Kitobni o'qish: «Воспоминания. 1848–1870»

I

Мой дед Алексей Алексеевич Тучков – Бабушка Каролина Ивановская – Братья деда – Затеи деда – Гостеприимство – Генерал Торкель – Столкновение с генералом Нейдгардтом – Заботы дедушки о воспитании детей – Мой дед по матери Аполлон Степанович Жемчужников – Разорение деда – Арест – Переезд семьи в село Яхонтово

Решившись писать свои записки, я начну с того, что слышала от своего деда, генерал-майора Алексея Алексеевича Тучкова; но прежде скажу два слова о его наружности. Мой дед не был красив собою: среднего роста, широкоплечий, с крупными чертами лица и довольно длинным носом; но его голубые глаза выражали такую приветливость и доброту, что нельзя было не полюбить его, и действительно, он был бесконечно любим всеми знавшими его.

Он воспитывался сначала у какого-то немецкого пастора, которому дворяне отдавали своих детей для обучения немецкому языку, вошедшему в моду после Петра Великого: по-французски дед говорил очень плохо. Позже его поместили в Пажеский корпус. Пажи представлялись императрице; на одном из придворных балов дед мой, еще юношею, удостоился чести танцевать с Екатериной II. Он никогда не забывал этого события, любил вспоминать о необыкновенной красоте Екатерины, о ее милостивых словах, обращенных к нему, всю жизнь оставался ее пламенным поклонником, изумлялся ее гению, знанию людей и снисходительности к ним, отсутствию злопамятности. Хотя и встречаются, быть может, ошибки в ее царствовании, но дед положительно отрицал их; любовь к императрице и к отечеству превратилась в его душе в одно прочное и глубокое чувство, которое осталось непоколебимым всю жизнь и с которым он скончался.

В 1792 или 1793 году, находясь с полком в Вильно, дед мой прельстился необыкновенной красотой и умом Каролины Ивановны Ивановской и женился на ней; в 1794 году родилась у них старшая дочь, Марья Алексеевна Тучкова. Появление ее было встречено с необыкновенной радостью; в то время семейство деда жило роскошно: новорожденную купали в серебряной ванне.

Карамзин приветствовал ее рождение следующими стихами:

 
В сей день тебя любовь на свет произвела,
Красою света быть, владеть людей сердцами.
Осыпала тебя приятностей цветами,
Сказала: «Будь мила!..»
«Будь счастлива!» сказать богиня не могла!
 

Когда не стало Екатерины, всё изменилось: дворянство трепетало перед императором Павлом; хотя государю случалось миловать за дурные поступки, но бывало и наоборот, и потому нельзя было рассчитать или предугадать последствия каждого ничтожного слова, которое могло не понравиться императору.

В те времена служба для дворян была почти обязательна. Тучковых было пять братьев, и все они служили в военной службе. Старший, Николай, любимец матери, смертельно раненый под Бородином, скончался через шесть недель после этого сражения; вторым был мой дед; третий, Сергей, служил в 1812 году у адмирала Чичагова. После бегства адмирала, который боялся претерпеть от жестокой клеветы¹, Сергей Алексеевич был судим в продолжение двенадцати лет восемью комиссиями, из коих ни одна не признала его виновным. Наконец император Николай Павлович, вступивший уже на престол, повелел закрыть последнюю комиссию и признал Сергея Тучкова невиновным. Последний из братьев [Александр] был, мне кажется, замечательнее остальных: он занимался в ту младенческую эпоху нашей литературы переводами классических трагиков Корнеля и Расина; переводил также и Вольтера, занимался химией и оставил записки, которые были помещены Тучковым (Михаилом Павловичем) в журнале «Век»; но издание этого журнала было приостановлено, поэтому о дальнейшей судьбе этих записок мне ничего не известно.

Знаменитый магнат и богач Зорич так полюбил Сергея Алексеевича Тучкова, что хотел выдать за него свою единственную дочь и давал ей в приданое двенадцать тысяч душ, с условием, чтобы Сергей Алексеевич жил всегда при нем; но тот на это не согласился. «Моя свобода не имеет цены», – говорил он. Впоследствии дочь Зорича была выдана без такого богатого приданого, кажется, за офицера Григория Баранова; у нее родилась дочь Варвара, которая получила от матери большое имение и осталась при отце; мать же ее, Наталья Ивановна Баранова, была увезена Сергеем Алексеевичем Тучковым, который женился на ней еще при жизни Баранова. Я слышала это от моего отца и сама знавала уже немолодую Варвару Григорьевну Баранову, по мужу Г. Она вышла впоследствии за Александра Григорьевича Г., была уже вдовою в то время, как я ее знала, и бывала у нас, не считая нашу семью посторонней.

Четвертого Тучкова звали Павлом Алексеевичем, после 1812 года он находился некоторое время в плену во Франции, а по возвращении в отечество перешел в гражданскую службу и был членом Государственного совета и председателем комиссии прошений. Наконец, пятый Тучков, Александр Алексеевич, пал в Бородинском сражении; молодая его вдова, Маргарита Михайловна, урожденная Нарышкина, впоследствии основала Спасо-Бородинский монастырь, где и была настоятельницей до своей смерти.

Вспоминая обо всех братьях моего деда, я отдалилась от своего рассказа, к которому теперь возвращаюсь.

В 1797 году моя прабабушка жила в Москве, с больным мужем и двумя незамужними дочерьми; желая находиться при матери, в то время уже престарелой, дед мой решился проситься в отставку. Излагая причины, побудившие его к этой просьбе, дед повергал на милостивое благоусмотрение императора Павла Петровича которому из братьев дать отставку; но, как известно, и таковую просьбу было не совсем безопасно подавать императору Павлу I, и за нее можно было подвергнуться ссылке в отдаленную губернию на неопределенный срок.

Наконец дед был успокоен получением отставки, за которую благодарил государя и просил дозволения представиться лично в Гатчину для принесения благодарности. На эту просьбу последовала официальная бумага следующего содержания, которая хранится у нас.

Гатчино, сентября 23 дня 1797 г.

«Государь император соизволил указать объявить Вашему превосходительству, что он, принимая благодарность Вашу, избавляет Вас от труда приезжать в Гатчино.

Генерал-адъютант Ростопчин».

При этом находится на имя деда подорожная, которая привлекла мое внимание только потому, что подписана наследником престола Александром, а внизу ее подписал «генерал-майор, государственной военной коллегии член, санкт-петербургский комендант и кавалер князь Долгорукой, 10 февраля 1798 г.», то есть через четыре месяца после получения дедом отставки.

По преданию нашей семьи, император Павел, рассердясь на моего деда за просьбу об отставке, выслал его из Петербурга…

В царствование императора Александра I дворянство дышало свободнее, но вскоре явился Аракчеев, гонитель многих честных людей и, между прочими, Тучковых. По его проискам их постоянно обходили производством и наградами, несмотря на то, что в 1812 году двое из братьев деда обагрили своей кровью Бородинское поле, защищая отечество. Упомянув о 1812 годе, скажу кстати, что отец рассказывал мне не раз, как он с младшим братом играл ружьями, брошенными солдатами-французами в поле, близ сада. Они жили в деревне, недалеко от Смоленской дороги; когда проводили пленных, которые кричали: «Du pain, du раіn!..»², бабушка выходила им навстречу с детьми и оделяла их хлебом, даже белым, нарочно испеченным для подаяния пленным.

Дед был чисто русская, широкая натура; он был богат не столько по наследству, сколько по счастливой игре в карты, к которым питал большую страсть; это был единственный его недостаток. Страстный поклонник и знаток живописи и архитектуры, он к последней имел даже истинное призвание: в своих деревнях и в подмосковном имении он строил дома, оранжереи, разбивал великолепные сады, на которые приезжали любоваться знакомые. Но когда всё бывало доведено до возможного совершенства, он начинал скучать и мечтать о новой работе, нередко продавал устроенное имение в убыток, покупал новое и с жаром принимался за его устройство. Садовник деда, немец Андрей Иванович Гох, очень жалел великолепные сады и, покачивая головою, принимался разбивать новые; он всею душою был предан деду.

В Москве дед Алексей Алексеевич также перестраивал свои дома до основания, оставляя одни капитальные стены. В доме, купленном у князя Потемкина, он устроил для картинной галереи верхнее освещение, которым все знакомые восхищались; его галерея, замечательная для того времени, заключала несколько ценных оригиналов итальянской и фламандской школы и много хороших копий.

В доме деда жили постоянно разные посторонние лица: друзья, товарищи его по военной службе, даже просто знакомые, находившиеся в стесненных обстоятельствах; преследуемый властями полковник Татаринов прожил у деда десятки лет, о нем сохранилась у нас официальная бумага, свидетельствующая о сочувствии к нему деда.

Февраля 4-го дня 1803 года.

«Милостивый государь мой Алексей Алексеевич! – говорится в этой бумаге. – По письму Вашего превосходительства об отставном полковнике Татаринове я имел счастие докладывать государю императору. Его величество высочайше повелеть соизволил: Татаринову назначить место для житья в котором-нибудь из уездных городов Московской губернии.

Сообщив о сей монаршей воле, для исполнения, господину московскому военному губернатору, честь имею Вас, милостивый государь мой, об оной уведомить. Пребываю с истинным почтением,

Вашего превосходительства покорнейший слуга князь Лопухин».

Генерал-майор Торкель прожил у деда тридцать лет и после разорения Тучковых переехал с ними в Яхонтово, где я помню его с детства и где он скончался в 1839 году.

Детей своих дед воспитывал по тому времени замечательно: сначала у них были всевозможные учителя, потом сыновья его учились в Школе колонновожатых старика Муравьева, которого молодежь чрезвычайно любила и уважала³. Это было замечательное и лучшее в то время учебное заведение, в котором отец мой не только усвоил высшую математику, но и развил преподавательский талант, впоследствии очень пригодившийся нам и его школе крестьянских детей.

Окончив курс в школе, отец мой вступил в Московский университет, а впоследствии – на службу в Генеральный штаб, был произведен в поручики и в этом чине остался до конца жизни. Пылкий и самостоятельный характер отца оказался непригоден для военной службы; не раз у него случались неприятности с начальством, обращавшимся с подчиненными подчас довольно грубо. Так, например, однажды, посланный куда-то по казенной надобности, отец мой, тоже Алексей Алексеевич Тучков, стоял на крыльце станционного дома, когда подъехала кибитка, в которой сидел генерал (впоследствии узнали, что это был генерал Нейдгардт).

Он стал звать пальцем отца моего.

– Эй, ты, поди сюда! – кричал генерал.

– Сам подойди, коли тебе надо, – отвечал отец, не двигаясь с места.

– Однако кто ты? – спрашивает сердито генерал.

– Офицер, посланный по казенной надобности, – отвечает ему отец.

– А ты не видишь, кто я? – почти кричит генерал.

– Вижу, – отвечает отец, – человек дурного воспитания.

– Как ты смеешь так дерзко говорить? Твое имя? – кипятится Нейдгардт.

– Генерального штаба поручик Тучков, чтобы ты не думал, что я скрываю, – отвечает отец.

Эта неприятная история могла бы кончиться очень нехорошо, но, к счастию, Нейдгардт был хорошо знаком со стариками Тучковыми, потому и промолчал; едва ли потому, что сам был виноват.

Младший сын деда, Павел Алексеевич, не учился в университете; он предпочел военную службу и четырнадцати лет был произведен в офицеры.

Что особенно замечательно для того времени, дед ничего не жалел также для образования своих дочерей: профессор Давыдов преподавал тете Марье Алексеевне историю и словесность, а знаменитый живописец Куртель давал ей уроки рисования и живописи; она стала хорошей портретисткой, превосходно копировала картины и своими копиями много утешала деда после разорения и продажи картинной галереи. Я особенно помню две великолепные копии: «Четырех евангелистов» и картину с многими фигурами и слепым Товием⁴. Эти копии и теперь находятся у моего троюродного брата, одного из членов совета министерства внутренних дел, Александра Ивановича Деспот-Зеновича.

Вторая дочь деда, Анна Алексеевна, была замечательная пианистка; ученица знаменитого Фильда, она в совершенстве усвоила его мягкую, плавную и выразительную игру. Третья дочь его, Елизавета Алексеевна, очень умная и замечательно красивая, вышла замуж шестнадцати лет, в тот самый год (1823), когда отец мой женился в Оренбурге на дочери генерал-лейтенанта Аполлона Степановича Жемчужникова, Наталье Аполлоновне.

Аполлон Степанович Жемчужников был очень добрый и в высшей степени честный человек; он был женат на Анне Ивановне Типольд, имел многочисленную семью, состоявшую из девяти детей; кроме того, у него жили мать и тетка его жены; средства его были ограниченны – он жил одним жалованьем.

Когда его назначили начальником дивизии в Оренбург, у въезда в город его встретил командир полка, стоявшего тогда в Оренбурге, и подал рапорт о состоянии полка; в рапорте обнаружились десять тысяч.

Аполлон Степанович развернул бумагу, гневно раскидал деньги и сказал полковнику:

– На первый раз я вас прощаю, но если это повторится, без пощады отдам вас под военный суд.

Полковник в большом удивлении пробормотал извинения, испуганно говоря:

– Так всегда встречали нового начальника…

Мой отец учился у Муравьева со старшими братьями моей матери и был очень дружен с ними; навестив их однажды в Оренбурге, он увидел мою мать и просил ее руки. Бабушка, Каролина Ивановна, нашла, что отец слишком молод, чтобы жениться; его послали на год за границу, но по возвращении он не изменил своего намерения и женился на Наталье Аполлоновне Жемчужниковой.

В это время дела деда расстроились: фортуна, как говорили тогда, долго улыбавшаяся ему, вдруг изменила, он стал проигрывать, проигрывать постоянно и для уплаты карточных долгов был вынужден продавать за бесценок богато устроенные имения и московские дома. Один из его домов отошел Головкину, а впоследствии был перепродан им великому князю Михаилу Павловичу; когда нам показывали этот великолепный дом, он носил название Михайловского дворца, во дворе его стояла будка и ходил взад и вперед часовой, что нас, жительниц деревни, очень поразило. В настоящее время в этом доме помещается лицей Каткова.

У деда осталось только четыре имения: Сукманово – в Тульской губернии; Фурово – во Владимирской; подаренные Екатериной II моему прадеду Алексею Васильевичу Тучкову Ведянцы – в Симбирской; и отдаленное Яхонтово в Пензенской губернии. Но до отъезда семьи в добровольную ссылку, во время междуцарствия и воцарения Николая Павловича, наступило 14 декабря. Отец мой и женатым продолжал жить в доме отца в Москве, где и был арестован и увезен в Петербург.

По приезде в столицу он был доставлен прямо в Зимний дворец; его допрашивали в зале около кабинета императора. Отец мой принадлежал к «Союзу благоденствия», дружил со многими из членов «Северного общества» и с некоторыми из «Южного»; особенно дружен он был с Иваном Пущиным, А[лександром] Бестужевым, Евгением Оболенским и братьями Муравьевыми-Апостолами. Михаил Михайлович Нарышкин был его другом и вместе с тем братом его тетки, Маргариты Михайловны Тучковой, впоследствии бородинской игуменьи.

После допроса отец сказал громко: «Si vous voulez me mener à la forteresse, vous devrez m'y Iraoner de force. car je ne marcherai jamais de bon gré»⁵. Государь спросил, что это за шум; узнав, в чем дело, он приказал оставить отца в Генеральном штабе, где тот просидел три или четыре месяца. Так как его не было в Петербурге во время вооруженного возмущения, то против него не нашлось никаких важных улик.

Я спрашивала отца, почему он так восставал против заключения в крепость. «Я боялся за твою мать, – отвечал он, – боялся, что эта весть дойдет до моей семьи… Тогда ожидали рождения твоей старшей сестры».

Действительно, во время заключения отца, в 1826 году, родилась старшая сестра моя, Анна Алексеевна: в Москве, в доме, нанятом дедом для всей семьи (своих домов у него тогда уже не было).

После возвращения из Петербурга отец вышел в отставку, и вскоре вся семья наша перебралась на жительство в село Яхонтово Пензенской губернии, в маленький домик, крытый соломою, в котором живали прежде приказчики; из Москвы перевезли немного мебели, некоторые сокровища, остатки прежнего величия, множество книг с литографиями картин из разных галерей, с изображением разных пород птиц и прочее; все эти дорогие издания хранились в шкафах, на которых были расставлены бюсты греческих богов и богинь; впоследствии старшая сестра рисовала с них карандашом и тушью. У каждого из членов семьи было по комнате, и то небольшой, за исключением тети Марьи Алексеевны, у которой была маленькая спальня и большая комната, называемая классною, в которой висели ее работы масляными красками; там она занималась живописью и учила мою сестру. В гостиной стоял рояль тети Анны Алексеевны; она играла, как я уже говорила, очень хорошо, но, к сожалению, только по вечерам. Бывало, няня Фекла Егоровна торопит нас идти спать, а нам не хочется: мы видим, как зажигают на рояле восковые свечи, значит, тетя будет играть. И начинается у нас долгий торг с Феклой Егоровной, кончающийся обыкновенно тем, что няня соглашается оставить дверь в нашу комнату приотворенною, чтобы мы могли слушать музыку в постели; мы бежим спать счастливые, но утомленные беготней, и, разумеется, тотчас засыпаем…

Осенью дед наш с тетей Анной Алексеевной возвращались в Москву: оба они не могли привыкнуть к деревенской жизни, особенно невозможным им казалось проводить в деревне зиму.

II

Друзья отца – Римский-Корсаков – «Mon Repos» генерала Торкеля – День ангела бабушки – Соседи – Преосвященный Амвросий в селе Яхонтове – Смерть бабушки и сестры – Николай Платонович Огарев – Наша первая гувернантка – Разлад в семье Огаревых

Кажется, мне было немногим более года, когда однажды зимою вся семья наша сидела в гостиной; кроме своих тут был лучший друг моего отца, Григорий Александрович Римский-Корсаков. Нянюшка подносила меня прощаться к каждому из присутствовавших, а я, по-архиерейски подносила руку к их губам; так же подала я руку и Григорию Александровичу. Он покачал головою и сказал:

– Это что? Я не хочу.

Я прижалась к няне и горько заплакала; она поспешила удалиться со мною, но Григорий Александрович догнал нас и сказал:

– Ну, дай ручку, я поцелую, не плачь.

Но теперь уже я качала головою и показывала, что не хочу. Это мое первое воспоминание. Григорий Александрович всегда говорил: «J’aime quand les enfants pleurent, car on les emporte»⁶, но для меня он делал исключение; между нами с самого раннего моего детства была какая-то симпатия; я его любила почти столько же, как и отца.

Мне труднее говорить о Григории Александровиче, нежели обо всех выдающихся личностях, с которыми судьба сталкивала меня в жизни, потому что он прошел незаметно, хотя по оригинальному складу ума, знаниям, необыкновенной энергии и редкой независимости характера он был одним из самых выдающихся людей. Современники удивлялись ему. Если бы Корсаков родился на западе, ему выпала бы на долю одна из самых выдающихся ролей в общественной жизни, а у нас в то время не было места таким личностям.

Григорий Александрович был старше моего отца; в 1816 году он был уже офицером лейб-гвардии Семеновского полка, в 1820-м произведен в полковники; мать выхлопотала ему отпуск, и он отправился в 1823 году путешествовать в чужие края и возвратился только в 1826-м; благодаря этой случайности его не было в России во время возмущения 14 декабря; имея друзей между декабристами, он мог подвергнуться тяжкой участи, в особенности по причине неукротимого нрава.

Странно было появление такого независимого человека именно в России в ту эпоху. Корсаков был большой оригинал и оригинально вышел в отставку по возвращении из чужих краев. Однажды он был приглашен, вместе с прочими офицерами, в Зимний дворец на обед, данный государем Николаем Павловичем гвардейским офицерам. В то время военные ужасно затягивались; после обеда Корсаков имел привычку расстегивать одну пуговицу мундира. Князь Волконский, бывший тогда министром двора, заметив это, подошел к Корсакову и очень вежливо сказал ему по-французски:

– Colonel, boutonnez-vous, je vous prie⁷. – и прошел далее.

Григорий Александрович оставил это замечание без всякого внимания. Обходя еще раз сидевших за столом офицеров, князь Волконский вторично напомнил Корсакову, что во дворце нельзя расстегиваться. Он говорил по-французски, и Григорий Александрович отвечал ему с раздражением на том же языке:

– Voulez-vous, prince, que j’étouffe?»⁸.

С этими словами он встал из-за стола и удалился из дворца. На другой день Корсаков подал в отставку и оставил службу навсегда.

Он услышал вскоре, что мой отец, тоже будучи в отставке, живет в своем пензенском имении и занимается сельским хозяйством, имея свеклосахарный завод. В пятнадцати верстах от Яхонтова находилось имение Корсаковых Голицыно; оно досталось Григорию Александровичу и Сергею Александровичу Римским-Корсаковым по наследству. Григорий Александрович поселился в нем в начале 1830-х годов, также завел свеклосахарный завод и управлял имением до конца жизни. Как всё образованное меньшинство общества того времени, он был поклонником Вольтера и энциклопедистов, читал всё, что выходило примечательного на французском языке, и сам имел богатую библиотеку французских книг. Не любя никому давать своих книг, он делал для нас исключение; когда мы подросли, он прислал m-lle Michel каталог своей библиотеки, в котором она отметила всё, что было нужно для нашего образования, и он отправил нам целый ящик с книгами; через год мы возвратили их очень аккуратно. Я помню, сколько мне наделало хлопот маленькое чернильное пятно, сделанное мною на обертке одного из томов «MJmoires d’Adriani»; наконец мне удалось найти подобный экземпляр в Москве, и я подменила его, а возвратить Григорию Александровичу книгу с чернильным пятном не имела духа.

Из русских писателей едва ли Корсаков читал кого-нибудь, кроме Пушкина и Гоголя; однако в бумагах моего отца мне попалась коротенькая критика на «Свои люди – сочтемся», писанная рукою Григория Александровича (1850 год). Ум его был меткий, оригинальный, последовательный и вместе с тем блестящий; он был остроумен и находчив. Наружность его была очень красивая и внушающая; в аристократических салонах Москвы его так же боялись, как и в наших степных гостиных; станционные смотрители, ямщики, чиновники, даже губернатор – все знали его и все боялись.

Корсаков казался холоден ко всем, даже и к моему отцу, хотя чрезвычайно любил его; по-русски они были на «ты», а по-французски говорили друг другу «вы», что я заметила вообще в людях того времени. Привязанность Григория Александровича к моему отцу обнаруживалась только тогда, когда отец серьезно занемогал; тогда Корсаков делался его сиделкою, ходил и говорил тихо, с озабоченным видом, просиживал ночи у его постели; но как только отцу становилось лучше, Корсаков принимал опять холодный вид и тотчас уезжал домой.

Отец рассказывал, что необузданный характер его друга много раз ставил последнего на край погибели. Еще в бытность на военной службе Корсаков зашел как-то слишком далеко в шутке с приятелем, тоже военным; тот обиделся, и дело дошло почти до дуэли, но мой отец был настолько удачлив, что сумел уговорить обиженного и помирить их. Отец не раз являлся, таким образом, ангелом-хранителем Корсакова, выручая его из беды.

В Голицыне случилось однажды весьма неприятное происшествие, которое могло бы весьма дурно кончиться для Григория Александровича. Рассердясь, не помню за что, на какого-то татарина, он его так избил, что тот чуть было не умер. Придя в себя, Корсаков понял всю безумную дикость своего поступка. Он послал за моим отцом и писал ему по-французски: «Venez vite, je suis un malheureux»⁹.

Мой отец поспешил к нему, стал сам ухаживать за татарином и успел поправить его, хотя не очень скоро. Вышедши к татарам, которые собрались около дома и требовали от Григория Александровича выдачи больного или убитого татарина, отец успокоил их, сказав, что сам ходит за ним. Хотя татары эти были другого уезда, но они знали Тучкова, спокойно оставили своего больного на попечении «Лексей Лексеевича», как они называли моего отца, и удалились из Голицына. Так это дело и уладилось.

Иногда на Григория Александровича находила потребность учинить какую-нибудь чисто школьническую шалость. Однажды в Москве, в английском клубе, он сказал за обедом сидевшему справа от него приятелю: «Бьюсь о заклад, что у моего соседа слева фальшивые икры¹⁰; он такой сухой! Не может быть, чтобы у него были круглые икры; погодите, я уверюсь в этом».

С этими словами он нагнулся, как будто что-то поднимая, и воткнул вилку в икру соседа. После обеда тот встал и, ничего не подозревая, преспокойно прохаживался с вилкою в ноге. Корсаков указал на это своему приятелю, и оба они много смеялись. Эта шутка могла бы подать повод к большой неприятности, но, к счастию, один из служителей клуба ловко выдернул вилку из ноги господина, не успевшего заметить эту проказу.

У моего отца был еще один приятель, память о котором сохранилась до сих пор в нашем губернском городе; это был Иван Николаевич Горскин; мой отец и Корсаков были знакомы с ним почти с детства и потому поддерживали короткие отношения, хотя между ними было мало общего.

Иван Николаевич был умен, но ум его был какой-то особенный, легкий, саркастический. Он умел пересмеять каждого, заметить смешные стороны и метко задевал всех. Он был арестован в Москве после 14 декабря, но его освободили через несколько месяцев; заточение это придало ему незаслуженный вес.

В крепости он написал стихи, начало которых я помню до сих пор:

 
Ах, ах, ах, какая тоска,
Как постель моя жестка.
Всё по клеткам ходят
И осматривают нас,
Будто птичек, всё нас кормят.
Вот житье, ну, чорт ли в нем!
Не осталось либерала
До последнего жида¹¹,
Но нам, кажется, всё мало —
Так пожалуйте сюда.
 

Бывало, он приедет в Яхонтово, все его упрашивают спеть эти стихи; он сядет за рояль, поет и аккомпанирует себе сам, а мы слушаем его с восторгом, видя в нем также декабриста. Но, в сущности, Иван Николаевич не разделял возвышенных взглядов о нравственности и свободе этих несчастных и даровитых людей; он был человек совершенно иных воззрений и был способен на совершенно иные поступки.

Расскажу один случай, характеризующий его. Когда он жил еще с родителями, ему казалось, что они тратят слишком много на гувернанток для его сестер; молодой, но изобретательный ум Ивана Николаевича придумал оригинальное сродство избавления от этой ненужной траты. Как наймут гувернантку для сестер, он начнет ей «строить куры», как тогда говорили: прикидывается влюбленным, рассеянным, не отходит от гувернантки по целым дням; наконец его поведение бросается в глаза, и родители начинают замечать его. «Что это Иван прохода не дает гувернантке, – говорят они, – всё вертится около нее; как бы он не женился на мамзели… Или обесчестит наш дом, пожалуй. Этого нельзя так оставить, надо гувернантке отказать».

И гувернантка, ни в чем не повинная, получала отказ; Иван Николаевич показывал вид полнейшего отчаяния, а сам торжествовал; сестры его оставались месяцы без наставницы, пока родители отыскивали такую, которая подходила бы ко всем требованиям. Иван Николаевич весело потирал руки, думая про себя: «Нанимайте, нанимайте, а мы и за новою будем ухаживать, нам это ни по чем».

Подобные порывы рано проглядывали в его корыстолюбивой натуре. Так прошла вся его жизнь; он сознавал, что общество не может относиться к нему с уважением, и потому постоянно бравировал и беспощадно задевал каждого своим злым языком.

Вспоминаю один анекдот, ярко характеризующий Ивана Николаевича. Дед мой говорил всегда, что разделит имение при жизни, чтобы быть покойным, что между его детьми не будет неприятностей: незамужние дочери получили Сукманово и Фурово, сыновья – Яхонтово и Ведянцы. Когда раздел был совершен, дядя мой продал вскоре свою часть Ивану Николаевичу; последний заезжал к нам часто из своего нового имения и постоянно хвалился, что крестьяне любят его необыкновенно.

– Они меня обожают, – рассказывал он однажды Корсакову и моему отцу, – любят меня гораздо более прежних владельцев. Когда я осматривал лес, мне пришлось раза два завтракать под толстым дубом, широко раскинувшим свои ветви. Вообразите, друзья, они назвали это дерево Иванов дуб! Это изумительно!

Моему отцу было неприятно слушать его разглагольствования тем более, что он знал, что всё это неправда, но он промолчал; Корсаков же потерял терпение, ударил кулаком по столу и вскричал:

– Laissoz-moi tranquille avec vos balivernes!¹² Не верю я всему этому; ты набавил оброк, ты сажаешь неплатящих в рабочий дом; при Тучковых этого никогда не было. И ты рассказываешь нам, что они тебя обожают? Да, верю, они назовут это дерево Иванов дуб, но знаешь ли когда? Когда они тебя на нем повесят!

Всем стало неловко; Иван Николаевич принужденно засмеялся, а Корсаков спокойно вышел из комнаты, насвистывая какую-то французскую песню.

Живо помню также нашего доброго генерал-майора Карла Карловича Торкеля; мы, дети, были очень привязаны к нему, любили его открытое, доброе лицо, его голубые, вечно улыбающиеся глаза; у него была большая рана на ноге, так что он всегда ходил с костылем; он любил, чтобы я его водила, и говорил, что мы идем как Эдип с Антигоною; не знаю почему, я краснела и не любила, когда он говорил это при взрослых.

Карл Карлович жил во флигеле, построенном по его собственному плану, очень близко от нашего дома; над входною дверью висела крупная надпись «Mon Repos». Флигель этот состоял из четырех крошечных комнат; но как ни мал был домик, Карл Карлович чувствовал себя в нем полным хозяином, и это радовало и тешило его, как ребенка. В маленьком палисаднике возле дома он пил в летнее время кофе поутру и чай после обеда, но обедать ходил всегда в «большой дом», как он его называл. Обыкновенно он усаживался на стуле в зале, я проворно подвигала другой стул для его больной ноги, которую он не мог держать на весу.

Карл Карлович имел особенность ужасно громко чихать; тетушки рассказывали, что им бывало очень неловко, когда еще в Москве Торкель сопровождал их в театр, потому что его чиханье обращало не раз особое внимание публики на их ложу, и однажды ему даже аплодировали. Дома, когда он собирался чихать, он посылал предупредить мою мать и бабушку, которую он очень любил и называл своею «государыней».