Kitobni o'qish: «Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири», sahifa 6

Глава 73

На утро, после чаю, урядник сложил в узел казённую амуницию, надел на себя сюртук и пальто своего приятеля и отправился сдавать казенные вещи становому приставу; по дороге он зашёл к себе на квартиру, взял относящиеся к его службе бумаги и, явившись в канцелярию, нашёл пристава сидящим за столом и просматривающим какие-то бумаги. Его благородие, не поднимая глаз, крикнул на него:

– Что нужно?

– Я к вам, амуницию принёс, – ответил тот.

– Какую амуницию? А, это ты! – поднявши очи, сказал становой пристав, затем встал со стула, упёр руки в бока и сердито произнёс: – Почему ты не в форме?

– Я вам вчера ещё объяснил, что службу продолжать не желаю.

– А знаешь ли ты, какой подвергаешься ответственности за такое самоуправство?

– В чём же состоит моё самоуправство?

– В том, что без прошения оставить службу ты не можешь.

– А если я не в силах продолжать её?

– Это всё равно; должен подать прошение.

– Извольте, я сейчас его напишу.

– Теперь поздно, я его не приму.

– Это дело ваше. Я прошу вас взять от меня амуницию и бумаги, которые у меня находятся на руках.

– Ты стал ещё и дерзости мне наносить! Эй, сотские, взять его и посадить в арестантскую! – крикнул взбешённый ответами урядника пристав.

– Вы совершаете насилие….начал было доказывать урядник, но подскочившие сотские, исполняя приказание начальства, схватили молодца и заперли в «крикушу».

– Я тебе покажу, как надо обращаться со мною, – ворчал становой пристав, бегая по канцелярии из угла в угол, и начал строчить на урядника донесение к исправнику, излагая в нем всякие небылицы.

Урядник, видя своё безвыходное положение, не знал, что делать. Наконец он вынул из кармана клочок бумаги, написал на нем карандашом своему другу записку о совершившемся с ним казусе и упросил одного сотского отнести её по адресу.

– Это куда же такое? Я не знаю, – ответил мужичонка с бляхою на груди.

– К Тихону Петровичу, в винный склад, знаешь, небось, где недавно похороны были.

– Теперь найду, только повременить малость надо, а то, пожалуй, хватится: «куда, моль ушёл»? Видите, какой он! Зверь-зверем сделался.

– Ну, хорошо, только, пожалуйста, поскорей!

– Сбегаю; на чаёк бы за это…

Урядник сунул ему какую-то монету, и сотский ушёл в канцелярию осведомиться, можно ли ему будет отлучиться.

Через час к становому приставу явился Тихон Петрович; тот, памятуя о вчерашней от него подачке, принял его с распростёртыми объятиями и пригласить даже в свои покои, где усадил на диван и полюбопытствовал о причине его визита.

– Вы приятеля моего, Егора Назарыча, арестовали. Позвольте узнать, за что на него такая немилость вышла?

– За нарушение закона по службе.

– В чем же он провинился?

– Самовольно от службы стал отказываться, – покручивая свои седые бакенбарды, отрывисто говорил его благородие. – Да ты что об нем хлопочешь? грозно прибавил он.

– Так, по-приятельски, – протянул Тихон Петрович.

– Вон оно что! Так вы с ним заодно! Ладно, мы и тебя к этому делу присоединим, вскочив со стула, заявил его благородие.

– Да я-то тут при чем?

– Теперь я понимаю! Вон оно откуда всё вытекает! Ты получил наследство и думаешь, что захотел, то и сделал…. Нет, голубчик, шалишь, с начальством шутить нельзя!

– Какая тут шутка, я к вам не за тем пришёл, чтобы ссориться, а просить у вас милости за Егора Назарыча.

– За этого озорника! Никакой ему пощады не будет; сгною под арестом, покажу ему, как с начальством обходиться, – не таких объезжали.

– Смилостивьтесь, отпустите его без греха.

– Не могу, дело по суду пойдёт.

– Ну, для меня простите, я ведь его к себе в приказчики беру. Он человек смышлёный, а к порядкам нашим попривыкнет – они не Бог весть как сложны – всё дело в честности состоит, – вынимая из кармана бумажник, негромко упрашивал Тихон Петрович пристава.

– Не могу, не могу, – отрывисто кричал его благородие, взглядывая искоса на своего собеседника и на его мошну.

– Не обессудьте, позвольте за это принести вам наше уважение с презентом, – подойдя к приставу и вручая ему радужную бумажку, выразился складчик.

Становой пристав принял её, обозрел, положил в карман и молча стал шагать по комнате. Тихон Петрович стоял, опустив на грудь голову, и ждал от него резолюции.

– Эй! кто здесь есть? – крикнул его благородие.

Из канцелярии высунулся сотский.

– Поди, приведи сюда из арестантской урядника, – сказал он.

– Ради Бога, извините его: такой случай вышел, он вами всегда доволен и благодарен был, – повёл речь Тихон Петрович.

– Только для тебя, иначе ни за что бы не простил, – продолжая сновать из угла в угол, ворчало начальство.

Вошёл Егор Назарыч, увидал своего друга и прочёл в его глазах, что дело приняло оборот к лучшему.

– Привёл, ваше высокородие, – отрапортовал сотский.

– Ну, ладно, пошёл вон.

Сотский скрылся.

– Моли Бога вот за этого человека, – остановившись перед бывшим своим урядником и, показывая рукою на Тихона Петровича, сказал пристав, – сгнил бы ты у меня в тюрьме, – прибавил он.

Тот молчал.

– Кланяйся его благородию, – толкая приятеля, сказал складчик.

– Благодарю покорно, – сказал тот.

– Я задал бы тебе такого «покорно», век помнил бы обо мне. Пошёл! А за билетом завтра приходи. Да, постой, вещи изволь сдать.

– Они здесь, вот, в узле находятся.

– Развяжи, да покажи их мне.

Узел был развязан:, пристав пересмотрел всё и приказал сотскому отнести их в кладовую.

– Прощенья просим, ваше благородие, кланяясь, – сказал Тихон Петрович.

– Ступайте, да не забудь прислать мне ведро водки и несколько бутылок наливки.

– С нашим удовольствием, сейчас готово всё будет; не прикажете ли ещё чего положить?

– Клади, что знаешь, да не забудь фунтика три чайку завернуть.

– Кстати и сахарку, небось, потребуется?

– Можно и сахарку, – буркнул пристав и вышел из своих апартаментов в канцелярию.

– Ну, уж идол, нечего сказать, – тихо проговорил Тихон Петрович, спускаясь с лесенки на двор и оглядываясь по сторонам, как бы кто не подслушал.

– Ты его теперь только узнал, а я с ним два года мучился, и вот за всю службу в остроге хотел сгноить, – и сгноил бы, если бы не ты; такой человек зародился, души у него нет, да и плутоват к тому же.

– Ух, какой язвительный, – страсть, если бы не сотенная, никакие просьбы не подействовали. Теперь, кажись, отпустил совсем.

– Кто его знает? Пожалуй, опять придерётся, – «мало взял», скажет.

– Всё может быть, ненасытная утроба, ему только поддайся.

В таких разговорах приятели добрались до дому и во шли в склад, где уже собралось немало покупателей, встретивших Тихона Петровича с поздравлением о получении наследства.

– Благодарствую, – сказал им на это наследник.

– Мы, вот, к твоей милости за винцом пришли. Отпустишь или нет?

– Извольте. Сколько угодно? За вами, кажись, должок состоял?

– Есть за мной немного, – рублей триста только, – сказал один.

– А за мной целковых пятьсот, – объяснил другой.

– Сейчас взглянем в книгу и увидим.

– Смотри, не смотри, верно говорим.

Тихон Петрович раскрыл книгу, прикинул на счетах и сказал:

– Да, верно. Знаете, чем хочу я вас порадовать?

– Чем такое? Не хочешь ли цену на товар накинуть? – послышался голос.

– Цены набавлять не буду, а все долги ваши Акиму Петровичу прощаю вам, молитесь за него Богу; вот вам и расписки, которые вы ему давали.

Целовальники остолбенели от такой неожиданной для них радости и начали было кланяться Тихону Петровичу в ноги, но он остановил их и только просил молиться о душе покойного Акима Петровича, а затем пригласил их наверх, в свои покои, и там угостил их чайком. Торговцы до того остались довольны гостеприимством и поступком молодого складчика, что целовали у него руки и, затем купив, что им было нужно, разошлись по своим местам.

По всему заводу начали говорить о Тихоне Петровиче, как о человеке с хорошим направлением и добрым во всех отношениях. По утрам его окружала нищая братия, и всех он оделял щедрою рукою.

– Однако, приучил ты довольно этого народу! – сказал как-то своему приятелю бывший урядник.

– Ну, что ж, Бог с ними, у меня ещё останется, – отвечал он ему.

– Одолеют ведь! После не отобьёшься от них.

– Хватит на всех.

Некоторые из зажиточных обитателей Тагила смотрели на Тихона Петровича, как на завидного жениха, и хлопотали посватать за него своих дочерей, но он отнекивался от таких предложений и говорил, что если и женится, то не ранее, как после годовщины смерти своего благодетеля. В сваты замешался и батюшка приходской церкви и с этою целью пришёл к Тихону Петровичу в гости. Тот принял его с подобающим уважением. Сидя за самоваром, батюшка сказал ему:

– А ведь я, извини, к тебе по делу завернул.

– Что ж, я рад выслушать вас, скажите, если могу быть полезным, то готов к вашим услугам.

– Степана Сидорыча, знаешь, небось? Вот я по его просьбе с предложением к тебе.

– В чем же оно заключается?

– Дочка у него есть красавица, хочет он её за тебя отдать и капитал не малый в приданое предлагает.

– Нет, батюшка, благодарствую. Вы знаете, у меня есть невеста.

– Какая невеста? Мужичка-то, а эта из купеческого рода будет. Я советую тебе взять её.

– Теперь уж поздно; если бы Степан Сидорыч пораньше об этом подумал, тогда, может быть, я и согласился бы на его предложение, а теперь не могу, слово дал и надо сдержать его.

– Как знаешь, дело твоё, а я советовал бы тебе не отказываться, – по крайней мере, в хорошую родню вошёл бы.

– Зачем же? От добра – добра не ищут.

– Мне даже странно становится, что ты хочешь жениться на необразованной крестьянке. Дочка Степана Сидорыча – девушка благовоспитанная, у меня Закону Божьему училась, в страхе Господнем соблюдается; за неё многие уже сватались, да отец всё упирается.

– Да я-то что ему дался?

– А то, что моей рекомендации послушался, вот и заслал к тебе сватом.

– Благодарю вас за внимание, скажите Степану Сидорычу, что я жениться до году не желаю.

– Так ли, полно?

– Что ж мне, не икону ли для него целовать прикажите? Если и вздумаю раньше жениться, вас не обойду и полагаю, что совершить брак не откажетесь.

– Во всяком случае всегда готов.

– За это спасибо.

– Как же мне перед Сидорычем-то теперь быть: какой ответ ему дать?

– Так и скажите, как я вам объяснял: «до году, мол, жениться не желает».

– Что ж делать, лгать приходится, а не хотелось бы совестью кривить.

– В этом, я полагаю, никакого прегрешения нет: вы скажете ему не свои, а мои слова.

– Так и скажу, до свидания, пока.

– Прощайте, батюшка, благословите и не серчайте на меня.

– Да что серчать, сын мой, – благословляя Тихона Петровича, – заключил батюшка и вышел из дому.

Тихон Петрович проводил священника с лестницы, и он ещё раз благословил его.

Возвратясь обратно, молодой человек прошёл в комнатку своего приятеля и рассказал ему, с какою целью приходил к нему батюшка; тот покачал головой, подумал немного и сказал:

– А знаешь ли что? И я с своей стороны посоветовал бы тебе жениться на дочке Степана Сидорыча: девушка получше и покрасивее твоей Степаниды будет и при том родовитая, из купеческого звания.

– Будь она и княгиня, а Степаниду на неё не променяю. Ты меня не обижай.

– Да разве я в обиду тебе говорю?

– Значит, не знаешь меня хорошо, я дал слово Степаниде и женюсь на ней, потому что люблю эту девушку, и она достойна того.

– Верю, одно только, она из деревенских.

– Довольно об этом, мне и батюшка о том напевал, не вам с ней жить, а мне.

– Ну, и дай Бог святой час, едем за ней. Один день до праздника Рождества остался, нужно приготовиться в дорогу.

И они ударили по рукам.

Тихон Петрович около вечера запер склад и отпустил рабочих на праздник по домам, привёл в порядок свои счета, позвал к себе старика кучера и сказал ему:

– Дай паре гнедых овсеца, вечером они мне понадобятся, да приготовь парные сани.

– Далеко ли думаете, хозяин, отправиться? – спросил у него кучер.

– Не твоё дело об этом спрашивать! Исполняй, что говорят.

– Знамо так, да надо знать, как приготовить: гуськом или на отлёте?

– Делай с отлётом.

– Дороги плохи, гуськом, пожалуй, способнее нам будет ехать.

– Ты дома останешься, мы с Егором Назарычем поедем на Реши, туда дорога торная.

– Слушаю, хозяин, будет готово.

У приятелей сборы были недолгие: Тихон Петрович на всякий случай положил в бумажник несколько сот рублей. «Может, они и потребуются на что-нибудь», подумал он.

– Не захватить ли нам какого оружия? – предложил Егор Назарыч.

– А на что оно тебе?

– Дорога опасная, при случае от волков отбиться, теперь Святки, бегают они.

– Можно, возьми вон шпагу, она над сундуком висит.

– Кстати и револьвер захвачу, ему места немного понадобится, положил в карман, и всё тут.

– Ну, как знаешь, бери.

– Заряжен он или нет?

– Посмотри, заряды в столике находятся.

На дворе начинало смеркаться, сорокаградусный мороз постукивал в стену; кучер, по приказанию хозяина, принялся запрягать лошадей и ворчал про себя:, «зачем это его туда несёт под такой великий праздник?» На двор вышел Егор Назарыч и спросил у дедушки:

– Что, дядя Кузьма, скоро, что ли, запряжёшь?

– Сейчас можно садиться, – ответил тот.

– Не забудь овсеца в торбочку всыпать, да сена по больше положить, а потом зайди кверху, да ковром сиденье покрой.

– Ладно, приду.

Когда всё было готово, дядя Кузьма подвёл лошадок к. крыльцу, доложил о том своему хозяину, а сам отправился отпирать ворота. Через десять минут путники выехали со двора. Тихон Петрович сам управлял лошадьми, и они, как вихрь, понеслись по дороге на Реши.

– Экие кони! золото! – говорил Егор Назарыч. – Только украсть, да уехать на них.

– Тысячные, – потряхивая вожжами, добавил его спутник.

– А ночь-то, ночь, светлая, хоть книгу читай.

– Счастлива ли она только будет! – вздохнув, протянул Тихон Петрович.

– Авось, ничего, обойдётся благополучно, а дорожка-то какая, точно по стеклу летим, давно такой не было. Дай лошадкам-то передохнуть, вишь, как ты их гонишь.

– Ничего, снесут, опоздаем, хуже будет, – отвечал Тихон Петрович, покрикивая: «Эх, голубчики, выручайте хозяина!»

Так они проехали уже несколько десятков вёрст, взглянули на часы, было около двенадцати, а по приметам, до Решей было ещё около десяти вёрст. Тихон Петрович приналёг на коней, и через какой-нибудь час времени они выехали из лесу и увидали макушки домов деревни Реши.

– Кажись, вовремя приедем. Постой-ка, не благовестят ли в селе к заутрени? – сказал Егор Назарыч.

– Далеко оно отсюда, пожалуй, и не услышишь.

– По морозу звон за десять вёрст слышен бывает.

Лошадки остановились, путники прислушались, но в поле было тихо, как в могиле.

– Нет ещё, знать, не ударяли, – проговорил бывший урядник, – трогай с Богом, да не торопись, шажком до берёмся.

Тихон Петрович сдержал лошадок и с замирающим от волнения сердцем въехал в деревню.

Глава 74

В Решах между тем всё обстояло благополучно; Чуркин с Осипом не оставляли мысли порешить со Стёпанидой; они составили новый план: убить её на второй день праздника не в доме её отца, а вызвать вечерком к своей домовой хозяйке и на обратном пути подстеречь красавицу на улице. Исполнить этот замысел взял на себя каторжник.

– Я сразу её положу, – говорил он ночью, накануне Рождества, сидя с разбойником в светлице.

– А если промах дашь? – сказал Чуркин.

– Будь уверен, атаман, этого не случится! – ответил он.

– «Жаль её», – подумал Чуркин, лёжа навзничь на своей постели.

В эту минуту в светлицу вошла Ирина Ефимовна и сказала:

– Вася, тебе письмо от кого-то!

Разбойник быстро приподнялся с логовища, взял конверт и спросил у жены:

– Кто принёс?

– Не знаю, какой-то мужичок подал.

– Где он?

– Ушёл и ничего не сказал.

– Ну, ладно, ступай.

Ирина Ефимовна вышла. Чуркин вскрыл письмо, вынул из него паспорт на имя Кишинёвской мещанки Ирины Андреевой Поляковой и положил его в карман, объяснив Осипу, что это был паспорт для его жены.

– Откуда же он прислан? – спросил тот.

– Из Туретчины; откуда и мне высылают.

– Значит, и там у тебя приятели имеются?

– Ещё бы. Без них ничего не поделаешь.

– Неужели же нарочный оттуда доставил?

– Нет, через волостное правление высылают; должна быть, сотский принёс.

– Вот бы и мне оттуда надо паспорт достать!

– Придёт время, достанем, – отвечал атаман.

* * *

В доме деревенского старосты всю неделю перед Рождеством шли усиленные приготовления к свадьбе. Степанида временем была задумчива, а иногда до того весела, что все дивились на неё и толковали о том, как она вдруг переменилась и перестала тосковать. Накануне Рождества она провела ночь без сна: то бродила по своей светлице, то входила в избу, останавливаясь перед кроватью спящей матери, то становилась перед нею на колени, плакала и просила у родимой прощения в задуманном ею проступке; несколько раз она намеревалась подойти к отцу, спавшему в особой комнатке, но какой-то страх отталкивал её от него. Ей думалось, что вот он сейчас проснётся, начнёт её бранить и запрёт в светлицу, и тогда она не увидит своего возлюбленного. Тихо, на цыпочках, при свете тусклой лампадки, подошла она к угольнику с иконами, вынула из него своё свидетельство на вступление в брак, ещё раз подошла к спящей матери, простилась с нею мысленно и возвратилась в светлицу; затем собрала в узелок кое-что из платья, накинула на себя меховую шубейку, увязала головку платком и торопливо вышла на двор. Скрипнули ворота, и девушка, трясясь всем телом, вышла на улицу, оглянулась кругом, – ни кого не было. Полная луна гуляла по небу и бросала от беглянки длинную тень на дорогу. Грустно покачала Степанида головою и подумала: «нет, знать, обманул, не приедет», и стала прислушиваться.

Где-то, вдалеке, послышался ей скрип полозьев и тихий лошадиный топот; ёкнуло сердечко у девушки. «Должно быть, он едет», сказала она сама себе и прислонилась к завалинке родительского домика. Слышалось ей, что шаги лошадей медленно приближались к ней; несколько раз она порывалась выглянуть из-за угла на улицу, но не могла: ноги у ней подкашивались; она, не зная, что делать, присела на завалинку, – голова у ней закружилась, в глазах потемнело. В это время сани остановились. Тихон Петрович быстро выскочил из них, подбежал своей возлюбленной, обнял её крепко, прижал к груди и осыпал поцелуями. Девушка никак не могла сообразить, что с нею делается; она бессознательно повисла на груди своего суженого, который поднял её на руки, принёс к саням, усадил в них, поместился с ней рядом и крикнул своему приятелю Егору Назарычу, который уже успел сесть на место кучера: «Пошёл с Богом!» Кони понесли по деревне счастливую парочку, и вскоре они выехали в поле.

Все это было делом одного момента; спокойствие деревни нарушили только одни собаки: они, почуя чужих людей, подняли лай, но затем вскоре утихли.

* * *

Чуркин с Осипом в это время спали крепким сном, не подозревая, что у них из-под рук была вырвана намеченная жертва. Дорого бы поплатились смельчаки за свою удаль, если бы разбойники знали об их умысле, но так, видно, было угодно Провидению, – избавить жениха и невесту от смерти, которая была недалеко от них.

Не скоро опомнилась Степанида от своего забытья и успокоилась от волнения. Когда она пришла в себя и открыла глаза, то немало удивилась тому, где она находится, и с кем мчат её кони по тёмному дремучему лесу, покрытому, как саваном, белым инеем. Осмотревшись кругом, она взглянула на своего друга и горько заплакала.

– Успокойся, моя милая, – ты со мной, – говорил ей Тихон Петрович, целуя свою невесту.

– Ах, что я только сделала, – шептала она, прижимаясь к нему.

– Ничего, кроме доброго. и хорошего; ты теперь со мной, и никто у меня тебя не вырвет.

– А батюшка с матушкой что скажут?

– Похвалят нас после и порадуются на нас.

– Ох, не говори ты мне этого! Проклянут меня, вот чего я боюсь, а проклятым детям нет на свете счастья.

– Все это вздор, не за что им проклинать. Мы любим друг друга вот и все.

– Без родительского благословения пути не будет.

– Старухи так говорят, а ты им не верь, – успокаивал Тихон Петрович неопытную, в страхе Божием воспитанную девушку.

Она замолчала и снова заплакала.

Егор Назарыч подгонял коней, не давая им передохнуть, и поминутно оглядывался на жениха с невестой. Главной заботой его было – как бы-нибудь развеселить Степаниду. Проехав вёрст двенадцать, он придержал лошадей, вынул из-за пазухи тулупа трубочку с кисетом и сказал:

– Тихон Петрович, пусть лошадки-то маленько вздохнут, а я табачку покурю.

– Можно, отчего же, покури, да подгоняй.

– Теперь успеем, бояться нечего.

– Гляди, как бы погони за нами не было.

– Гонись, пожалуй, что из этого?

– Остановят, да назад воротят, вот что с нами может случиться.

– Теперь поздно, – навострив уши, как бы прислушиваясь к чему, отвечал тот, набивая свою трубочку.

– А это кто с нами едет? – тихо спросила Степанида у своего друга.

– Ты разве его не узнала?

– Как знать мне? – оглядывая кучера, сказала она.

– Он твой знакомый, чаем ты его ещё угощала.

– Да кто же он? Скажи, не томи меня.

– Урядник, небось, помнишь?

– Неужто это он?

– Он, он, моя голубушка, – осыпая девушку поцелуями, говорил Тихон Петрович.

– Зачем же он переоделся?

– Так нужно, моя милая: он больше не урядник, а мой приказчик и друг задушевный.

– Да-с, моя красавица, он верно говорит, – сказал Егор Назарыч, обратившись лицом к седокам.

– А я тебя и не узнала.

– Ночь, потому и не разглядела. А какая ночка-то, чудо? – выразился бывший урядник.

– Страшно только, что мы по лесу едем, – прошептала Степанида.

Егор Назарыч быстро докурил трубочку, подобрал вожжи, тряхнул ими, и кони, отдохнув, снова понеслись стрелой по гладкой дорожке, закидывая снегом из-под копыт сидевших в санях.

– Не холодно ли тебе, моя голубушка? – спросил жених у своей невесты.

– Нет, так, что-то дрожь берёт, – отвечала она.

– Дай, я тебя тулупом прикрою.

– Зачем же, не надо, мне и так стыдно.

– Ну, ничего, теплее будет, – прикрывая её полой своей шубы, сказал ей на ушко Тихон Петрович, чтобы не стыдить девушку перед своим приятелем.

А тот не стал обращать на них внимания, видя, что Степанида обошлась, а только покрикивал на лошадок и подстёгивал их слегка кнутиком. «Эх, вы, родные, выручайте», – слышались по лесу слова его.

– Далеко ли нам ехать, и куда ты меня везёшь? – спрашивала Степанида у Тихона Петровича.

– Близко, в свой дом тебя везу, у меня он хороший, будешь в нем хозяйкой, кралечка моя, – отвечал тот, прижимая её к груди своей.

– Завезёшь ты меня и бросишь?

– Напрасно ты так думаешь обо мне, я поклялся быть твоим навеки и верь мне, что ты дороже мне всего на свете.

В таких разговорах время всё шло, да шло, На утренней зорьке лошадки выбрались из лесу, Егор Назарыч дал им свободу, и они пошли шажком.

– Вот и приехали! – сказал он, обращаюсь к своим седокам.

– Ну, и слава Богу, скоро же мы добрались, – освобождая свою невесту из-под тулупа и осеняя себя крёстным знамением, смотря на сельскую церковь, произнёс Тихон Петрович.

Степанида взглянула вперёд, увидала колокольню и так же перекрестилась.

– Куда же это мы приехали? – спросила она.

– В Тагильский завод, на свою сторонку, голубка моя, нежно. смотря ей в глаза, ответил жених.

Кони, почуя отдых, рванулись вперёд и через несколько минут были у ворот дома Тихона Петровича. Бывший урядник спрыгнул с передка и вместе со своим приятелем помог Степаниде выбраться из саней; сторож отпер ворота, пропустил в них лошадей и пошел провожать по двору своего хозяина, исподлобья поглядывая на незнакомую ему женщину, затем отпер им крыльцо и, проводив наверх, сказал сам себе: «Откуда это они приволокли её? Издалеча, знать, одежда-то на ней не здешнего покроя», – и пошёл побудить кучера, чтобы он убрал коней.

– Вставай, брат, будет спать-то, хозяин приехал, – сказал он ему.

– Врёшь, – буркнул тот спросонок.

– Верно говорю, лошади все в мыле, знать, гнал шибко.

– Скоро же он вернулся! – приподнимаясь с логовища, ворчал старик.

– Девку с собой какую-то привезли.

– Куда же они её девали?

– К себе в покои поведи… Народ молодой, где-нибудь нашли, – этого товара много.

– Вот тебе и раз! Не успели ещё хозяйские косточки отойти, а ну-ка тебе, сейчас и оказия вышла, – надевая на ноги валенки, ворчал дедушка и побрёл на двор.

– Вот так уходили! – взглянув на лошадей, сказал кучер. – Отродясь такой гонки не видали, сердечные, – прибавил он, поглаживая по гриве коренника, и с помощью дворника начал их отпрягать.

Войдя в комнаты громадного дома, Степанида перекрестилась на иконы, робко огляделась кругом и ударилась в слезы. Тихон Петрович и бывший урядник стали её уговаривать, но девушка была безутешна; ей вспомнилась родная деревня, отец с матерью, сердце било какую-то непонятную для неё тревогу, а слезы всё текли, да текли. Выплакав их, она взглянула на своего суженого, бросилась к нему в объятия и тихо сказала:

– Милый мой, я полюбила тебя, отдалась в твою волю, так пожалей меня, теперь мне не на кого надеяться.

У Тихона Петровича брызнули из глаз слезы, он не мог вынести хладнокровно последних слов своей невесты; кинулся перед нею на колени и сказал:

– Успокойся, радость моя, жизнь моя!… – Далее слова у него замерли на устах, говорить он больше не мог и только глядел на свою невесту.

Егор Назарыч тем временем снял с головы Степаниды платок и попросил её снять, верхнее платье. Та бессознательно сбросила с себя шубку и упала в объятия своего жениха.

Вскоре был подан на стол самовар; Степанида заняла место хозяйки и начала разливать чай. Щеки её горели румянцем, и счастливый Тихон Петрович не мог налюбоваться на неё.

– Чей же это дом? – спустя несколько времени, спросила девушка.

– Мой собственный, радость моя, недавно ко мне по наследству от бывшего моего хозяина перешёл. Пойдём, осмотрим комнатки.

Степанида немало была удивлена словами Тихона Петровича и пошла с ним, в сопровождении бывшего урядника, из одной комнаты в другую. Обойдя их, девушку провели в спальню покойного складчика, где она главное своё внимание обратила на висевшие по стенам запылённые портреты, писанные масляными красками, и спросила у него:

– Это что ж за люди такие нарисованы?

– Портреты родственников бывшего моего хозяина, – ответил Тихон Петрович.

– А это что в углу стоит? – показывая на железный сундук, спросила беглянка.

– Касса железная; если желаешь, я покажу её тебе.

– Покажи, для меня любопытно.

Сундук был отперт; Степанида нагнулась к нему и, увидав пачки кредиток, спросила:

– Какие же это бумаги?

– Сотенные кредитки, деньгами они называются, – поднимая пачку сторублевых билетов, сказал владелец капитала и передал её удивлённой девушке.

– Чьи же они?

– Были мои, а теперь все твои стали.

– Сколько же их?

– Много, на наш с тобою век хватит, – ласково сказал Тихон Петрович и поцеловал свою красавицу, растерявшуюся при виде такого богатства.

Егор Назарыч во все время осмотра дома не проронил ни одного словечка, только при выходе из спальни в залу он заметил, обращаясь к Степаниде:

– Это ещё не все, внизу есть ещё кое-что.

– А там что такое? – спросила она.

– Винный склад помещается. Тихон Петрович, покажите его своей невесте.

– Что ж, можно, только там никого теперь нет, – ответил тот. – Оставим до завтра, – прибавил он.

На том и порешили и снова уселись за самовар, а затем уложили девушку в постель.

– Ну, друг, спасибо тебе за хлопоты, – крепко пожимая руку бывшему уряднику, сказал Тихон Петрович.

– Не за что, – отвечал тот.

– Без тебя, одному мне было бы трудно.

– Для приятеля жизнью пожертвовать готов, вот что.

– Что теперь в Решах-то делается, я думаю?

– Да, небось, тревога страшная идёт. Наум Куприяныч, небось, локоть кусает, да не укусит, ловко мы с тобою его провели.

– Ему что ж? – Он своё взял.

– Ещё хотел попользоваться, да и не пришлось.

– Староста, небось, ноги все отбил, отыскивая свою дочку.

– Известное дело, а кузнецов сын волосы на себе рвёт. Кому ни доведись, досадно – из рук невеста пропала.

– Пусть его побесится, да поищет, куда она девалась, – заключил Тихон Петрович и улёгся со своим приятелем отдохнуть.