куда сворачивать, да с перепугу все из головы вдруг вылетело. И темно – в Cвятки светает поздно, и оттого, что темно, бежать еще страшнее.

На Варварке ей старушка, которая спозаранку в Егорьевский храм, что у старых тюрем, спешила, юшковский двор указала. Подошла Аннушка к воротам, а как дальше быть – не знает. Глебовна бы уж догадалась, нашла, кого спросить.

А время – святочное, народ всю ночь колобродит, к воротам сани подъехали, в них ряженые с факелами, все – в харях, кто в свиной, кто в медвежьей. Аннушка даже перекрестилась. Пора такая, что даже пьяному молодцу в свиной харе время угомониться да спать ложиться. А этим неймется! С кем-то они, видать, слоняясь по Москве, повздорили – другие сани подкатили, оттуда мужики повыскакивали, драка началась. Молодец в медвежьей шубе мехом наружу бился, что твой богатырь Пересвет. Аннушка только к забору жалась да ахала.

Как ни была она неопытна, а поняла: драка – не на шутку, мужики остервенели, вот уже один кровавые сопли на кулак мотает…

И подставил злодей ногу молодцу, повалился медведюшка в сани вверх ногами. Загоготали ряженые – то-то будет сейчас потеха! Там бы на него и навалились – да только Аннушка умна была, как хлестнет своим узелком по конскому крупу! Крепкий мерин с места как рванет! Увез, увез он медведюшку, а злодей, что первым бить его собрался, в снежную колею грохнулся.

А тут с юшковского двора на крики выскочили стрельцы, что состояли при своем полковнике. И драка тут же кончилась – кому охота, чтобы ноги бердышом подрезали?