Kitobni o'qish: «Картина Черного человека»

Shrift:

«Артефакт&Детектив»!

– Птичкина! – послышался из кабинета голос шефа. – Зайди ко мне!

Светка и Ленка переглянулись и дружно фыркнули, потом уставились на меня в ожидании, надо думать, что я как-нибудь проявлюсь, отреагирую на эти слова. Ну, не на ту напали, я без труда сохранила на лице каменное выражение и встала из-за своего стола. И уже тогда посмотрела на них сверху.

Дело в том, что во мне росту метр восемьдесят, так что взгляд мой произвел на этих двух куриц должное впечатление, хотя смотрела я просто так, не надувала щеки и не выкатывала грозно глаза, вообще не делала никаких гримас.

Девицы притихли, а Светка даже заерзала на стуле.

Я выпрямила спину, подняла голову и строевым шагом проследовала в кабинет шефа.

Кабинет – это громко сказано, на самом деле это был просто отгороженный стеклянной стенкой кусок общего помещения фирмы. Шеф у нас считает, что все должно быть прозрачно, ему, мол, нечего скрывать от общественности и от сотрудников. На самом деле он боится, что какая-нибудь сотрудница, рассердившись на его хамство, обвинит его в домогательствах.

Скажу сразу, мечтать нашему шефу не вредно, поскольку ни одной мало-мальски нормальной женщине от пятнадцати до семидесяти пяти лет не придет в голову никакой мысли на этот счет. Да это себя не уважать нужно, чтобы обвинить этого типа в домогательствах; от людей, что называется, стыдно будет…

Это Петровна так говорит, я от нее всяких словечек нахваталась. Но о ней после.

Значит, в кабинете у шефа помещаются только письменный стол, узкий стеллаж, где ничего нужного не лежит, а так, всякая ерунда, его кресло и один стул для посетителей. И стул этот в данный момент был занят Сан Ванычем.

Увидев меня, он посмурнел лицом и даже скривил его на сторону, как будто это не лицо, а карнавальная маска, которая плохо держится, так что мне захотелось двинуть его как следует сбоку, чтобы лицо встало на место.

Но, разумеется, я не стала этого делать, рукой не шевельнула и бровью не повела.

Сан Ваныч числится в нашей фирме заместителем директора, на самом деле он нечто вроде завхоза, хотя, не дай бог, ему об этом сказать. По словам ребят, в работе он не соображает нисколько, а вот за хозяйством худо-бедно следит. И обожает всякие общественные дела, сам говорит, что ему бы родиться лет на двадцать пораньше, он бы тогда до председателя профкома дослужился.

Мы все только плечами пожимаем – понятия не имеем, кто такой председатель профкома. А когда я дома рассказала про это Петровне, то она долго меня просвещала.

Оказалось, что председатель профкома при советской власти был едва ли не главнее директора, потому что через него шли все бесплатные путевки в санатории и дома отдыха, и в очередь на квартиру он мог записать не в конец, а в начало, и в детский садик. Поэтому все с ним старались дружить. Ну, нашему Сан Ванычу такое, конечно, не светит, времена не те.

Мы с ним терпеть не можем друг друга, потому что… потому что я вообще не люблю людей, за редким исключением, правда. А он просто противный мужик, с этим все женщины в нашей фирме согласны. Мужчины тоже.

Кстати, по совету Петровны я стала звать его Шурой из бухгалтерии. Петровна сказала, что был такой старый фильм, там эта Шура была такая же общественница, только фамилию артистки она забыла. Она вообще все забывает.

Значит, единственный стул в кабинете шефа был занят Сан Ванычем, и он и не подумал мне его уступить. Впрочем, другого я от него и не ждала. Наоборот, так даже лучше. Теперь шефу пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на меня.

– Птичкина… – начал он, – то есть… это… – под моим пристальным взглядом он слегка смутился. – В общем, сейчас поедешь вот с Сан Ванычем в одно место… тут…

– На Петроградскую, – подсказал Сан Ваныч, – тут недалеко.

«И что я там потеряла?» – Разумеется, эти слова я не сказала вслух, а подумала.

Но шеф, как ни странно, понял.

– Поможешь ему с картиной! – он повысил было голос, но оглянулся на дверь и моргнул мне, чтобы я закрыла ее плотнее.

– Подарок Лисицыной! – полушепотом объяснил шеф.

Ну, про юбилей нашего главбуха Анны Павловны я знала, готовилось невиданное торжество, и все сотрудники приглашены уже были в ресторан в следующую субботу. И шеф даже выделил на это дело какие-то деньги. А подарок поручили Сан Ванычу, то есть он, как обычно, сам вызвался. Долго мотался по магазинам и наконец нашел картину. И теперь нужно было ее забрать и привезти незаметно сюда, чтобы Анна Павловна не обрадовалась раньше времени.

– Уразумела? – раздраженно закончил шеф.

– Про картину – да, но для чего я-то нужна? – я пожала плечами. – Или это полотно размером с «Последний день Помпеи»? Тогда мы и вдвоем не справимся.

– Не умничай! – тут же влез Сан Ваныч. – Картина ценная, покараулишь ее в машине, пока я по делам пойду.

Вот нашел себе сторожа! Я хотела посоветовать ему, чтобы завел собаку, но тогда он обязательно скажет, что одна собака в офисе уже есть, потому что отлаиваться я умею лучше всякой овчарки. Так что я благоразумно промолчала.

Вот вы спросите, почему шеф подрядил меня? Да потому, что в этом гадюшнике, по недоразумению считающимся фирмой, я исполняю должность младшего менеджера. А почему же я терплю такую скучную работу, да еще и с маленькой зарплатой? Это важный вопрос, но о нем потом.

А сейчас я взяла куртку и пошла к выходу, заглянув по дороге к Вике. Он увлеченно стучал по клавиатуре своего компьютера и даже не обернулся.

Все в порядке.

Пробок, как ни странно, не было, и мы довольно быстро приехали на Петроградскую сторону, в ту ее непарадную часть, которая расположена неподалеку от зоопарка. Там и улица называется Зверинской, и жителям этой Зверинской улицы каждую ночь слышно рычание львов, как будто они живут не в Петербурге, а в Африке. Впрочем, есть ли сейчас львы в зоопарке, я не в курсе, была там пару раз давным-давно, нас с Викой его мама водила. Но про Вику потом, потому что долгий рассказ получится.

На этой Зверинской улице, чуть в стороне от зоопарка, и располагался тот пункт выдачи интернет-покупок, где нам нужно было получить свой подарок.

Мы поднялись по узкой лесенке, причем Сан Ваныч еще ворчал, какая она крутая и без перил, так что зимой, небось, сколько людей на ней сломали конечности. Я помалкивала, потому что с этим типом лучше не вступать ни в какие разговоры.

Говорила уже, что я не очень люблю людей, за некоторым исключением, конечно. Так что стараюсь поменьше с людьми общаться. Но поскольку человек все же животное общественное (не моя мысль, кто-то из великих сказал), то волей-неволей это делать приходится. Так что мой метод заключается в следующем:

– не заводить разговор первой;

– отвечать только на те вопросы, которые обращены непосредственно ко мне лично;

– не отвечать ни на какие выпады, смешки и хихиканья за спиной, то есть не показывать виду, что меня это как-то задевает. Хотя меня редко что-то может задеть, хорошую школу прошла в детстве.

Но о детстве-то уж точно потом.

Итак, Сан Ваныч назвал номер заказа, и озабоченная девушка вынесла из задней комнаты картину, плотно обмотанную упаковочной пленкой. Она сверила номер на этикетке с тем, который назвал Сан Ваныч, и выдала нам эту мумию картины. Сан Ваныч передал картину мне и расписался на квитанции. Тут же сняли деньги с карточки, его телефон хрюкнул, и девушка согласно кивнула.

– Что стоишь, неси! – бросил мне Сан Ваныч, не отрываясь от телефона.

– А проверять мы не будем? – спросила я, прежде чем выйти из офиса доставки.

– А чего ее проверять? – нахмурился Сан Ваныч. – Видно же, что картина!

– Так, может, не та, которую вы заказывали…

Тут он на меня взглянул так, как будто я сморозила какую-то несусветную глупость.

– Пойдем уже, Птичкина! – бросил мне он, но тут же опасливо замолк, потому что я встала на месте и, надо думать, так на него посмотрела, что в глазах у него отразился самый настоящий страх.

Не то чтобы он боялся меня лично, нет, он испугался за картину, подумав, что я вполне могла бы в данный момент надеть ее ему на голову. А что, если с размаху, то и пленку прорвать можно, да и саму картину тоже. И что тогда дарить Анне Павловне? Да и денег общественных жалко.

Дело в том, что фамилия моя Невеличкина. Ну да, такая уж досталась при рождении. Мне при рождении много чего досталось ужасного, так что фамилия – это не самое плохое. Но при наличии роста в сто восемьдесят сантиметров, сорокового размера обуви и лошадиной, как выражается Петровна, физиономии, фамилия моя вызывает у окружающих неизменные улыбки. А я не люблю, когда надо мной смеются, все детство провела в таком состоянии. И хотя, как уже говорилось, меня теперь мало что трогает, но просто, как говорится в одном старом анекдоте: в армии должна быть дисциплина.

В офисе все уже привыкли: подумаешь, фамилия как фамилия, но тут начальник оказался на высоте своего обычного хамства, то есть упорно делал вид, что путает мою фамилию и называет Птичкиной. Ну, птичка-невеличка, похоже…

Коллективу такая шутка очень понравилась, но… как опять-таки говорит Петровна: «Что можно царю, то нельзя поросенку». То есть шефу я, конечно, тоже выскажу все, что о нем думаю, но только в самый последний день, перед тем как уволюсь.

Но пока увольнение не планируется из-за Вики, ему вроде в этой фирме нравится. Ну и ладно.

Но это не значит, что остальным такое разрешено. Была уже парочка случаев… Светке Линевой за такое я облила отчет чернилами для принтера, а одному парню из компьютерного отдела выкрутила ухо так, что им неделю можно было освещать дорогу в полной темноте.

Так что Сан Ваныч не зря испугался. И даже опасливо пробормотал неразборчивые извинения, на что я милостиво кивнула. В конце концов, мне на него наплевать.

Тогда он снизошел до объяснений по поводу картины – не потому, что захотел меня просветить, а просто из любви с умным видом поговорить на отвлеченные темы:

– Ты же видишь, как она запакована. Это ее полчаса распаковывать надо да потом снова запаковывать… У тебя, может, много лишнего времени, а у меня еще дел полно!

Я в ответ на эти оправдания только фыркнула.

Мы спустились по той же лестнице, и Сан Ваныч велел мне вместе с картиной расположиться на заднем сиденье. Что я и сделала, обхватив картину, чтобы она не упала на пол.

Машина тронулась, и я спросила вопреки самой же установленным правилам:

– А что хоть за картина-то? Что на ней нарисовано?

– Пейзаж, – лаконично отозвался Сан Ваныч. И решил уточнить, подумал, должно быть, что я не знаю это слово: – Вроде как «три медведя», только без медведей.

Ну, пейзаж так пейзаж. Небось речка какая-нибудь да лес, что-то в духе Шишкина или Левитана.

И спрашивается, на фига нашей Анне Павловне такая картина? Тетка она крепкая, бухгалтерию свою держит железной рукой, все у нее в полном порядке, и, насколько я знаю, никакой живописью она совершенно не интересуется.

И вообще, искусство и наша Анна Павловна ну никак не сочетаются. В кино и театры она не ходит, на выставки тоже, да если честно, даже девчонки, что сидят с ней в одной комнате, понятия не имеют, чем она увлекается в нерабочее, так сказать, время. Так что с какого перепуга Сан Ваныч решил, что ей нужна картина, я в толк не возьму.

Ну, мне, в общем, нет до этого никакого дела, мой номер шестнадцатый… это опять-таки Петровна так говорит.

Не буду утомлять вас описанием обратной дороги, но, когда мы приехали в офис фирмы, Сан Ваныч повел себя как секретный агент: велел мне отвлекать Анну Павловну разговорами, пока он незаметно пронесет мимо нее подарок.

Дело в том, что наша Анна Павловна обладает уникальным, почти сверхъестественным свойством – когда бы ты ни пришел в офис, ты непременно встретишь ее в коридоре. Как будто она там весь день караулит. Когда она работает – непонятно, но, как уже говорила, в бухгалтерии у нее полный порядок.

Ну и случилось – я столкнулась с ней нос к носу и завела бессмысленный и бессвязный разговор о том, какая в этом году необыкновенно теплая осень.

Анна Павловна смотрела на меня с удивлением и пыталась прервать разговор и уйти, но я ее чуть не силой удерживала, пока Сан Ваныч с картиной не прокрался за ее спиной.

Выглядел он при этом очень смешно, шел на цыпочках, маленькими шажками, втянув голову в плечи, так что мне стоило большого труда не расхохотаться.

На этом мои взаимоотношения с этой картиной прервались до самого дня юбилея, а именно до ближайшей субботы.

В предыдущие два дня не произошло в нашем офисе ничего интересного, поскольку дамский коллектив был занят исключительно обсуждением туалетов. Кто-то прикупил по этому случаю новые туфли, кто-то – платье, а Светка Линева отхватила дорогущую сумку (с большой скидкой, разумеется).

Я, как вы понимаете, в обсуждениях не участвовала, потому что… потому что мне неинтересно. Из одежды я предпочитаю джинсы, из обуви – кроссовки, в них комфортно.

Но в ресторан все же в джинсах не пойдешь (я бы могла, но мама Вики в свое время объяснила мне, что это неуважение к человеку, который меня пригласил).

Так что поскольку Анна Павловна ничего мне плохого не сделала и даже ни разу не назвала меня Птичкиной, то я подумала и надела в ресторан платье. И туфли, без каблуков, разумеется.

Ну да, есть у меня парочка самых обычных платьев, одно я прячу в квартире Вики, потому что у меня дома иногда такое творится… но об этом после.

Короче, в субботу мы всем дружным (ха-ха) коллективом отправились в ресторан. Девицы, само собой, разоделись, и даже мужчины пришли в костюмах. Сан Ваныч тоже, но было такое чувство, что свой костюм он надевал последний раз на похороны собственной тещи. Хотя, кажется, он вообще не женат…

На юбилярше Анне Павловне Лисицыной было платье…

Вообще-то само платье было бы и ничего, но видно, что она чувствует себя в нем не очень-то комфортно. Да еще в салоне сделали ей такой визаж, что лицо ее сильно напоминало раскрашенного покойника. Девицы, конечно, тут же принялись по этому поводу злословить, хихикать и перешептываться, в чем я участия не принимала. Говорила уже, что не люблю пустой болтовни. И к тому же Анна Павловна ничего мне плохого не сделала, так что зачем зря над человеком насмехаться.

Из посторонних в ресторане были сын Анны Павловны, еще парочка теток, чем-то неуловимо похожих на нее, подружки, значит, остальных я не запомнила.

Все расселись и хотели уже приступить к трапезе, но Сан Ваныч позвенел ножом по бокалу, требуя всеобщего внимания, встал и завел длинную речь о том, какая Анна Павловна незаменимая, и как много пользы принесла нашей фирме, и прочее бла-бла-бла. В общем-то это должен был сказать шеф, но он в это время спокойно ел. И даже вина себе налил.

Все хотели наконец поесть и выпить и с нетерпением ждали конца речи.

Наконец Сан Ваныч подошел к этому концу и торжественно объявил, что руководство фирмы, зная, что Анна Павловна любит искусство и отличается безупречным вкусом, дарит ей произведение этого самого искусства…

В этом месте я услышала тихое сдержанное фырканье, и даже некоторые мужчины наклонили головы, чтобы скрыть улыбки. Анне Павловне же из-за визажа плохо удавалась мимика, поэтому на лице ее ничего не отразилось.

Тут снова мне пришлось выступить в роли ассистента: я принесла ту самую картину (она была, слава богу, распакована и закрыта тканью), поставила ее на стол перед юбиляршей. Тут все тот же Сан Ваныч, любитель театральных эффектов, сдернул ткань, чтобы Анна Павловна могла наконец увидеть подарок…

Он, должно быть, рассчитывал на эффект, но не на такой.

Анна Павловна взглянула на картину, чуть прищурив глаза. Ах да, она же была без очков, так что сделала шаг вперед и наклонилась, чтобы рассмотреть картину получше. А рассмотрев, ахнула, покачнулась и трясущейся рукой схватилась за сердце.

Лицо ее резко побледнело, это было видно даже под слоями тонального крема, глаза чуть не выкатились из орбит, губы задрожали, ноги подкосились, и она упала лицом на стол. Тот самый небольшой столик, на котором стояла картина.

От такого толчка картина упала на пол. Анна Павловна застыла в странной позе – лицом на столе, а сама на полу сидит. Одна туфля свалилась, и стала видна петля на колготках.

Все наши повскакали с мест и заахали. И кое-кто рванулся к Анне Павловне, чтобы помочь.

Я была к ней ближе всех, поэтому подскочила, приподняла ее голову, чтобы легче было дышать, наклонилась поближе…

И тут Анна Павловна едва слышно проговорила:

– Фиолетово…

– Что?! – переспросила я удивленно.

– Фиолетово… висит… ноги, ноги… Ой!

И больше она уже ничего не сказала, только захрипела и вообще замолкла.

Я все еще придерживала ее голову, но она вдруг стала гораздо тяжелее, и я каким-то шестым чувством поняла, что Анна Павловна умерла. Вот не спрашивайте почему, но поняла – и все.

– Сделайте же что-нибудь! – крикнула я Сан Ванычу, который с обалделым видом стоял рядом.

– Что сделать? – пролепетал он.

– Ну, вы же всегда знаете, что нужно делать!

Тут он наконец пришел в себя, схватил телефон и начал звонить в «Скорую».

– Погуляли! – проговорил наш водитель Рома.

Он умеет высказаться лаконично, главное, своевременно.

Дальше у меня случился какой-то провал памяти. Точнее, я воспринимала происходящее как будто сквозь толстое стекло.

Приехали какие-то люди в белом, осмотрели Анну Павловну, констатировали смерть. Я вроде как видела и слышала все это и даже отвечала на какие-то вопросы, но не воспринимала по-настоящему. Официанты бегали, девицы визжали, шеф ругался неприличными словами, мужчины выбегали курить – в общем, в ресторане был самый настоящий сумасшедший дом.

Я находилась в центре событий, но ничего не воспринимала, все они обтекали меня, как волны обтекают скалу в море.

Вдруг, уже под конец, я опомнилась – вспомнила про Вику и бросилась его искать.

Он был в порядке: стоял в углу перед большим аквариумом и следил за плавающими там рыбами. Народ потихоньку расходился – что тут делать-то теперь…

Я хотела уже увести Вику из ресторана, но тут ко мне подошел Сан Ваныч и сказал:

– Ты… это… картину забери.

Я его сперва не поняла:

– Что? Какую картину?

– Ну как – какую? Которую мы ей… покойнице подарили. Все же общественная собственность.

– А почему я? – вскинулась я.

– Потому что ты на машине, – отрубил он, – а мне еще труповозку ждать. А когда она еще приедет. Звонил им – сказали, теперь спешить некуда. И эти, со «Скорой», ее не взяли, у нас, говорят, еще пять вызовов, живых спасать надо!

Ну да, всегда я оказываюсь крайней… Но, с другой стороны, Сан Ванычу тоже не позавидуешь.

Я хотела ему это сказать, но Сан Ваныч уже исчез. А ко мне подошел ужасно недовольный менеджер ресторана с картиной в руках, завернутой в какое-то серое полотно, и протянул мне:

– Вот, возьмите, ваш начальник сказал, что вам можно отдать. Нам она только мешает.

Я выругалась про себя, обхватила одной рукой картину, другой взяла за локоть Вику и выкатилась из ресторана.

Вы, может быть, думаете, что у меня своя машина? Ох, если бы это было так, я бы в этом гадюшнике не работала! Нет, машина принадлежит маме Вики, он сам водить не может, поэтому я получила права и вожу машину по доверенности.

Вику я довезла до его дома и сдала с рук на руки его маме, она пыталась расспрашивать, как все прошло, но, взглянув на меня, поняла, что лучше с этим подождать. Вот за что уважаю эту женщину, так за то, что она всегда умеет вовремя остановиться. Впрочем, не только за это, но об остальном после.

Распрощавшись, я – с картиной под мышкой – пошла к себе, благо дома наши совсем рядом.

Поднялась, открыла дверь своим ключом.

В коридоре, конечно, меня поджидала Петровна.

Она с любопытством уставилась на картину и спросила:

– А это что у тебя, Алешка?

Не помню, говорила ли я, что полное мое имя Алевтина, как это вышло, потом объясню, некоторые люди, с которыми я в относительно хороших отношениях, зовут Алей, а Петровна – Алешей, ну да, мужским именем. Но я привыкла.

– Картина, – отмахнулась я.

Петровна по своему обыкновению продекламировала подходящий к случаю детский стишок:

– Дама сдавала в багаж

Диван, чемодан, саквояж,

Картину, корзину, картонку…

Про собачонку она говорить не стала, вместо этого продолжила расспросы:

– А что еще за картина? Откуда?

– Это чужое, с работы! Ничего не трогай! – ответила я и прислонила картину лицевой стороной к стене.

И отправилась в туалет – давно уже туда стремилась. В ресторане такой дурдом, что никак не успеть было.

Из туалета я услышала какой-то странный звук, будто кто-то уронил на пол мешок картошки.

В удивлении я вышла, вернулась в прихожую…

И увидела на полу Петровну.

Она лежала с закрытыми глазами и, кажется, не дышала. Однако, приглядевшись, я увидела, что правая рука старухи едва заметно подрагивает.

У меня случилось то, что французы называют дежавю – показалось, что я это уже видела. Ну да, только что в ресторане на моих глазах умерла Анна Павловна, и вот теперь Петровна…

Две смерти в один день – это уже перебор!

Я опустилась рядом с Петровной на колени, похлопала ее по щекам и проговорила:

– Петровна, миленькая, не умирай!

Не скажу, что я к ней питаю какие-то особенно нежные чувства, но знаю ее с детства и как-то привыкла к ее незаметному, непритязательному существованию, к тому, что она всегда рядом со своей нарастающей деменцией.

К счастью, глаза старухи открылись, правда, выражение в них было какое-то дикое. В ее глазах был страх, да что там страх, в них был запредельный ужас. Она что-то зашептала.

Я пригнулась ближе и с трудом разобрала:

– Робин-Бобин-Барабек

Скушал сорок человек…

– Петровна, ну что ты несешь? – проговорила я, радуясь тому, что она вроде жива. – Что с тобой? Ты можешь встать?

Но ждать от нее осмысленного ответа не приходилось. Вместо этого она проговорила немного громче и отчетливее:

– Людоеда людоед

Приглашает на обед…

– Да что ты такое несешь? – Я всерьез испугалась.

А она вместо ответа приподняла левую руку и показала на что-то у меня за спиной.

И снова в ее взгляде и в самом жесте едва шевельнувшейся руки был дикий ужас.

Я повернулась, посмотрела, на что она показывает… и увидела картину.

Я точно помню, что поставила ее лицом к стене, видно, Петровна из любопытства повернула картину. Говорила уже, что Петровна для своих лет не в меру шустрая и любопытна, как сорока.

Только сейчас я как следует рассмотрела эту чертову картину.

Картина как картина – пейзаж, как и говорил Сан Ваныч.

Честно говоря, этот пейзаж не очень мне понравился, мрачный какой-то, депрессивный. На картине был изображен густой лес, старые темные деревья окружали небольшое озерцо с темной торфяной водой. И больше ничего – ни людей, ни животных, птицы какой-нибудь на ветке сосны и то не было.

И тут до меня дошло, что Анна Павловна умерла, взглянув на эту картину, и вот сейчас Петровна… вроде она не умерла, но ей явно очень плохо!

Да что такого в этой картине?

Я снова взглянула на нее, прислушалась к себе – нет, ничего особенного я не почувствовала.

Ну, мрачная картина, безрадостная, но, чтобы от ее вида прийти в такой ужас, от которого можно потерять сознание и даже умереть… нет, этого я не могла представить.

Петровна тем временем снова отключилась, дышала часто и неровно, по ее телу то и дело пробегали судороги.

Я достала телефон и вызвала «Скорую».

И только тогда открылась дверь комнаты матери, и она выползла в прихожую, нечесаная, в старом халате.

– Чего орете ночь-полночь? – набросилась она на меня. – Мне завтра на работу!

Все ясно, когда на работу, она не пьет, потому что там начальник строгий, грозился уволить, если унюхает запах. И никакая мятная резинка не поможет, он по внешнему виду определит, пила мать накануне или нет. Работает мать на продуктовом складе сутками. Завтра ей на смену, поэтому накануне она жутко злая. Но мне ее настроение по фигу, поэтому я просто показала ей на Петровну.

– Что, померла ведьма старая? – мать необычайно оживилась.

– Погоди радоваться, жива она, – сообщила я.

– Ну, это ненадолго! – мать подошла ближе и неприязненно заглянула в лицо Петровне. – Вон едва дышит, наверняка скоро окочурится! А ты куда звонила?

– В «Скорую», конечно, куда же еще?

– Зря! – припечатала мать. – Пока они приедут, она уже помрет, так что еще и обругают нас, что зря вызвали.

И тут же она оглушительно заорала:

– Виталик! Виталик! Иди скорей сюда!

Через некоторое время открылась еще одна дверь, и в прихожей появился Поганец. Это я его так зову, а он меня – Убогой, Уродиной или Умственно отсталой.

Вид у него был как всегда – тщедушный, хилый, бледный, жирные патлы висят вдоль впавших щек, в общем, как говорит все та же Петровна – «отворотясь не наглядеться».

Противно говорить, но это сокровище приходится мне братом, не родным, а единоутробным, то есть по матери.

– Чего тебе? – прохрипел он матери.

С тех пор как у меня окончательно лопнуло терпение и я перестала делать вид, что не реагирую на его мелкие гадости, а объяснила ему с применением физических методов, как нужно себя вести, он упорно меня игнорирует.

– Мне – ничего! – рявкнула мать. – Бабка твоя померла, вот! – и она кивнула на Петровну.

– Еще нет, – охладила я Поганца, потому что он сунулся было к Петровне, – так что отвали пока.

Он вызверился на меня и открыл было рот, чтобы обругать, потому что при матери он меня не очень боится, но тут раздался звонок в дверь, это приехала «Скорая».

Врачей было двое – одна толстая тетка; форма ее была размера не меньше шестидесятого. А при ней молодой совсем парень, стажер, что ли. Или фельдшер.

– Это чего у вас? – спросила тетка, не делая попытки нагнуться. – Что она на полу-то лежит?

– Упала, вот и лежит, – сказала я.

– А с чего упала-то?

– Не знаю, я в туалете была, выхожу, а она тут лежит, – честно ответила я.

– Рома, погляди! – бросила тетка парню.

Он нагнулся и ощупал Петровну довольно профессионально, затем пробормотал что-то на невнятной латыни. Я в это время догадалась принести из кухни табуретку, и тогда врачиха соизволила приступить к осмотру.

– Сколько лет? – спросила она, закончив, а узнав, что восемьдесят семь, замахала руками.

– И куда мы ее повезем? И зачем?

– То есть как зачем? – удивилась я. – А чего вы приехали, если лечить ее не собираетесь?

– Да что лечить-то, когда она отходит уже! – отмахнулась врачиха. – Перенести ее на кровать, да мы подождем, чтобы смерть констатировать. Чтоб два раза не ездить.

Скажу честно, уж на что я человек в этом смысле спокойный и невозмутимый, потому как с детства нагляделась на такое хамство, но тут я не нашлась что сказать.

Положение неожиданно спасла мать, которая начала орать. Вот, казалось бы, только что она радовалась, что Петровна помирает, но у матери моей жутко скандальный характер, она говорит, что это жизнь ее такой сделала. Так или иначе она не может себя сдержать, и в этом случае она завыла, как пароходная сирена.

Обругала всех и пообещала, что будет жаловаться в больницу, в райздрав, в горздрав и почему-то в Главное управление транспорта. Ах да, Петровна же всю жизнь проработала трамвайным кондуктором. Так это когда было-то…

После десяти минут материного оглушительного крика врачиха сдалась, тем более что Рома тихонько сказал ей, что, похоже, у бабули инсульт, а с инсультом ведь ничего непонятно, может, она еще и долго проживет.

Они вызвали водителя с носилками, погрузили Петровну и понесли. Я кинулась было в комнату, чтобы собрать вещи, но врачиха сказала, что возьмет только паспорт и полис, а остальное чтобы я завтра принесла.

– Ничего, – сказала мать, узнав, что везут Петровну в Пятую городскую клиническую больницу, – там они ее быстро уморят. Знаю я эту Пятую истребительную…

Я пошла в нашу с Петровной комнату, прихватив с собой картину. Не то чтобы мне так хотелось иметь ее рядом, но Поганец запросто может изрезать ее ножом или измазать так, что и не отмоешь. А Сан Ваныч с меня спросит.

В комнате я посмотрела на разобранную постель Петровны и покачала головой.

Если бабка помрет, нарушится хрупкое равновесие, которое с некоторых пор установилось в нашей квартире, и мне придется несладко. Хотя, если честно, сладко мне никогда тут и не было.

Все началось именно с этой квартиры. Не совсем так, когда стал актуален вопрос квартиры, мне было уже десять лет, и жила я в далеком маленьком городе в доме барачного типа с бабкой. Бабка была самая настоящая, то есть моя мать приходилась ей родной дочерью, но если вы думаете, что это как-то влияло на ее отношение ко мне, то вы глубоко ошибаетесь.

Если честно, то все началось еще раньше, когда моя мать забеременела от одного такого… в общем, по тем временам он считался богатым человеком. То есть это мать так объяснила бабке уже потом, когда, узнав о ее беременности, тот тип выгнал ее вон, потому что занимал высокое положение в большом городе и развод с женой был ему никак не нужен. Все это известно со слов матери, доказательств никаких нет, так что я не слишком верю.

Мать моя была глупа и упряма и решила родить, а потом принести ему ребенка на порог. Но ждать девять месяцев ей было скучно, поэтому она болталась по всяким злачным местам и встретила там уж такого криминального типа, про которого все знали, что лучше с ним не связываться. У матери же не было особого выбора, потому что тот первый, богатый и влиятельный тип, бросил ее совершенно без денег, а бабка пилила ее постоянно, что кормить не будет даром ни ее, ни ее отродье.

У матери была надежда убедить потом того криминального типа, что он отец ребенка, но, разумеется, ничего не вышло, потому что город у нас маленький, и ее история всем была известна.

Так что криминальный тип послал ее подальше, а она вместо того, чтобы сидеть тихо, пыталась качать права.

Ничего, разумеется, не добилась, только пару раз ее слегка побили его охранники, а потом криминального типа застрелили в одной разборке.

До десяти лет я слушала эту историю от бабки не реже раза в месяц. Точнее, в конце месяца, когда у нас кончались деньги и она начинала причитать и ругать мать последними словами.

Разумеется, было за что, потому что, когда родилась я… В общем, родился урод. Потом врачи пытались поставить диагноз, но в нашем роддоме даже ничего толком не записали в карточку.

В общем, что-то такое у младенца было с лицом, отчего-то оно было все перекошенное и искривленное. «Разрастется», сказали матери и выписали нас поскорее.

Фотографий той поры у меня нет ни одной, да это и к лучшему. Потому что мать выдержала со мной ровно месяц, после чего взяла остаток декретных денег, да и сбежала, оставив меня бабке.