Kitobni o'qish: «Бабетта»
Часть первая
Рассказ Светланы Николаевны
По длинному коридору шла женщина. Этот коридор слабо освещён, но нигде не видно осветительных приборов, на стенах не были укреплены факелы и не горели живым огнем свечи в канделябрах. Тусклый свет лился ни откуда, впереди он заглушался сам собой, и мрак сгущался. Впрочем, коридор больше похож на тоннель. Гладкие, темные стены как зеркала отображали тень женщины по мере её продвижения, ровный пол не отдавался стуком её глухих шагов, а потолок временами казался «живым» и напоминал темное низкое небо перед грозой. Женщина шла уже давно. Она потеряла нить времени. Иногда она приходила в отчаяние от того, что тоннель не имеет конца, хотя и начала она не помнила. Тогда женщина начинала что-то беззвучно шептать и проводить руками по лицу, как будто ощупывая его. В тишине изредка легкое дуновение воздуха налетало из-за спины женщины и тогда ей слышалось, будто это раздается чей-то скорбный вздох, но она ни разу не оглянулась, лишь ускоряла шаги и дрожащими пальцами проводила по щекам. Постепенно, чувства притупились, и она уже не пугалась «вздохов» и полумрака. Поначалу её одолевали мысли, они были разными и сменяли друг друга непоследовательно, но и они притихли. Наконец, вдали показалась дверь. Это была обычная дверь. Приблизившись к ней, женщина положила руку на дверную ручку, и та охотно приняла её. Пальцы слегка надавили, ручка с легкостью пошла вниз, тихо щелкнула и больше не сдерживала дверь. Женщина толкнула её и оказалась в комнате. За массивным и старомодным столом сидел Человек. Стол стоял посередине комнаты, и кроме одинокого стула больше мебели не было. Сама же комната напоминала большую коробку с такими же гладким стенами, глухим полом и мрачным потолком, как и в тоннеле. Это и была часть тоннеля, отделенная дверью и имеющая окончание в виде темной стены. Такой же ровный и приглушенный свет встретил женщину, такая же тишина обступила её. Человек поднял голову от бумаги, на которой быстро что-то записывал, широко улыбнулся, встал из-за стола и протягивая руки к женщине радушно сказал:
– Светлана Николаевна, голубушка, что же вы стоите в дверях, проходите, садитесь, вот сюда, на этот стул. Я признаться вас заждался.
Женщина не сдвинулась с места, по её щекам струились слёзы.
– Вот так клюква! Слезы! Почему слезы?
– Я боюсь. – еле слышно произнесла Светлана Николаевна.
– Меня боитесь? Не надо меня бояться. Я не причиню вам никакого вреда. – сказал Человек и улыбнулся.
Светлана Николаевна села на краешек стула, провела ладонями по коленям, расправила платье и затихла.
– Так чего вы боитесь, дорогая и любезная моя, Светлана Николаевна?
– Боюсь, что детей не увижу, и вообще больше ничего не увижу. – немного подумав, ответила женщина.
– Полно вам, детей вы своих видели очень редко, а плачете больше от жалости к себе, чем от страха. Сознайтесь, что это так.
– Да. – покорно соглашается Светлана Николаевна.
– А вот жалеть себя не надо, потому что все у вас хорошо.
– Что же хорошего! Не знаю где я, не знаю кто вы.
– Согласен. Разговаривать не представившись, невежливо. Однако, я боюсь, что, назвав себя, ещё больше вас запутаю, поэтому решим так – я доктор. Лечу человеческие души. Помните, вы посещали Клосса Станислава Сбигневича, разве не замечаете сходства: костюм, голубая рубашка, приятный парфюм.
– Ой, как же это…
– Всё от вашей невнимательности. Зашли и сразу в слёзы ударились. А так согласитесь – похож!
– Очень похож.
– Славно! Идём дальше. Я обладаю полномочиями провести с вами беседу, по окончании которой вы почувствуете себя лучше.
– А разве я больна? – на лице Светланы Николаевны высыхают слезы, но появляется тревога, которая в любой момент может пролиться неподдельными влагой.
– Конечно. – с живостью отвечает Человек. – Больны и не знаете об этом. Для того, чтобы идти дальше, надо быть здоровой, то есть абсолютно здоровой.
– Как же я поправлюсь так быстро, у меня ноги болят лет десять, чем только не лечилась, ничего не помогает. – как бы оправдываясь, говорит женщина и в очередной раз проводит руками по коленям.
– Что вы! – у Человека округлились глаза, – какие ноги! Разве о них речь! Забудьте об этом. Мы про вашу душу говорим. Лишь она может быть больна, поверьте мне, я знаю о чём говорю.
– А нельзя без лечения?! – Светлана Николаевна воскликнула это таким тоном, что невольно хочется, чтобы она продолжила. – Умоляю!
– Давайте по порядку, без лечения нельзя, и идём мы с вами вперед. Согласен, что туманно. Но объяснять – дороже выйдет. Доверьтесь мне. Я же доктор, поэтому вреда вам не причиню.
– Лечить-то меня таблетками или уколами будете?
– Что вы, голубушка, никакой химии, только проверенные, можно сказать народные, средства.
Светлана Николаевна трогает себя за лицо (вроде все на месте). «Я сошла с ума, – проносится у нее мысль, – в психушке нахожусь».
– Нет и еще раз нет. Как вы могли такое подумать! – Человек с возмущением развёл руки. – Как вам такое в голову могло прийти! В психушке!
– Мне не хорошо, голова кружится! – Светлана Николаевна закрыла глаза.
– Это с не привычки! – радостно восклицает Человек. – Воздух у нас здесь чистый, можно сказать божественный! Пересядьте вот сюда, на диванчик, вам будет удобнее.
– Откуда он …
– Уверяю вас, стоял на этом самом месте.
Диванчик с высокой спинкой, пухлый и несуразный, с круглыми подлокотниками, напоминающими два больших батона варенной колбасы, стоял справа от женщины. Она села на диванчик и сразу утонула в его мягкости так, что оказалась сидящей почти на полу с высоко поднятыми коленями. Светлана Николаевна положила на колени ладони, потом спохватившись, провела пальцами по лицу, удостоверилась, что оно на месте, и вернула руки на прежнее место. Она вспомнила, что сидела на таком же диванчике у Станислава Сбигневича, но его диван был белого цвета, а этот коричневого. Вспомнила Светлана Николаевна, с каким хвастовством доктор рассказывал, что заказал диван из Италии у очень модного и дорого дизайнера, и назывался диван в переводе с итальянского «Облаком».
– Согласитесь, что к нашей обстановке больше подходит коричневый цвет, Светлана Николаевна.
Женщина кивнула. Ей вдруг очень захотелось пить, так захотелось, что в горле пересохло, а распухший язык занял почти всё пространство во рту.
– Светлана Николаевна, любезная моя, а не выпить ли нам с вами чайку, как вы любите с баранками и вареньем?
И не успела женщина согласиться с таким заманчивым предложением, как на столе появился поднос, накрытый белым полотенцем, а перед ней низенький столик, как раз подходивший по высоте к её коленям. Как он там очутился – полная загадка. Человек снял полотенце с подноса, и женщина увидела необычайной красоты чайник, две чайные пары, хрустальную вазочку с вареньем, и фарфоровое блюдо с баранками. Человек разлил по чашкам душистый чай и перенёс поднос на столик перед Светланой Николаевной. Себе же оставил чашку на столе, да так ни разу к ней и не притронулся.
– Как вы любите, без сахара.
Светлана Николаевна сделала глоток, потом второй, потом залпом выпила весь чай из чашки, несмотря на то что он был горячим.
– Хорошо. – сказала она. И аккуратно поставила пустую чашку на поднос.
Человек подошёл и наполнил ещё раз чашку, и этот чай женщина выпила залпом. Человек налил третью, а потом и четвертую чашки, и чай благополучно перекочевал в Светлану Николаевну.
– Пить очень хотелось. – пояснила она в своё оправдание. Жажда – вздохнула и положила ладони на колени.
– Жажда. – повторил Человек. У нас вода очень вкусная, нектар, да и только.
Женщина согласно кивнула головой.
– Ну что, Светлана Николаевна, предлагаю начать разговор. Вам теперь спокойней?
– Да, только душно немного.
Лицо у женщины раскраснелось, и на лбу выступила испарина.
– Сейчас поправим. Окно откроем и дышите воздухом сколько хотите.
– Окно-то откуда взялось. – с испугом прошептала женщина.
– Вы меня пугаете, я уже начинаю думать, что у вас любезная моя, Светлана Николаевна, со зрением нелады.
За спиной женщины открытое настежь окно впустило потоки воздуха в комнату, и сразу разлился аромат сирени, (который так любит Светлана Николаевна), и по темному потолку побежали салютом солнечные зайчики, собрались по углам светлыми пятнами, а потом опять рассыпались и опять образовали круги. В комнате стало светлее, и все мрачные тона пропали, темные углы выступили из тени вперед, как будто вечерние сумерки неожиданно сменились на солнечное и радостное утро. Помимо свежести, в комнату доносилось птичье пение, разноголосое и немного крикливое, какое бывает в мае, когда множество самых разных по размеру и оперению птиц в лесу среди веток кустарников или по берегам реки возвещают начало весны.
– Давайте начнем с детства, – Человек развернул стул в сторону женщины, положил ногу на ногу, и всем своим видом продемонстрировал готовность слушать.
– С моего детства? – задаёт вопрос женщина, и в отличие от Человека она явно не была готова к беседе.
– Да, с самых первых воспоминаний, милейшая моя, Светлана Николаевна. Не торопитесь, подумайте. – подбадривает её Человек. Выражение лица у него мягкое, карие глаза так и светятся добротой, и весь его облик говорит, что он деликатный и воспитанный человек, что он располагает к откровенному разговору и умеет хранить чужие тайны.
– Ой, не знаю с чего начать. Давно из детства выскочила.
Наступает пауза. Птицы поют за окном, аромат сирени радует, жёлтые блики переливаются на потолке, Человек терпеливо ждет. Женщина начинает рассказ:
– Помню, я с мамой гуляю в парке, помню мороженное у меня в руках – эскимо обсыпанное ореховой крошкой. Это было самое дорогое мороженное. Обычно брали за семь копеек плодово-ягодный щербет. Мы были с мамой вдвоём, без сестер. У меня ещё две старшие сестры. Мороженное растаяло, и я перемазалась в шоколаде. Я слизывала его с рук и с обёртки. А потом расплакалась с досады, что столько мороженного пропало. Бывало, что мы с сёстрами могли скопить немного денег, тогда покупали бутылку газировки и сайку с конфитюром. Газировку делили поровну, а булку мерили линейкой, чтобы всем досталось одинаково. С детских лет я знала, что такое экономия. Денег всегда не хватало. Жили очень скромно.
– Это плохо?
– Чего ж хорошего. Отказываешь себе во всём, завидуешь, если у кого-то есть, а у тебя нет.
– Зависть может стать стимулом для стремления к лучшему.
– Сразу видно, что не жили вы на задворках и нужду не нюхали.
– Чем же она пахнет?
– Щами из квашенной капустой, сыростью и старьём, а ещё долгами. – Светлана Николаевна горячится, но взглянув на Человека успокаивается. Человек, вертит в руках шариковую ручку, самую обычную дешевую шариковою ручку. Вид этой ручки действует на женщину умиротворяюще. «У меня такая была». – проносится мысль в ее голове.
– Светлана Николаевна, а разве долги пахнут? –Человек говорит это с иронией.
– Пахнут? Воняют! Отчаянием, унижением. Особенно, когда вовремя не можешь отдать. Всегда боялась долгов, да только всю жизнь жила в долг.
– А что же плохого в щах?
– Ничего плохого нет, если готовишь их для разнообразия, к примеру, раз в полгода, а если кушаешь щи изо дня в день, поверьте, возненавидишь их. Так прежде чем сварить такие щи, осенью всей семьей капусту рубим. Мать капусту в деревянное корыто бросает, отец сечкой рубит, а мы дети морковку моем, чистим и трём на терке. Потом готовую просоленную капусту в большие эмалированные баки (женщина разводит руки, показывая размер бака) укладываем и ставим в комнате в тёплое место, для закваски. Вонь стояла! Вот из такой капусты мать всю зиму щи варила и на обед, и на ужин.
– Где же вы ее хранили?
– Сарайки в каждой семье были. Капусту, картошку, моркошку, хлам всякий там и хранили.
– А кто были ваши родители?
– Обычные люди. Мама всю жизнь лямку тянула, всегда уставшая, худая была – кожа да кости. Отец пил. Колотил нас всех по пьяни. Трезвый был безобидный, даже тихий. Пить совсем не умел. Как только ему за воротник попало, всё – ушел в запой на несколько дней. А тогда и буянит и руки распускает. С работы не увольняли, потому что столяр был хороший.
– Светлана Николаевна, у меня, признаться, вызывает улыбку его прозвище, очень оно ему шло: «Сопулькин». Постоянно висела у него над губой зеленая сопля.
– У отца был хронический гайморит. – в голосе женщины слышится осуждение.
– Да, да знаю, но и вам доставалось из-за папенькиной сопли. Вас же все детство звали Светка Сопулькина. Сознайтесь, что вам было обидно и местами вы отца своего просто ненавидели.
– Да, обидно было, так и что, дите глупое да неразумное. Всё детство мне было за что-нибудь обидно. Жили так непутево. – и в голосе женщины слышится уже не осуждение и не обида. Её печалят эти воспоминания.
– На краю посёлка, – продолжает она, стояло несколько деревянных бараков, построенных ещё до войны. Местные жители называли их «Шанхай».
– Почему «Шанхай»?
– Потому что удобств в них не было, и забиты они жильцами были под завязку. Район был, как принято сейчас говорить, «не престижный». В одном из бараков, с десятком других семей, ютилась и наша семья. Тесно, детей много, мужики все горькую пили. Скандалы каждый день, то у нас, то у соседей. Наша семья занимала две маленькие комнаты, метров по четырнадцать каждая. Сначала жили в одной, но мать добилась, дали нам соседнюю комнату. Расширились, значит. Кухня общая, туалет на улице тоже общий. И жизнь у всех общая, на виду, все про всё знали. Помню, отец никак не мог угомониться, уже давно за полночь, а он поёт. Любимая песня у него была «По диким степям Забайкалья». Сидит за столом, нога на ногу перекинута, голова опущена и тянет «По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах …», а потом заплачет так горько-горько, кулаком по столу грохнет: «Зойка, так тебя рас-так, дай пожрать». Мать ему «Ложись спать, третий час ночи, детям завтра в школу». Под утро соседка не выдержала, пришла к нам. Бойкая такая была, с мужиками на кулаках дралась.
– Так прямо и дралась?
– Чему вы удивляетесь. Я же сказала, пили мужики. Если у какой бабы скандал в семье, пойдет сосед соседа укрощать? Нет. Собутыльники ведь. Прозвище у неё было не очень приличное. Светлана Николаевна улыбается и отводит взгляд.
– Какое?
– Не удобно мне его вам говорить.
– Светлана Николаевна, мы же взрослые люди.
– Ну ладно. Звали её все Люська Жопова. Очень уж зад у неё был выдающийся. Не давал он покоя людям. Люську бедную замучили шуточками. Больше-то конечно мужики зубоскалили. Она, наверное, в отместку им пьяным тумаки-то и раздавала. Бывало, к ней за помощью битая жена прибежит, уже не за себя просит, за детей. Так Люська как корова бешеная, только не мычит, ринется на пьяницу, бьет бедолагу с размаху без разговоров. Что под руку попадалось, тем и ошарашивала. Но зла мужики на неё не держали. Проспятся, протрезвеют и ещё благодарят, что остановила, до греха не дала допрыгаться.
– Понятно, значит и батюшке вашему досталось?
– Досталось. Терпела Люся долго, потом не выдержала (у нас стенка между комнатами общая была, слышно хорошо), заходит без стука и видит: свет горит, накурено, отец за столом сидит, песни поет и слезы размазывает, я с сёстрами на диване, мать в уголке на краешке табуретки примостилась.
– Развлекаешься сосед! – говорит грозно.
– Тебе то что. – отвечает отец. – Иди…
Ну, понятно куда.
– Ты песни поешь, тебе весело, а я из-за тебя не сплю. Да я тебя Колька соплей перешибу!
Схватила его за грудки, тряханула, потом кричит матери: «Полотенце давай!». Повалила его на пол, сверху села, задом придавила, он пошевелится не может. Тут и мы на помощь подоспели, связали его по рукам и ногам полотенцами. Отец больше от унижения, что скрутили его бабы с ребятишками, ругается. Оставили на полу связанного, а сами спать пошли в другую комнату. Верите, так устали пока с ним воевали, что уснули замертво. Утром зашли в комнату и ахнули. Около отца табуретка валялась, пока свалка-то была, уронили и не поставили. Он же от злости ножку у табуретки сгрыз, как бобры грызут, одни щепочки валялись вокруг. А табуретку сам сделал. С нами несколько дней потом не разговаривал, так обиделся.
Человек и женщина посмотрели друг на друга. Человек с сочувствием, женщина устало. Её руки лежат на коленях и временами гладят их, как будто массируют. Это движение, по всей видимости, очень успокаивает женщину. Она больше не трогает себя за лицо. Кажется, что она привыкла к окружающей её обстановке и Человеку, но теперь всё отчетливей проступает на её лице тень, она тяжелой маской сковывает черты лица и придает ему болезненное выражение. Ей тяжело думать и собирать мысли в стройный поток слов. Она с удовольствием бы уснула. Однако, она точно знает, что уснуть не смогла бы, а только лежала бы с закрытыми глазами, как она часто делала длинными ночами.
– Светлана Николаевна, вы устали?
– Нет. Я думаю, что рассказывать дальше.
Женщина опустила глаза и стала внимательно рассматривать руки. Раньше она не замечала, что у неё такие не красивые пальцы.
– Знаете, я в детстве очень тихая была, запуганная что ли. Прятаться очень любила в уголок в общем коридоре барака. Мебель старую свалили в кучу у стены, шкаф стоял не плотно к стенке, небольшая щель была. Я любила туда залезать, так мне там спокойно и безопасно было. Я придумала, что это мой домик. Наклеила открытки на стену для красоты. Скатаю маленькую горошинку из пластилина, к стенке прикреплю, а на неё сверху открытку. Сижу на полу, любуюсь. На открытках в основном были цветы. Подружка у меня была, Таней звали. Она жила в нашем бараке с родителями. Постарше меня на год. Тихая, как и я. В щель эту мы вдвоем не помещались, поэтому сидели по очереди, она за шкафом, я на полу рядом. Потом местами меняемся… История с ней произошла страшная.
