Kitobni o'qish: «Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири», sahifa 4

– На чём же вы порешили с Наумом Куприянычем относительно Степаниды? – спрашивал урядник.

– Ни на чём; что я буду с ним решать? – ответил приказчик.

– А насчёт свадьбы?

– Я и без него обойдусь.

– Ну, едва ли, – это дело мудрёное.

– Для кого-нибудь, а для меня плёвое! Приеду, возьму мою сударушку, да и марш, куда знаю, – входя в откровенность, говорил паренёк.

– Как придётся взять, пожалуй, и нарвёшься, такую взбучку зададут, что и не поздоровится.

– Не беспокойся, всё улажено.

– Да ты расскажи мне толком, как ты порешил с этим делом поступить?

– А ты меня не выдашь? Друг ты мне или нет?

– Ну, вот ещё толковать! Знаешь, небось, не выдам, а скорее помогу, если потребуется.

Приказчик рассказал ему все подробности своего свидания со Степанидой и произнёс:

– Ну, теперь понял, в чем дело?

– Что ж, дай Бог час, а Наум Куприяныч знает об этом?

– Нет, я ему о том не говорил.

– Отлично сделал, я с тобой за ней приеду.

– А ловко ли будет? Как бы пристав не узнал!

– Нет, а если и узнает, не велика беда, от места только отрешат, да мне оно и самому надоело. При мне сам ты будешь безопасен, – в таком деле, которое ты задумал, всё может случиться.

– Да, это верно, – нахлобучивая себе шапку на лоб, протянул молодец и подстегнул пристяжную.

– Так, значит, в сочельник, ночью, нам придётся выехать с завода в дорогу.

– А не утром на праздник?

– Вы в какое время уговорились встретиться?

– В полночь, на первый день Рождества, – раньше в деревню нам не след показываться.

– И то дело, утром выедем, к сроку поспеем, – заключил урядник и снова склонился на боковую.

– Ты что ж? опять спать?

– Смерть, как голова трещит, прилягу маленько, в случае чего, – побуди.

– Дай мне свою шашку, так ведь она у тебя только мешает, небось.

– А тебе она на что?

– Может быть, волк наскочит, так оборониться от него.

– Возьми, да не потеряй только.

– В сохранности будет!

Урядник снял с плеч свою «присягу» и передал её приятелю. Тот уложил шашку в передок саней, снова подогнал коней и потихоньку запел:

 
«Не шатайся, не валяйся, во полюшке травка,
Не тоскуй-ка, не горюй-ка, по молодцу девка».
 

К полудню следующего дня они добрались до Тагильского завода, обещаясь повидаться вечерком в известном им трактире.

В это время, в горнице Степаниды собрались её подруги; пришли к ним и молодые парни, затянули песенки; вошёл туда же и сам староста с своей старухой; все отвесили им по поклону и продолжали веселиться.

– Пойте, девушки, пойте, да утешайте мою Степанидушку, она и так все глазки свои проплакала, – сказала старушка.

– Чего, бабушка, ей плакать? Замуж выходит не в чужую деревню, а в свою, – сказала одна из подруг.

– Вот мы так поплачем за неё, – ввернул один из ребят.

– А вам чего плакать? – спросил староста.

– Как же не плакать? Повезут нас в солдаты, тогда мы и заплачем.

– Нет, я плакать не буду, с радостью царю служить пойду, свет погляжу. Теперь служба лёгкая, послужишь года три, да домой отпустят; из мужика такой оборотистый выйдешь, что любо-дорого смотреть, – сказал высокий, кудрявый молодец.

– Правда, правда! – заголосили ребята.

– А нас с кем оставите? – спросила одна черномазая девушка.

– Без нас поживёте, найдётся, за кого замуж выйти, – ответил тот же паренёк.

– Ну, что, Степанидушка, весело ли тебе? – спросила старостиха у дочки.

– Ничего, матушка, весело, – ответила та.

– Что-то жених твой так долго не идёт? Не послать ли за ним?

– Без него мне много веселей, что ему здесь делать? – сказала невеста и запела подблюдную песенку.

– Ну, Бог с тобой, – протянула старостиха, затем поклонилась всем в пояс и вышла с своим стариком из горницы.

По уходе их песня затихла. Степанида села к столу, облокотилась на него и задумалась.

– Будет тебе печалиться-то, да и о чем грустить? – говорили ей девушки.

– Как же мне не печалиться, подружки мои? Оставляю я вас, увозят меня в дальнюю сторону, – рыдая, шептала невеста.

– Куда тебя увозят, Бог с тобою, ты с нами же останешься.

– Нет голубки мои, увезут меня в чужую сторону, увижу ли я вас когда, не знаю.

– Да что это с ней? Опять заговариваться начала, – спрашивали друг у друга парни.

– Так ей чудится, знать; вестимо, дело девичье, всё придёт в голову, – говорили другие.

Степанида вдруг поднялась из-за стола, утёрла кисейным рукавом слезы, откинула назад длинные по пояс косы и сказала:

– Ну, подружки, всё прошло, давайте песни петь, будем веселиться: все равно, чему быть – тому не миновать, что написано на роду, то и сбудется.

– Вот так давно бы и сказала, воскликнул кто-то из ребят, и вечеринка приняла весёлый характер.

Через несколько минут дверь отворилась, в горницу вошел сын кузнеца, жених Степаниды. Молча и как бы нехотя поклонился он всем присутствующим, подошёл к Степаниде и сел с нею рядком. Невеста не взглянула на него, опустила глаза и снова запечалилась. Парни и девицы глядели на них и дивились их отношениям.

– Степанида, поцелуй своего женишка-то, – послышался голос одной девушки.

Та молчала.

– Небось, жених должен прежде с ней поздороваться, а потом уже и поцеловаться, – сказал кудрявый паренёк.

– Нацелуемся, успеем ещё, – протянул сын кузнеца.

Вошла старостиха и, увидав свою дочку нахмурившеюся, спросила у неё:

– Ты что ж пригорюнилась? Поговори с женихом-то, порадуй его словечком.

– Мне что-то худо можется, родная, голова болит, – отвечала девушка.

– Ей со мной скучно, с приказчиком веселей бывает, – процедил сквозь зубы сын кузнеца.

– С каким это приказчиком? что ты ещё выдумал? – накинулась на него старушка.

– Знаю, с каким; видел, небось, как она с ним целовалась, меня не обманешь.

При этих словах Степанида вскочила с лавки, кинулась к матери, повисла к ней на шею и заплакала. Парни и девицы начали её утешать; один только жених не трогался с места и глядел исподлобья на свою ужаленную им невесту. Сцена была достойна кисти художника.

– Уведи ты меня отсюда, матушка, – упрашивала Степанида свою родную мать, – мочушки моей нет.

Старушка грозно поглядела на сына кузнеца и сказала:

– Эх, ты, косая верста, говоришь, и сам не знаешь, что, а ещё жених! Напраслину какую на неё придумал. Пойдём от него, моя лапушка, – и с этими словами старостиха увела из светлицы в свою избу огорчённую дочку.

Девушки и парни, озадаченные таким приключением, не знали, что им делать, – оставаться ли в избе или уходить по домам. Некоторые из них накинулись на кузнеца, укоряя его за Степаниду; тот встал с лавки, поглядел на всех и сказал:

– Вы ничего не знаете, а я знаю, что говорю.

– Где ты видел, как она целовалась с приказчиком? – допытывались у него.

– В избе Акулины Петровны, в окно подглядел, вот где, – горячился кузнецов сын.

– Когда же это было?

– Ну, уж это дело моё; было, если говорю.

– Да ты, брат, очумел: не такая девка, чтобы с чужим целоваться стала; она и с нами только о Святой неделе целуется, – кричали парни, – зря ты на неё напраслину взваливаешь.

Вошёл староста, он был под хмельком, и спросил:

– Что тут случилось?

– Ничего, так разговариваем, – ответили ему.

– А ты, брат, что такой сердитый? – обратился он к наречённому зятю.

– Ничего, так себе, – сказал тот, направляясь к дверям.

– Куда же ты?

– Ко дворам пора, дома ужинать ждут, – и, ни с кем не простившись, кузнец вышел, хлопнув дверью.

– Пусть его идёт, дурья голова, – сказал один из ребят.

– Поругались, что ли, вы с ним?

– Кому нужно с ним связываться? Он сам всех облает.

– А где же Степанида?

– Ей понездоровилось, в избу ушла.

Староста оставил светлицу, а следом за ним разошлись и гости, рассуждая о виденном и слышанном на вечеринке.

* * *

Когда староста вошел в избу к своей старухе, в то время Степанида лежала уже в постели и хныкала; около неё сидела мать и уговаривала её. Старик подошёл к жене и спросил:

– Чего дочка-то плачет?

– Жених её обидел.

– Чем такое?

– Сказал, что она с приказчиком целовалась.

– Ах, он грач этакий! И с чего он взял? Я сейчас к свату пойду, да пожалуюсь на него, – покачиваясь из стороны в сторону, бормотал начальник деревни.

– Ложись ты спать, оставь до утра, – уговаривала его старостиха.

Тот походил несколько минут по избе, поворчал себе под нос и улёгся на печке.

Утром во всех избах деревни только и говорили о размолвке кузнецова сына с дочкой старосты; никто не верил тому, что говорил жених о своей невесте на вечеринке; одни только старухи кудахтали, что старостина дочка – девка удалая, и доказывали своё мнение вымышленными фактами.

– Сама я её видела, как она на улице с Кирюшкой, Абрамкиным сыном, целовалась, да миловалась, – говорила одна старушенция, сидя за прялкой.

– Ну, так они при тебе и целовались? – обратился к ней с вопросом паренёк.

– Да, самолично видела, у сараев это было.

– Где тебе видеть, бабушка! Ты в двух шагах овцу от собаки не различишь, – заметила ей молодая бабёнка.

– Значит, видела, когда говорю, – утверждала та.

– Видела, так молчала бы, завидки, что ли, тебя взяли? – накинулся на неё тот же паренёк. – Под холстину тебе пора, а ты кляузы выдумываешь, – прибавил он.

Старуха махнула рукой и опять взялась за прялку. «С вами, затворниками, не сговоришь», – прошептала она.

Вести об истории этой дошли и до Чуркина; со злобной улыбкой он выслушивал их и думал: «ни тому, ни другому не владеть этой девкой, – она в моих руках».

– Ирина Ефимовна дома? – отворив немножко дверь избы разбойника, спросила хозяйка дома.

– У себя, – ответил ей Осип, сидевший у окна на лавке и покуривавший свою коротенькую трубочку.

– Как бы мне её повидать? – войдя в избу, сказала вдова.

– Ирина, тебя спрашивают! – крикнул Чуркин.

Та вышла из своей комнатки, хозяйка поцеловалась с ней по обычаю, хотела что-то сказать, но, поглядев на Осипа, остановилась, отвела Ирину Ефимовну в её комнатку и сказала ей:

– Слышала ты, матушка, на меня кузнецов-то сын какую ахинею взводит?

– Что такое? – крикнул Чуркин, услыхав слова Акулины Петровны.

– Так, Наум Куприяныч, ничего.

– Поди сюда; в чем дело? Здесь лишних никого нет, Осип – свой человек.

– Кузнец на меня напраслину взводит: говорит, что Степанида в моей избе с приказчиком целовалась.

– Так что ж? Разве это неправда?

– Оно хотя и было, да меня-то он зачем путает в это дело? Нарочно, что ли, я их свела? Вся деревня теперь на меня пальцами показывает.

– Кто, старик, что ли, это расславляет?

– Нет, жених Степаниды, сын его.

– Ну, и пусть его брешет, а тебе что?

– Обидно, Наум Куприяныч: я женщина не какая-нибудь, век свой честно прожила, а вот под старость в грязь меня затоптать думают.

– Не затопчат, пока я у тебя живу.

– Ты пожалей её, наша вина, что мы к ней приказчика привели, – высказалась Ирина Ефимовна.

– Ты молчи, Ирина, в сторонке находись, язык-то на привязи держи, а то он у тебя длинен, – сверкая глазами, заметил разбойник.

– Я так, к слову, сказала.

– То-то, «к слову», иногда твоё слово – бритва.

– Так что ж мне теперь делать?

– Ничего, сиди себе дома, да помалкивай. Я сам к кузнецу схожу, да поговорю с ним.

– Спасибо, родимый, а то кто ж за меня, за сироту, заступится, – утирая платочком навернувшиеся на глаза слёзы, – сказала Акулина Петровна.

Чуркин встал с лавки и вышел из избы в светлицу; пошёл за ним и Осип.

– Подглядел, окаянный, вот теперь и конфуз мне, – проговорила хозяйка, обращаясь к Ирине Ефимовне.

– Ну, не важное дело, ему кто поверит, а кто и нет, – ответила та.

– А все таки, мать моя, конфузить. Ты уж поговори Науму Куприянычу, чтобы он того, – выгородил меня.

– Он сказал, что сам к кузнецу пойдёт, ну, значит, не даром.

– Затем прошу прощения, голубка моя, заходи ко мне погутарить-то!

– Зайду, выберу как-нибудь вечерком времечко, побываю.

Акулина Петровна снова расцеловалась с женой разбойника и поплелась в свою избушку.

Глава 70

Оставалась одна неделя до праздника Рождества. Степанида ждала этого дня с великим нетерпением-, ей хотелось вырваться из родительского дома на волю: наречённый жених ей до того опротивел, что она избегала с ним видеться; рассказы его о её свидании с приказчиком, о чем он благовестил по деревне, заставили девушку смело решиться на побег со своим возлюбленным, и она твёрдо была намерена исполнить задуманное. Она не показывала, ни отцу, ни матери даже вида на то: была с ними ласкова, весела; с сыном кузнеца обходилась, как с женихом, даже целовалась с ним, и он, с своей стороны, не мог нахвалиться своей суженой, с кем бы только ни приходилось ему говорить; каждый почти день навещал свою невесту, приносил ей подарки, и она принимала их и передавала матери. Вся деревня говорила об этой счастливой парочке; один только Чуркин был другого мнения: он понимал, что Степанида, как умная девка, думала совсем другое.

«Не может быть, – предполагал он, – «чтобы она примирилась со своим положением и вышла бы за нелюбимого ею парня».

Акулина Петровна ежедневно навещала хату разбойника и все спрашивала, был ли он у кузнеца и говорил ли ему о том, о чем обещался сказать.

– Да что мне с ним говорить? Надоела ты мне, тётка Акулина, ступай и скажи ему сама, ежели тебе хочется, – отвечал он ей.

– Как я пойду к нему, Наум Куприяныч, ведь он чистый зверь, надаёт мне подзатыльников, тем и утрусь, моё дело бабьё, – говорила Акулина Петровна.

– Ладно, схожу, только ты мне не надоедай. Ирина, дай мне красную рубашку, да новую поддёвку, – сказал Чуркин, расчёсывая перед маленьким зеркальцем свою кудрявую голову.

– Ты это куда же собираешься? – спросила та.

– К кузнецу иду.

Акулина Петровна поклонилась разбойнику в пояс и вышла. Чуркин оделся, зашёл в свою светлицу, где был Осип, и сказал ему:

– Надевай халат и пойдём со мною.

– Куда такое, атаман?

– К кузнецу в гости.

– Как это тебе вздумалось?

– Нужно, хочу с ним переговорить.

– Что ж, можно, сходим, да посмотрим, как он живёт, ходы поглядим, – может, они нам когда и понадобятся, – ворчал каторжник, накидывая себе на плечи свиту.

– Если я что буду говорить, ты молчи, в разговор не вмешивайся.

– Зачем же, атаман, разве я не знаю.

– Бывает, ты ни к чему слово выпустишь, суёшься, где тебя не спрашивают.

Осип молчал, только одними губами шевелил и, досадуя на несправедливые упрёки атамана, пошёл за ним со двора. Ирина Ефимовна проводила их за ворота и сказала потихоньку:

– Ты, Вася, долго там не засиживайся, я ворота не буду пока запирать, видишь, стемнело, небось.

– Ладно, что мне там делать, – отвечал разбойник, укутывая своё лицо в воротник овчинного тулупа, и зашагал вдоль линии деревенских домиков.

Осип шёл за ним по пятам и раздумывал, зачем это понадобилось его атаману с кузнецом видеться. Подойдя к намеченному домику, Чуркин остановился и постучался в окно. В стекло уткнулась какая-то фигура, затем быстро отошла от него, и через несколько минут ворота дома отворились, в них стоял сам кузнец и, увидав разбойника, вскрикнул:

– Ба! Наум Куприяныч, какими судьбами?

– В гостях у тебя задумал побывать, рад ты, или нет, а принимай, – ответил тот. Да я и не один, работника своего взял проводить.

– Добро пожаловать, дорогой гость, да и кстати у меня сват сидит, – приподнимая с головы шапку, отвечал кузнец.

– Спасибо на добром слове, – сказал разбойник и пошёл за кузнецом в избу.

– А мне что тут делать, я домой пойду, – сказал каторжник.

– Нет, уж, и ты заходи, милый человек, – с хозяином пришёл, так от него не отставай, – проговорил старик.

Староста, увидав Чуркина, входившего в избу, настолько обрадовался ему, что выскочил из-за стола, пошёл к нему на встречу, растопырив руки, и произнёс:

– Наум Куприяныч, тебя ли я вижу! какими судьбами? Ах ты, мой голубчик, вот утешил, садись в передний угол, дай же мне расцеловать тебя.

– Ну, после, на Святой поцелуемся, – ответил разбойник, стараясь отклонить лобзание.

– Нет, брат, поцеловаться нужно, – настаивал на своём мужичок и влепил ему поцелуй.

– Будет тебе, сват! Баба, что ли ты, на целованье-то разохотился? – заметил ему кузнец.

– С добрым человеком почему и не поцеловаться, – усаживая за стол разбойника, бормотал мужичок. – Садись, сват, поближе к нам, да угощай гостя, он к тебе впервые, кажись, пожаловал.

– Спасибо ему, сколько раз звал, насилу-то удостоил, – сказал хозяин дома.

– Не приходилось, да я и не люблю надоедать, – ответил разбойник, разглаживая руками на голове волосы.

Жена кузнеца поставила на стол две бутылки водки, настоенной какими-то травами, и поклонилась гостю.

– Вот, Наум Куприяныч, старуха моя, – отрекомендовал её кузнец.

Чуркин кивнул ей слегка головою. Кузнец налил по небольшому стаканчику спиртуозной настойки, чокнулся с собеседниками, и они выпили.

Осип всё время сидел у двери на лавке, опустив голову, и о чем-то размышлял; кузнец не забыл и его, подозвал к столу, налил ему стаканчик и сказал:

– Выпей, брат, да не обессудь.

– Я не пью, – ответил каторжник, поглядывая на своего атамана.

– Чего упираешься, пропусти, авось, не захмелеешь, – ввернул староста.

– Не хочу, – буркнул тот и пошёл было от стола.

– Пей, когда угощают, – произнёс Чуркин.

– Ну, за ваше здоровье, – подняв стакан и, поднося, его к губам, протянул каторжник и выпил.

– Валяй другую, – предложил кузнец.

– Нет, будет.

– За здоровье жениха и невесты, – сади!

– Благодарствую, – упирался Осип и отошёл на своё место.

– А где же твой жених? – спросил разбойник.

– У невесты в гостях сидит.

– Жаль, что я его не увижу.

– Что ж, поздравить ты его хотел, так успеешь, на свадьбе, небось, не откажешься побывать?

– Поздравить я его успею, попенять ему об одном хотел, затем и пришёл.

Осип глядел на него исподлобья и думал: «Охота атаману бобы-то с ними разводить, приказал бы мне, я знал бы, как ему попенять».

– В чем такое? али он чем проштрафился против тебя, Наум Куприяныч? – наливая стаканчики, полюбопытствовал кузнец.

– Нет, хозяйку моего дома он обижает, напраслину на неё взводит.

– Вот тебе и раз, да в чем такое? Говори, я ему потачки не дам.

– Приказчика, гостя моего, впутал; за такие разговоры и в волостную потянут, – вот что, сердито сказал разбойник и покосился на кузнеца.

Староста облокотился руками на стол и молчал:

– Да что такое? Говори толком! стукнув кулаком об стол, крикнул кузнец.

– Спроси у своего свата, он доскажет за меня.

– Сват, а, сват, что ж молчишь? – толкая старосту, горячился кузнец.

– Нечего и говорить: сболтнул парень зря, вот и всё тут, – сказал тот.

– Не зря, а с умыслом сделал, вся деревня об том говорит, – добавил Чуркин.

– Я-то ничего не слыхал и не знаю. Ты, Наум Куприяныч, начал, так и договаривай.

– Слушай, я всё скажу: у меня в гостях был приказчик с завода, а твой сын, черт его знает с чего-то, рассказывает по всей деревне, что Степанида-то приходила к моей хозяйке дома и там с приказчиком целовалась.

– Ну, знаю, он и сам мне о том говорил, а я ему сказал: «важное, мол, дело! Поцеловалась, и ладно; губы-то небось у ней не отвалились». Охота тебе, Наум Куприяныч, в бабье дело входить! Давай-ка-сь, пропустим ещё по одной, да о другом о чем-нибудь покалякаем.

Староста поднял голову, взял за руку Чуркина и промолвил:

– Не такая моя дочка, чтобы стала с кем целоваться; в законе Божьем воспитана. На смех кто-нибудь сказал жениху, а он поверил, и вышел дурак.

– Не в том дело, он всей деревне о том рассказал, – проворчал разбойник.

В этот момент в избу вошёл, сын кузнеца; он молча разделся, одёрнул рубашку, взглянул на Осипа и, заметив за столом Чуркина, поклонился ему; тот не удостоил его ответом, а только злобно окинул взглядом его фигуру и опустил глаза.

– Ты что там, парень, на свою невесту напраслину выдумываешь, говоришь по деревне, что она с приказчиком у тётки Акулины к избе целовалась? – сурово обратился к нему отец.

– Да, батька, я сам это видел, всегда буду говорить правду.

– Ты, знать, очумел, голубчик!

– Очумел, так очумел, – это дело моё.

– Я вижу, ты палки давно не пробовал, так она, пожалуй, походит по твоим плечам, – вставая из-за стола, сказал кузнец.

– За такие дела и следует: не рассказывай, чего не было, – подзадоривал старика Чуркин.

В разговор вмешалась старуха, начала защищать своего сына, с ней сцепился кузнец и в конце концов схватил со стены висевший на гвоздике кнут и кинулся на сына, а тот дал тягу из избы. Собеседники и Осип сгруппировались посредине избы; старуха взвыла голосом; кузнец рассвирепел, начал её бранить за потачку сыну, и через четверть часа гости удалились из избы.

– Ловкую ты штуку подвёл, атаман, – сказал Осип, возвращаясь восвояси.

– Жаль, что жених увернулся из-под кнута; придержать бы тебе его.

– Не догадался, атаман; кнутом его не проймёшь, а ты прикажи, я с ним расправлюсь по-свойски.

– Погоди, понадобится, тогда скажу.

– И озорник же он, как видно!

– По делу-то он прав, я знаю, до кого ни доведись, зло возьмёт! Поцелуйся моя Ирина с кем-нибудь, ну, и капут ей сейчас.

– Ты – дело другое.

– Да, а этот сосуля невесту не по себе выбрал, вот что, не ему бы ею владеть.

– Ты, ведь, сам говорил, что ни ему, ни приказчику она не достанется?

– Оно так и сбудется, а теперь так, к слову говорю, что она ему не пара, – входя в ворота своего дома, заключил Чуркин.

– Куда же ты, атаман? – спросил Осип, заметив, что тот направился мимо крыльца избы.

– К хозяйке на минуточку; надо же её успокоить и рассказать о том, чем кончилось моё посещение кузнеца, – сказал он. – Ирине скажи, что сейчас возвращусь.

На другой день неизвестно от кого деревенские обыватели узнали, что в доме кузнеца был Наум Куприяныч, и о том, что произошло от его посещения; языки прибавляли о взбучке отцом жениха за распространение нелепых слухов последним о своей невесте. Вести эти дошли и до Степаниды, которая выслушала их и сказала: «по делом ему, озорнику!

* * *

В Тагильском заводе приказчик складчика не спал ночей: он весь был занят мыслью о Степаниде. Предстоящая поездка за ней сильно озабочивала его, а главный вопрос для него был о том, в какой церкви обвенчаться, о чем он несколько раз советовался с урядником и наконец решил отправиться к своему приходскому священнику.

Выбрав вечерок, приказчик пошёл к нему просить благословения на задуманную им женитьбу.

Священник был дома и принял его, как подобает пастырю, – с радушием, пригласил духовного сына своего в зал небольшого, но уютного домика, посадил на диван и сказал ему:

– Ну, чем же тебя потчивать? Ты у меня гость хороший, но редкий.

– Ничем, батюшка, я к вам на минуточку зашёл, посоветоваться, – отвечал ему приказчик.

– Совет советом, сын мой, а без чаю я тебя не отпущу, так уж у меня заведено.

– Что ж делать, если вам угодно, перечить не могу.

Священник распорядился до хозяйству и, возвратясь в залу, спросил у гостя:

– Ну как твой старик поживает, здоров ли он?

– Ничего, батюшка, вашими молитвами живём, пока Бог грехам терпит.

– Давно уж я твоего хозяина не видал.

– Вольно же вам не побывать у нас.

– Да ведь как его беспокоить? Человек он занятый делом, придёшь, да не во время, а «не во время гость бывает хуже татарина», как гласит пословица.

– Вечерком он всегда свободен. Только, батюшка, прошу вас о моем сегодняшнем посещении ему не говорить: я к вам зашёл по своему секретному делу: – я да вы о нем только будете знать.

Священник уставил на него глаза, как бы желая проникнуть в его душу и узнать: с добрым или с злым намерением принесло его к нему.

– Вы, батюшка, не подумайте чего дурного, я к вам за благословением пришёл, – как бы угадав мысль его, сказал приказчик.

– Рад тебя выслушать, на добрые дела я всех благословляю.

– Жениться я задумал, вот что!

– Святой час тебе; у кого же невесту сосватал? Уж не у Луки ли Петровича Дуняшу хочешь взять? – полюбопытствовал пастырь духовный.

– Нет, из деревни Реши себе подругу выбрал.

– Чья же она будет?

– Дочь простого крестьянина, пришлась она мне по душе, вот и хочу на ней жениться. Благословите?

– С моей стороны, с Богом: в законном супружестве лучше жить, чем так путаться, ты уж молодец в летах, пора и домком обзавестись. Где венчаться думаешь?

– Просил бы вас не отказать совершить наше бракосочетание, но не знаю, согласитесь ли вы?

– Почему не так, по закону обвенчаю.

Приказчик молчал, вертел головою то туда, то сюда и как бы конфузился высказаться прямо.

– Да что у тебя? Разве что не ладно?

– Немножко есть: беру-то я невесту без согласия её родителей.

– Это как же так?

– Увезти её хочу, она просватана за другого, нелюбимого ею парня, а девушка хорошая, – мы с нею так согласились.

– Без законных документов венчать вас не могу, отказываюсь, – сказал батюшка.

Вошла попадья с самоваром в руках; разговаривающие замолчали; матушка поздоровалась с гостем, поста вила на стол чайный прибор и уселась было разливать чай, но священник сказал ей:

– Уходи, я сам распоряжусь.

Та вышла из залы. Священник обварил чай, налил из чайника два стакана чаю и, обращаясь к гостю, сказал:

– Прошу покорно, кушай.

Приказчик не слыхал приглашения священника: он сидел, опустив голову, раздумывая о своём горе. Священник видел, как глубоко был тронут его отказом молодой человек и, как бы сжалившись над ним, немного подумал и сказал:

– Не печалься, мой сын, выпей чайку, Бог поможет тебе и исполнит твоё желание. Я с радостью обвенчал бы, но закон не дозволяет, – надо иметь свидетельство, дозволяющее твоей невесте вступить в брак.

– Оно есть у неё, – подняв голову, проговорил жених.

– Если так, то и говорить не о чем; представь его, и бракосочетание ваше совершится; а у тебя паспорт во всяком случае имеется.

– Без паспорта нельзя, он у меня годовой, – ответил приказчик с сияющим лицом и принялся пить чай.

– Когда же ты думаешь устроить свадьбу?

– После Рождества, батюшка, откладывать мне не хотелось бы.

– Чем скорее – тем лучше.

– Есть у меня, батюшка, другая просьба, не откажите в ней, я сам возблагодарю вас.

– Что такое? Говори, если могу, изволь, не откажу.

– Дозвольте моей невесте пожить в вашем доме несколько дней; я привезу её к вам на второй день праздника.

– Можно; с кем же она будет жить?

– Одна, одинёшенька.

– Привози, приму.

Приказчик вынул из бумажника двадцатипятирублёвый билет и вручил его священнику.

– Напрасно, в деньгах я не нуждаюсь, – сказал тот, убирая в карман кредитку.

– Это задаточек, батюшка, вы уж не обессудьте, да прошу вас, не говорите пока до свадьбы о моей с вами беседе.

– Будь покоен, это между нами умерло, – провожая гостя, уверял священник.

Приказчик вышел от него с отрадным впечатлением и, не чуя под собою ног, возвратился в склад, где его ожидал урядник, интересуясь узнать, чем кончилось дело у батюшки.