Танцующая на ветру

– Нет, я бы выпила горячего чаю.

– А у меня есть, знаешь… – Виктор Сергеевич, крепко-крепко обняв меня, повел из «прихожей» на «кухню» – на самом деле это части одной довольно большой комнаты, в которой есть все – и вешалка для верхней одежды, и плита с холодильником, и огромные зеркальные шкафы, и низкие креслица. – У меня есть такая вещь… Тебе ведь уже можно спиртное, правда? Вообще время так пролетело… И статья за совращение малолетних…

– Еще действует, – подсказала я.

– Да не выдумывай! Сколько тебе лет? И потом, я же не собираюсь тебя… – Виктор Сергеевич замолчал, остановился, опять обнял меня, теперь уже двумя руками за шею. И поцеловал.

Не могу сказать, что мне это было противно. Я чувствовала вкус мятной жевачки, знакомый запах его одеколона – резковатый, но приятный, его теплые и сухие губы. Но я отстранилась.

– Что? – спросил Виктор Сергеевич. – Что не так?

– Всё не так, – ответила я.

– Ладно! – весело ответил он. – С тобой ведь всё не так, как с другими, правда, Брусникина?

– Правда.

Когда он назвал меня по фамилии, как обычно называл в группе, я почувствовала легкую грусть. Да, наверно, я бы очень хотела опять танцевать. Когда танцуешь несколько раз в неделю по два-три часа, мир кажется другим. Даже не знаю, как это объяснить. Я думаю, что это где-то глубоко в природе человека – двигаться под музыку. Одному или вместе с кем-то.

– О чем думаешь? – Тренер обернулся на меня. Он уже отошел и, быстро вскипятив воду, бросил по пакетику чая в чашки.

– О танцах.

– О, вот это правильно. Да ты даже не представляешь, что мы с тобой сделаем, если… – Он долгим взглядом посмотрел на меня.

– А если не сделаем? – уточнила я.

– Какая ты… – покачал головой Виктор Сергеевич. – И ведь никто не учил тебя этому, правда?

– Чему? – спросила я, не двигаясь с места. Как-то мне стало совсем не по себе у своего бывшего тренера дома.

– Да вот так пацанами вертеть.

– Вы не пацан.

– Разницы никакой. Что твой этот бешеный мачо, на которого, я помню, тоже девки все бросались…

– Тоже – в том смысле, что они и на вас бросаются?

Виктор Сергеевич смотрел на меня, смеясь, и закусив губу.

– Чай перелился, – кивнула я. – Залили весь свой стол.

– А и ладно. Нет, слушай… Что-то в тебе не так, честное слово. – Сказав это, тренер снова подошел ко мне, снова поцеловал. Теперь уже он целовал меня как-то по-другому, долго, обнимая, даже что-то пришептывая.

А я, к своему ужасу, ничего не чувствовала. Никаких горячих токов в теле, никакого удовольствия. Может, так и должно быть? Или нет… Или вообще никто не знает, что должно, а что нет… Побежавшие мысли как-то неожиданно расстроили меня. Я сняла его руки.

– Ясно. Да. Ладно. Так, а у нас есть чай. И… что тут моя маман принесла мне? Хочешь, кстати, с моей мамой познакомиться?

Я пожала плечами.

– Вряд ли ей это интересно.

– Зря ты так говоришь. Она тебя очень хвалила, когда ты у меня танцевала.

– А она знает про скандал в поселке?

– А кто же про это не знает! – усмехнулся Виктор Сергеевич. – И ведь самое обидное, что все думаю, что мы с тобой… А ты вот даже и поцеловать меня не хочешь. Почему?

– Глупый вопрос, Виктор Сергеевич. Доставайте, что там вам мама принесла. И… у вас есть сухие чистые носки? А то у меня все ноги мокрые.

– Что ты раньше не сказала! Есть… – Виктор Сергеевич быстро нашел в своем огромном шкафу новую пачку крохотных… женских носочков, подошел ко мне, сел на корточки, попытался сам стянуть мои мокрые носки.

Я быстро убрала под себя ноги.

– Нет уж.

– Лучше бы ты, как глупая ревнивая девочка спросила, откуда у меня женские носки! – в сердцах сказал Виктор Сергеевич и встал с корточек.

– Вы же сердцеед. Вот и покупаете женское белье для всех своих девушек.

– Дура какая! – засмеялся Виктор Сергеевич. – Слушай, ну ты стала такая красавица… Я как-то на улице вообще тебя не так видел… Звоню, разговариваю, а даже не знаю, с какой красавицей разговариваю…

– Не подбивайтесь! – остановила я его.

– Давай ты меня будешь на «ты» называть.

– Нет.

– Почему?

– Потому что я хочу опять ходить на танцы. Дорога только трудная. А так у меня время есть. Если платить за молодежную группу не надо.

– Кстати! – Виктор Сергеевич, перекладывавший мамины пирожки из большого пакета в тарелку, замер с пирожком в руке. – Деньги! У тебя ведь наверняка совсем нет денег. Как мы будем это решать? Витя знает, как… У тебя же есть карточка, тебе на нее должны какие-то деньги каждый месяц переводить, правильно?

Я испуганно замерла. Вот это искушение, как сказал бы сейчас отец Андрей. Самое настоящее искушение. Тепло, уютно, сухие носочки, красивый молодой тренер – неженатый, приятный, в которого когда-то я сама была влюблена, еще хочет мне какие-то деньги переводить… За что?

– За что? – так и спросила я.

– Руся… – Виктор Сергеевич опять оставил всю еду и сел на подлокотник моего креслица, обняв меня. Потом сам снял руку. – Нет, что-то я так плохо соображаю… Витя, соберись! – Он подошел к зеркалу, сделал красивое па, обернувшись на одной ноге вокруг себя. – Вот так, Витя, тобой и девушка крутит. Потом встанет и уйдет, а ты останешься тут один, нелюбимый и никому не нужный.

– И позвоните другой, а она сразу прибежит, – досказала я.

– Вроде того… – засмеялся Виктор Сергеевич. – Ладно, давай поедим. А то мой мозг от таких противоречивых сигналов сейчас совсем отключится. То ножки изящные, то профиль, то слова такие прямо…

Что из моих слов его так задело, что он потерял голову, мне было непонятно. Я так думала, что скорей всего это все-таки не слова.

– Знаешь, в тебе есть что-то… Не знаю… Ты ведь и не такая уж безупречная красотка… Вот так посмотришь… Ничего особенного. Ну ноги, ну фигура, ну волосы, ну глаза, ну профиль… А, собственно, что нам еще надо, правда, Витя?

– Вы всегда с собой в зеркале разговариваете? – спросила я.

– А что, странно, да? Нет, чаще с девушками, которые не сидят в этом кресле, как королевы, а бегают, наливают мне чай, кофе, вино… Кстати! Я же обещал… У меня такая наливочка есть… Точнее, это почти лекарство, с черной смородиной… Не пьяное, просто согревающее. И умиротворяющее. – Виктор Сергеевич достал из шкафчика черную толстую бутылку с фиолетовыми готическими буквами и две маленькие стопки. – Тебе же можно спиртное, правда? Мы ничего плохого не делаем? Как-то я не привык, что ты уже взрослая…

– Мне только будет семнадцать весной.

– Да, я помню… Весной… Весенняя девушка Брусникина, которая сводит меня с ума. Меня! – С последним словом Виктор Сергеевич обратился к своему отражению. – Ты понял? Тебя свели с ума, сидят, подобрав свои красивейшие ноги, и смотрят на тебя, как на идиота. А ты прыгаешь, прыгаешь вокруг. Сядь, Витя, и угомонись.

Я пила горячий чай, очень вкусный, хотя и слишком сладкий. Шутя и болтая, Виктор Сергеевич на моих глазах положил мне сахар два раза.

– Ну ты имей в виду, Брусникина, я тебя сегодня просто так не отпущу.

– В смысле? – спросила я, чуть оторопев.

Виктор Сергеевич смотрел на меня довольно странным взглядом. Слегка напоминающим мне взгляд Веселухина, когда тот однажды гонялся за мной вечером по двору – еще в детдоме – и прижимал к стене нашего корпуса. И если бы не активное вмешательство нашего сторожа дяди Гриши, не знаю, чем бы это закончилось. Веселухин здоровый, энергичный, настойчивый, и мозги у него иногда отключаются напрочь.

– В смысле… – Виктор Сергеевич потянулся и улыбнулся себе в зеркале.

– Ужасная манера постоянно обращаться к самому себе, – заметила я.

– Да? Это все от одиночества. Знаешь, какой я одинокий? Рассказать?

– Не надо.

Я видела, что на экране его телефона, который лежал на столе, в котором был отключен звук, бежали сообщения от одного и того же адресата. У адресата было какое-то сокращенное имя и цветочек рядом с именем.

– Вам пишут.

– Пусть, – легко отмахнулся Виктор Сергеевич. – А кстати, хочешь посмотреть, что пишут? – Не дожидаясь ответа, он взял телефон и показал мне экран. – Видишь? «Скучаю, люблю, когда, когда же…» А ты сидишь и делаешь вид, что ты вдовствующая королева, у которой траур по королю и к ней подойти нельзя. Ну?

Я пожала плечами.

– Ужасно. Нельзя показывать чужие сообщения.

– Да откуда ты, Брусникина, все это знаешь? Тебя в детском доме научили?

Я промолчала.

– В том числе в детском доме. Еще меня учила мама до десяти лет. И теперь я читаю книги.

– Обалдеть! А я вот ничего не читаю. Не могу. Как-то мысль не цепляется.

Я смотрела на Виктора Сергеевича. Может быть, поэтому между нами какой-то барьер? Что мы разные? Или стали разными? Раньше из всех людей, окружавших меня, он казался мне самым тонким, самым умным, самым приятным… Но разве это и есть любовь?

– Но я буду читать, если ты хочешь, Брусникина. С чего мне начать? Что там теперь все читают? Какого-то японца, что ли? Я видел у теток наших в школе…

– Я читаю Лермонтова. И Чехова.

– Так это по программе! – отмахнулся мой тренер.

– Вы очень глупый, Виктор Сергеевич.

– Еще скажи: «Мне с вами скучно».

Я засмеялась.

– Нет, вы слишком красивый, чтобы с вами скучать. Можно не слушать ваши глупости, а просто смотреть на вас.

– Да? – несказанно обрадовался Виктор Сергеевич, быстро затолкал в рот только что надкусанный пирожок, отряхнул с рук крошки, вытер рот салфеткой, скомкал ее, бросил себе в чашку и вскочил, снова, уже в который раз подошел ко мне.

Я подняла голову.

– Сядьте на место.

– Точно?

– Точно. Издалека вы мне больше нравитесь.

– Вот ты зараза какая, Брусникина!

Виктор Сергеевич стал смеяться и опять оглядываться на большое зеркало, подмигивая себе. Наверное, он привык общаться со своим отражением. Из чего я делаю вывод, что девушки у него здесь долго не задерживаются. Как и в первый раз, когда я заходила к нему, никаких признаков того, что здесь присутствует женщина в каком-либо качестве, не было.

– Я поеду, – сказала я.

– На чем? – прищурился Виктор Сергеевич.

– В смысле? – слегка похолодела я.

– А я выпил – рижской наливки, ты же видела. Ты, кстати, зря не пьешь. Для сосудов, для сердца…

– У меня молодое здоровое сердце и сосуды, – четко ответила я. – И напиваться с вами я не буду.

– Смешная ты, Брусникина. И прекрасная. Но отвезти тебя домой я, к сожалению, не могу. Сейчас везде посты стоят, ловят тех, кто выпивши, и отбирают права… – Виктор Сергеевич чуть помедлил и все-таки подмигнул опять своему отражению, – навсегда! Прикинь? Я из-за какой-то красивой, своенравной, но совершенно сопливой девчонки останусь без прав. Разве это хорошо?

Я очень странно себя чувствовала. Я понимала, что это игра. И еще понимала, что одновременно это моя жизнь. Которая может сейчас измениться. Если бы мне надо было сегодня здесь остаться, я бы не так сейчас рассуждала. Я вообще бы сейчас не рассуждала. От добра добра не ищут. Но добро ли мне сейчас предлагает Виктор Сергеевич? Я не найду ответа. Чувства мои ни к чему меня не толкают. Голова говорит: «Вставай и уходи». Но мне совершенно не хотелось злить моего бывшего тренера и… друга – он же мне друг? Не хотелось отталкивать его, он временно вернулся в свое креслице, но сидел так, как будто был готов в любой момент выпрыгнуть из него в красивом затяжном прыжке и очутиться опять рядом со мной. Но все ведь не правильно… А как – правильно? Не знаю. Я слышала рассказы девочек… Ужасные. Мне, по крайней мере, они казались ужасными – о том, как они переставали быть девочками. Я чего-то жду особого? Но, по крайней мере, не ужасного.

– Я пойду, – сказала я и встала.

– Ну, иди. – Виктор Сергеевич демонстративно налил себе наливки и выпил целую рюмочку. Потом еще. – Всё. Всё! Я поехать не могу! А сама ты не доберешься!

– С чего это? – пожала я плечами, переступая через его ровные накачанные ноги, которые он выбросил вперед, откинувшись в кресле. – Просто долго буду ехать и всё.

– Ну уж нет! – Виктор Сергеевич все-таки вскочил, как молодой, но не очень ловкий тигр, наверное, наливочка сделала свое дело. Пошатнулся, схватил меня за плечи. – Ты так играешь со мной, правда? Ты ведь не можешь сейчас уйти…

Я смотрела на его красивое лицо, которое сейчас было близко-близко, и понимала, что жизнь моя может сильно измениться. Я могу остаться здесь и, возможно, даже жить у него. Хотя этого он пока мне не предлагал. Конечно, у него жить лучше, чем с Леной в нашем убогом общежитии…

Или я об этом думала потом, когда долго ждала автобус на остановке, долго-долго, уже думала, что он вообще сегодня не приедет. Но автобус приехал, в нем было даже довольно много народу, кто-то еще возвращался с работы. Потом долго ехала до города, по темной дороге. Только фары проезжающих машин изредка освещали сугробы по бокам дороги.

Виктор Сергеевич пытался дать мне деньги на такси, но не слишком настойчиво, потому что обиделся.

Все, что произошло сегодня, было странно и неожиданно и совершенно не укладывалось пока в привычное представление о моей собственной жизни. Я всегда знала, что в самом крайнем случае могу позвонить своему бывшему тренеру, который ко мне очень хорошо относится. И попросить у него помощи. Или хотя бы поговорить с ним. Я никогда сама ему не звонила. Звонил он. А теперь? Как будет теперь? Когда он так обиделся на меня. Может, нужно была все-таки у него остаться, и я просто-напросто все усложняю и идеализирую? И представляю жизнь совершенно не такой, как она есть? А жизнь именно такая, как рассказывают наши девочки, которые все уже испытали в тринадцать-четырнадцать лет, ничему не удивляются, всё знают, ни во что не верят и мечтают встретить сына самого богатого человека нашей области. Или хотя бы сына какого-нибудь депутата. Понятно, зачем. Чтобы перестать думать, как дожить до стипендии, если до нее еще две недели, а у тебя – триста рублей долга.

Но не могла же я из-за этого остаться у Виктора Сергеевича? Никакой любви я к нему не чувствовала, просто симпатию. Наверно, одно с другим не спутаешь.

Я помню, как влюбилась в сына своего шефа, Анны Михайловны, которая писала мне около года, а потом однажды приехала познакомиться лично и привезла своего сына, моего ровесника, Андрея. Я увидела его, и что-то покачнулось у меня в голове. Или это покачнулось небо у меня над головой? Я никогда не забуду тот момент.

Анна Михайловна уехала в тот же вечер, очень разочаровавшись мной и всем увиденным в нашем детском доме. Постарался тогда Паша Веселухин, который орал непотребности и глупости, рассказывал то, чего никогда не было – о Викторе Сергеевиче и обо мне. Просто он своим чутьем что-то сразу понял, не головой (умом он вообще ничего не понимает), и сделал все, чтобы Анна Михайловна увезла Андрея.

Не знаю, почему Андрей не нашел потом меня ВКонтакте. Возможно, он не знал моей фамилии, ведь мать могла ему и не сказать. Или все-таки мать сумела его убедить, что я очень плохая девочка и надо обо мне забыть.

Сама Анна Михайловна через какое-то время написала мне одно письмо, когда я была в больнице, упав с крыши из-за Паши. И я коротко ей ответила, что у меня все хорошо. На этом наша дружба с ней и закончилась. Шефство – это удивительная вещь, которую кто-то придумал для детдомовских детей. Кто-то хороший. Только он не учел одного. То, что мы пишем о себе в письмах и какие мы есть на самом деле – это разные вещи. А может, и учел. Просто найти способ помочь ребенку, который на самом деле никому не нужен вообще, очень трудно. Кучи канцтоваров и моющих средств, которыми нас вдруг раз в год заваливали, мешки со старой одеждой и обувью – это совсем не то. Мы не виноваты, что у нас так в жизни произошло, но ведь и те люди, которые нам хотят помочь, тоже ни в чем сами не виноваты. Виновата жизнь и удивительный божий промысел, по которому одному достается все, другому – многое, а третьему – вообще ничего.

Я часто об этом думаю. Чтение русской классики очень способствует таким размышлениям. Несправедливость – это главный закон жизни. И надо уметь жить и быть счастливым, несмотря на него. С какой бы стороны удачи ты не находился. Я лично для себя это давно поняла.

Виктор Сергеевич написал мне одно сообщение, пока я ехала в автобусе. «Забудь. В понедельник жду на танцах. Твой В.» Я подумала, что он еще выпил наливки, поэтому ему уже не так обидно и все произошедшее кажется теперь ерундой, возможно, даже смешной ерундой. Хотя когда я уходила, он смотрел на меня очень недобрым взглядом. Странно. Никогда не думала, что однажды такое у меня может произойти с моим бывшим тренером. Потому что все-таки надеялась, что главное в его отношении ко мне – это человеческое, а не мужское.

Интересно, бывают дни, когда ничего почти не происходит. Идет себе жизнь и идет, день похож на предыдущий, неделя пролетает незаметно. А иногда в один день происходит столько событий – вот как сегодня, например. А я ведь Виктору Сергеевичу так толком про собаку и не смогла рассказать, потому что он увел разговор в другую сторону, переключился на себя, на свои капризы и желания…

У общежития меня ждал еще один сюрприз. На стуле около стола вахтера, прислонившись к стене, сидел мужчина в старой коричневой куртке, грязных разбитых сапогах. На вид сапоги были разные: один внятно короче и шире другого. Рядом с ним стояла довольно большая клетчатая сумка, в таких сумках обычно на рынок тащат свои товары продавцы, она сама ничего не весит. Из сумки свисал серый носок. Я застыла. Я узнала мужчину сразу, хотя не видела его лет пять. Потому что это был мой отец.

– Леночка! – сказал он, всхлипнув. Встал, пошатнувшись и схватившись за голову.

Дядя Боря, мешавший чай столовой ложкой в большой красной кружке с белыми горошинами по бокам, неодобрительно нахмурился.

Я остановилась, не зная, что сказать. Письмо от папы последний раз я получала еще в детском доме.

– Привет, – кивнула я.

– А ведь без меня тебя бы на свете не было! – сказал папа и, все так же держась за голову, шагнул ко мне.

Я уловила явственный запах алкоголя и табака. Если кто-то хочет меня взбесить и настроить против себя, ему достаточно выпить, выкурить сигарету и подойти ко мне. Что именно меня бесит в этом сочетании – сам ли неприятный запах, слабость ли человека, состояние ли неадекватности или все вместе – я не знаю, но настроение у меня портится мгновенно. А поскольку настроение у меня в этот момент и так было не слишком радостное, я просто прошла мимо этого человека.

– Ах… – громко ахнул мой папа. – Да ты что… Я же твой отец…

Я обернулась с лестницы.

– И что? Что мне теперь – плясать от радости при виде тебя? Ты зачем приехал? Что тебе надо?

Дядя Боря, размочив жесткий сухарь в чае и теперь осторожно его откусывая, покачал головой, но ничего не сказал. Наши вахтеры наблюдают очень разные сцены. И поскольку их телевизор показывает плохо, то, что регулярно происходит в общежитии, несравнимо интереснее.

– Дочка… подожди… не уходи… у меня такие обстоятельства…

Я понимала, что если папа вдруг приехал ко мне, разыскал как-то меня, да еще и привез с собой какую-то большую сумку, из которой вываливаются носки, у него были причины это делать.

– Ты у меня квартиру украл, что ты еще хочешь? – спросила я.

– Я тебе… Я же тебе телефон подарил… Деньги на него клал…

– Ага, – кивнула я. – Это когда я была маленькой, я могла радоваться твоему телефону. А теперь я понимаю, кто ты и что. Мне ты – никто. И слушать я ничего не хочу.

– Дочка… Я очень болен… И… и мне некуда идти.

Я вгляделась в лицо человека, которого когда-то очевидно любила моя мама, раз я от него родилась. Но ничего не увидела. Ни родного человека, ни болезни, о которой говорил папа. Выглядел он неважно, но на больного похож не был.

– Чем ты болен?

– Можно, мы пойдем к тебе? – спросил папа. – Я очень устал, я долго ехал, голоден…

– Гости – до одиннадцати, – проворчал дядя Боря, но как-то неожиданно мирно и ненастойчиво.

– У нас гостям нельзя ночевать, – объяснила я своему отцу. – И, кроме того, у меня нет места.

– Я на полу посплю, – торопливо сказал папа.

– Да как на полу!.. Дядя Боря… – Я обернулась к вахтеру, а он тем временем встал и, кряхтя, держась за поясницу, побрел в сторону туалета.

Вот это да. Это, наверное, мужская солидарность. Пока этот человек, являющийся моим отцом по рождению, меня ждал, он наверняка порассказал о себе дяде Боре что-то такое, что заставило нашего вахтера, в нарушение всяких правил, сейчас сделать вид, что он ничего не видит и не слышит.

Я еще раз посмотрела на мужчину, который был моим отцом. Вдруг ему на самом деле плохо? Нужна помощь? Ведь приехал он зачем-то ко мне? Бывает же так… Вспомнил, что есть на свете я…

– Хорошо, пошли, – кивнула я. – Только насчет ночевки я не уверена. У меня соседка.

– Конечно, конечно, дочка… – заторопился папа. – Я понимаю, понимаю… Тут вот какое дело…

– Поднимемся сначала, – остановила я его.

– Да, да, как скажешь… А у тебя кипяток есть?

– В смысле – кипяток? Вода кипяченая, что ли?

– Ну да, водички бы мне теплой… Таблетки запить…

– А что, дядя Боря тебе даже воды не дал?

Папа ничего не ответил, достал огромный грязнющий платок, больше похожий на тряпку, и долго сморкался. Не могу сказать, что я боюсь инфекций, я почти не болею, но если заболеть, мне приходится очень туго. В прошлом году моя прежняя соседка однажды сильно болела, и через неделю у меня тоже заломило глаза, заболела голова, взметнулась температура. Приходил врач, выписал кучу всего, из списка я смогла купить только дешевый антибиотик – для соседки, она боялась без него не выкарабкаться. Но самое трудное было дойти до аптеки и до магазина. Попросить из девочек было некого, в общежитии еще ни с кем не подружились, обе мои хорошие приятельницы из училища уехали тогда к родителям. Пашу я просить не стала – себе дороже показать Паше, что ты в нем нуждаешься. Виктор Сергеевич всполошился, прибежал, привез сока, апельсинов, с ним тут же стала кокетничать моя соседка, а когда он ушел, она вымотала мне всю душу расспросами и слишком личными вопросами, на которые я вообще никогда не отвечаю. Мы несколько дней болели вместе, и это было крайне неприятно. Так что с тех пор я стараюсь рядом с сильно больными на занятиях не сидеть.

– Ты болен? – спросила я его.

– Болен, дочка, болен… Немного мне осталось…

Я с ужасом взглянула на папу. Он приехал со мной попрощаться? Что-то вспомнил, почувствовал… Что же с ним такое?

– Мне бы сесть… Или лечь…

– Может быть, в больницу, к врачу?

– Врачи отказались от меня…

Когда мы вошли в комнату, Лена лежала на постели, в лифчике и трусах. Окно, как обычно, было наглухо закрыто, в комнате было душно и сильно пахло жареным луком. Мы договаривались готовить только на кухне. Я увидела, что на маленькой плитке, которую кто-то отдал недавно Лене, стоит сковородка с остатками картошки. Плитка у нас нелегально – за ее использование нужно дополнительно платить, потому что она ест электричество. Лена прячет плитку под подушку. Однажды она перепутала провод, включила вместо настольной лампы плитку – шнур свисал сбоку. И легла полистать журнал. Пока плитка разогревалась, мы не могли понять, что за удивительный запах, я вспомнила, как наши мальчики пытались жарить плохо ощипанных голубей… Пожара не было, но воняло в комнате долго и пришлось покупать подушку, вместо старой.

– Ой, Руська… – Лена наткнула на вилку большой кусок картошки. – Представляешь, на кухне негде было приготовить… Будешь картошку? Здрассьте…

Я молча открыла окно и кивнула папе, неловко остановившемуся на пороге:

– Заходи. Вот моя комната.

– Уютненько… – сказал папа. – Добрый всем вечер! А я вот Леночкин папа.

Моя соседка удивленно посмотрела на меня.

– Ну, я ведь тоже Лена, – напомнила я ей. – Просто меня так никто уже не зовет. Все привыкли, что я Руся.

– Не надо так себя называть, дочка, ты же не собака! Что это за имя, нет такого имени! Ты моя маленькая Леночка, я всем людям хорошим рассказываю – вот у меня есть Леночка…

– Которая выросла в детском доме, да? – не удержалась я.

Папа сел на мою кровать, почувствовал, что сетка качается, и стал качаться на ней, как сделал бы любой мальчик. Но папа-то не мальчик! Кровать скрипела, а папа раскачивался и раскачивался. И смеялся. Может, врачи отказались от него из-за слабоумия?

– Тебе получше? – спросила я.

– А, да… То есть нет… – Папа очень тяжело вздохнул. – Какое уж тут получше. Так вот посмеюсь, посмеюсь, да и помру. Да.

Лена, отставившая пустую тарелку и теперь ковырявшая ногти специальной острой палочкой, подняла на него глаза.

– Ты хотел рассказать что-то, – напомнила я, понимая, что совершенно не знаю, как с ним себя вести. Я не понимаю, что такое родной человек. Наверное, то, что я чувствовала сейчас, это и было родственное чувство.

– Да… Леночка… Вот тут такое дело… Жил я жил… Потом все как-то… И вот… А врач говорит… Мне-то как теперь быть! А Валя говорит – иди, делай рентген… Вот… Да, а как же…

Я взяла стул и села напротив своего отца. Слабоумие, подлость, слабость, болезнь, растерянность, проснувшаяся совесть – что из этого сейчас заставляло его говорить так путано и бессвязно, ни о чем?

– Я не понимаю, давай сначала, – сказала наконец я.

Что-то от этого человека есть во мне. Что? Кажется, у меня такие же пальцы… Или нет. Брови, нос… Что? Или что-то внутри, что с первого взгляда и не поймешь…

– Доченька… Вот тут какое дело… А это тебе… – Папа порылся в сумке и достал глиняную игрушку, дунул в нее. – Больше ничего у меня нет. Все мои вещи в этой сумке.

– Ты что, ушел из дома?

– Меня ушли, дочка. – Папа горько вздохнул. – Там в сковородке у вас осталась картошка, можно, я доем? Я два дня ничего не ел.

– Господи… – Я недоверчиво взглянула на папу. – Ну ешь, конечно.

Папа быстро и жадно, прямо руками стал хватать остатки картошки.

– А что с тобой случилось? Тебя выгнали с работы? Из дома? Что?

– Да, дочка. Отовсюду. Все мои вещи здесь. Денег у меня не скоплено. Вот, пришел к тебе, нашел с трудом, ходил, ноги топтал… Все последние деньги на билеты ушли… Ездил в детский дом, а там говорят – нету ее, уехала…

– А что же ты просто мне не позвонил? Узнал бы номер, в детском доме знают мой новый номер.

– Да что звонить, что звонить, когда жить-то осталось… Надо повидаться.

– Папа… – Я с трудом, но произнесла это. – А что у тебя болит? – Я придвинулась на стуле поближе. Очень странно было разговаривать с ним, когда Лена, откинувшись на подушке, с интересом слушала и наблюдала наш разговор.

– Да врачи они, знаешь… Вот тут болит… – Папа ткнул себе куда-то в область шеи. – А они говорят: «Вы не в ту сторону головой спите. На север надо спать! На север!» Руки у меня болят, а они говорят: «У вас голова просто неправильно прикреплена к шее, все сосуды там уже сгнили, не на чем держаться голове…»

Я внимательно слушала папу, пытаясь понять, не шутит ли он. Да нет, вроде не шутит.

– И вот я пошел, рентген-то и сделал, принес домой рентген, а Валюша, жена моя вторая, первая-то мать твоя покойница была, святая женщина, и говорит – не хочу, говорит, с больным мужем жить. Собрала вещи – и всё. Привет. Вот и хожу я теперь по свету…

– Сколько дней ты так ходишь? – спросила я, вставая и наливая себе и ему чай.

– Что? – испуганно переспросил папа.

– Я говорю, когда она тебя выгнала?

– Да уж… Две недели как… Видишь, как я весь износился.

– Папа… – У меня закончилось терпение. Я понимала, что чего-то папа недоговаривает. Или кто-то из нас сошел с ума. – Ну, как это можно – человека взрослого выгнать на улицу? И где ты спал?

– А нигде, дочка, – смиренно ответил папа. – Вот, думал, у тебя переночую. В детском доме сказали – живет она теперь отдельно, комнату ей скоро дадут…

– Пока не дали. Это не моя комната.

– Да я уж вижу… Можно мне еще хлеба? – Папа потянулся к батону, от которого я только что отрезала себе и ему по два куска. – Я уж отвык, что обо мне кто-то заботится… А маслица нет?

– Нет.

– Ну ладно… Расскажи, как ты жила без меня, дочка…

Я пожала плечами.

– Нормально жила, папа. Просто я не понимаю – ты что, теперь нигде не работаешь, сколько тебе лет вообще?

– Мне? Сорок девять… Нет, уже исполнилось пятьдесят, кажется… Или пятьдесят три… Так никто же не поздравляет меня, дочка! Даже ты!

– Подожди, нет, так не пойдет. У тебя есть сын, правильно? Он немногим младше меня. Когда ты продавал мою квартиру, ты говорил, что ему нужны деньги на лечение, правильно?

– Да, дочка… – прошептал папа, гладя свою лысоватую голову. – Так Валюша говорила. Мальчик-то хворый родился, все болел… Как ни приду домой, он все болеет… Но квартиру-то никто не купил! Кто же такую квартиру купит! С видом на кольцевую дорогу… Пришлось нам в нее переехать! Не пропадать же… Что ж стоит квартира, пропадает зря… А теперь вот… понимаешь… дом наш сносят… И ведь не старый дом-то! Аварийный, говорят, построили на какой-то подземной речке, она фундамент размывает, трещина по всему дому пошла… А нам дают новую квартиру…

– Наш дом сносят, где мы с мамой жили? А я как раз хотела поехать, найти его…

– Сносят, дочка. Да вот тут какое дело… Если бы ты там была прописана, нам бы огромную квартиру дали… восемьдесят метров… Дети-то у меня разнополые, в одну комнату уже не поселят вас! И так у нас три комнаты, каждому по комнате, я вот инвалид теперь… А что ж у нас инвалидам – много ли надо… угол дадут, да и ладно… Вот я думаю, приеду к тебе, пойдем за ручку… Там что подписать-то, трудно, что ли, тебе, ради отца, которому уж и осталось-то… У тебя все равно своя жизнь… И государство тебе даст… Кто ж узнает-то… Ведь не дали тебе еще комнату? А мне сказали, дали тебе комнату… Я всё думал – успеем, не успеем…

Я слушала-слушала папину речь, которая становилась все бессвязнее, и, наконец, прервала его:

– Подожди. То есть ты хочешь, чтобы я что-то подписала, и вам на меня в новой квартире дали еще одну комнату, так?

– Валюша сказала – хотя бы попробуем, – кивнул папа.

– Она тебя выгнала или сказала «попробуем»?

– Выгнала, – согласно кивнул папа. – И сказала «хотя бы». Чтобы толк от меня хоть какой был, понимаешь. Я же не зарабатываю ничего. Стихи пишу для газеты. Знаешь, сколько за это платят? Нисколько. Восемьдесят рублей заплатили в прошлый раз. Даже носки не могу себе купить. На стихи купить носки!… – Папа задумался. – Нет, не получается рифма. Стихи-носки – что бы мне Пушкин на это сказал? Сказал бы – иди, думай. А все потому, что мысли нет! Запомни, дочка, чтобы стихи вышли, нужна глубокая мысль!.. А какая тут мысль… Носки… Эх! Дожили! Одно мещанство кругом… О чем поэту с ними говорить…

– А я не знала, что ты поэт… – осторожно сказала я. – Мама мне не рассказывала… Или я не помню…

– Не знала! – горько усмехнулся папа. – Про отца ничего толком не знала.