Kitobni o'qish: «Трое неизвестных»

Shrift:

* * *

Трое неизвестных

Роман

Их поселили в одной комнате гостиницы «Спутник» на Всесоюзном совещании молодых писателей. Три подающих надежды сочинителя. Миша Вартанов из Ростова, Сережа Садофьев из Бологого и Леша Шардаков с далекого курильского острова. Что они сочиняли? Да, в общем-то, все называли себя поэтами, а дальше – как судьба распорядится.

За те несколько дней, что продолжалось пышное советское мероприятие, они здорово сдружились и единогласно решили, что не пойдут на общее мероприятие, большой сбор в зале для конгрессов гостиницы «Спутник». Там предполагалась массовая раздача заслуженных слонов представителями писательского руководства. Миша, Леша и Сережа своих небольших наградных животных уже получили – вызов на экзамен в Литературный институт по прохождении творческого конкурса, поэтому решили потратить последний день в столице с пользой. Посетить ЦДЛ, Дом писателей на улице Воровского, что неподалеку от метро «Баррикадная».

Вартанов лучше всех ориентировался в Москве, Садофьев и Шардаков последовали за ним.

ЦДЛ они нашли легко, но, как выяснилось, внутрь пускали не всех. Только членов Союза и пришедших с ними женщин. Парни загрустили.

Садофьев и Шардаков закурили. Вернее, закурил Шардаков, невысокий, крепкий, загорелый островитянин, весь в каких-то царапинах, будто прорывался в литературу прямо из непроходимой тайги. Садофьев составлял ему компанию. Он был выше ростом, с волосами до плеч, серо-голубыми глазами, одет в польские джинсы, белую куртку, в отличие от Шардакова, носившего черный, душный костюм провинциального модника с огромными лацканами.

Вартанов успел с кем-то завязать разговор из числа вившихся у входа личностей. Он обращал на себя внимание отличным джинсовым фирменным костюмом и располагал к общению приятным вкрадчивым голосом. Собеседником его был некий двадцатипятилетний примерно тип в белых полусапожках на каблуке и распахнутой до пупа клетчатой темной рубашке.

– Все в порядке, – сказал Вартанов, подходя к своим. – Это Юра, он нам поможет.

– Он писатель? – недоверчиво спросил знающий жизнь Шардаков.

– Он нас проведет, – уклончиво ответил Вартанов.

– Ну что, пошли? – подал голос Юра, подходя кавалерийской, можно даже сказать, чуть-чуть гарцующей походкой.

Оказалось, что Юра хоть пока еще не являлся членом союза, но знал все тайные пути в буфет ЦДЛ.

Они двинулись в сторону площади Восстания. Вартанов – решительно, Садофьев с выражением – будь что будет. Один Шардаков был в сомнении.

– А если нас сцапают? Еще запомнят.

Юра весело расхохотался. Кажется, его уже не раз сцапывали.

– Ты же сам хотел сюда. Нельзя отступать. Неудовлетворенные желания – это яд для организма, – настаивал Вартанов.

Они обошли полквартала и остановились перед монументальным крыльцом. На него, величественно кивнув швейцару, вышел – они сразу его узнали – Сергей Михалков.

– Ничего себе! – непонятно что имея в виду, сказал Садофьев.

– Только себе, все только себе, – мелко скаламбурил Юра и поманил своих сусанинцев за собой. Они вошли в подворотню, открыли дверь в стене и по очереди нырнули внутрь. Шардаков попридержал Мишу Вартанова.

– А чего он так ради нас старается?

– Гос-споди, да он падает нам на хвост, только и всего. За провод.

– А-а.

Возбуждаемый приятными предвкушениями местный сталкер Юра, что-то бормотал про «тропу Доброскокина». Вновь обретенные друзья терпеливо следовали вслед за ним по каким-то узким коридорчикам, поворачивая в неожиданных местах. На очередном таком повороте Юра вдруг замер, как будто его каблуки провалились в паркет. И он прошептал гневно и беспомощно:

– Гена!

И действительно, впереди показался невысокий человек в серой паре с бабочкой под подбородком. Если его как-то и можно было назвать, то именно Геной.

– А ты что здесь делаешь? – спросил он скукожившегося Юру. – Так, молодые люди, давайте-ка на воздух. Ты уже бригадами стал сюда водить? – это опять к Юре.

Когда все оказались на улице, Юра довольно долго оставался среди обманутых клиентов, пытаясь объяснить, что сам по себе план был великолепен, но Гена, замдиректора ресторана, совершенно неожиданно оказался в библиотечном коридоре, хотя все знают, что он в жизни не прочитал ни одной книги.

К Юре все сразу потеряли интерес.

Шардаков закурил. Вартанов пялился на вывеску Театра-студии киноактера на другой стороне улицы. Один Садофьев старался хоть как-то смягчить неудачу Юры, подкашливал его речам и кивал белокурой шевелюрой.

Но тут кое-что произошло. У парадного крыльца остановилось такси, и оттуда солидно, можно сказать увесисто, выбрался сорокалетний мужчина в белом костюме.

Молодые люди отреагировали на его появление по-разному. Юра куда-то слинял, а трое неудачников смущенно потупились. Им было неудобно, что руководитель их семинара застает их в этом злачном месте, вместо того чтобы найти на подведении итогов Всесоюзного совещания.

– А, вы уже здесь, – не удивился Молоканов, захлопнув дверь авто. – Скоро поняли, где тут масло на бутерброде.

Троица молчала.

Руководитель, кажется, не был склонен к нравоучениям, к тому же был без компании и посмотрел на литературную молодежь именно в этом смысле.

– Что, не можете пройти?

– Именно, Анатолий Анатольевич, – подрулил к нему Вартанов.

– Ну так пошли со мной.

Обретя в лице Молоканова Вергилия совершенно другого уровня, компания застучала каблуками по ступеням, продолжая чуть-чуть побаиваться рослого, фигуристого швейцара. Тот даже не пикнул.

Фойе. Сплошь черное дерево и зеркала. У зеркала стоял крупный холеный человек и аккуратно поправлял мизинцем усики.

Молоканов, не посмотрев даже, слышат ли его семинаристы, был уверен – слышат, громко произнес в спину любующемуся собой:

– Привет мировому сионизму!

Тот не растерялся и сытым, благостным голосом поинтересовался:

– От кого?

Молоканов и тип у зеркала захохотали.

Спутники Молоканова оторопели, они привыкли в провинциальных палестинах, что «эти» разговоры ведутся осмотрительно, как бы из-под полы, а тут такой блестящий публичный выпад. Что скажешь, Москва, тут у них все по-особенному, надо привыкать.

И Анатолий Анатольевич вошел.

В этот послеполуденный час зал ресторана, отделанный благородным темным деревом, был наполовину пуст. Там-сям клубилось несколько небольших компаний, с одной шутливо, по-домашнему беседовала официантка, в другой вдруг возвысился некий господин с бокалом. Тост.

На Молоканова и его гостей обратили внимание, официантка кивнула белому костюму, мол, одну минуточку, и действительно приблизилась буквально через пару секунд.

– Ну, выбирайте, – обратился Анатолий Анатольевич к молодым людям, и к официантке: – Для меня и моих молодых друзей.

Им был предложен уютный четырехместный столик в углу, подальше от прохода. Они уселись, с интересом просматривая глянцевые страницы, разобрались с меню.

– Это так, для порядка, – продолжал солировать Анатолий Анатольевич. – Пускаем в дело малый джентльменский набор. Запоминайте, долгие годы вам придется прибегать к нему. В общем так, Наташа, – обратился он к официантке. – Для начала картошечка разварная с селедочкой, это первая местная закуска, без нее никак нельзя. Потом, поскольку мы обедаем, нам всем по соляночке. По мясной соляночке. Такой солянки, вы, поверьте мне, нигде есть не могли. Дальше тарталетки, сырные и с паштетом, по восемь штук. Соления, капустки гурийской, как обычно. И – корейка, всем корейка.

– Что это? – спросил недоверчивый Шардаков.

Садофьев ткнул его локтем в бок, да ладно, мол, тебе.

Анатолий Анатольевич не удостоил его ответом.

– И пить, пить, конечно, будем водочку.

– Я бы вина выпил сухого красного, – осторожно подал голос Вартанов.

– Вы спорили со мной на семинаре, когда речь шла о том, как строится стихотворение! А как строится ЦДЛовский обед, я знаю еще лучше. Наташа, нам графинчик.

– Одну минуту.

– А хлеб? – требовательно спросил Шардаков.

– Ты бы еще о рюмках напомнил, – усмехнулся Вартанов, явно более опытный в ресторанном обиходе.

– Ну-с, – бодро сказал Молоканов, поднимая в руке графин и оглядывая дымящийся солянками стол. – За успешное окончание семинара.

Выпили, и быстро, сообразно тому, как действовала водка, молодые люди обрели себя.

– Вы довольны результатами? Кстати, почему не на подведении итогов?

– Сегодня вечером у кого самолет, у кого поезд, – сказал Садофьев, жмурясь от удовольствия – солянка была очень вкусная.

– В институт надо подготовиться, – пояснил Шардаков, катая во рту маслину.

– Вам же еще экзамены сдавать. Творческий конкурс вы прошли, а «жи-ши» отвечать придется. Хотя, – Молоканов снова налил водки. – Главное – все-таки конкурс, на экзаменах никого не валят.

Выпили.

– Вы, кстати, деньги на обратную дорогу отложили? А то будете голодать в пути.

– Я самолетом. Мне десятки хватит.

Молоканов ухмыльнулся.

– Как говорит современный гений Андрей Георгиевич Битов, на десять рублей можно и не улететь.

Поняв, что острота не полностью дошла до молодых людей, Анатолий Анатольевич вновь поднял графин.

– Кстати, «Шагреневую кожу» читали?

– Ну, читали, – с некоторым вызовом произнес Садофьев, спеша перехватить честный ответ Шардакова.

Руководитель семинара вдруг слегка помрачнел, впал в подобие философского настроения.

– Знаете, ведь жизнь наша – своего рода шагреневая кожа, это поначалу кажется, что все впереди. Вот с какого-то момента начинаешь замечать – стала убывать, убывать… В конце концов всего-то и остается желать, чтобы вокруг было «чисто и светло».

– Это Хемингуэй, – подловил руководителя Садофьев.

Тот посмотрел на него, молча выпил и тут же вернулся в привычное праздничное состояние.

– А знаете, почему меня одолевают такие мысли?

– Не знаем, – ответил Шардаков.

– Знаете, где мы с вами сейчас обед кушаем?

Молодые люди молчали.

– Это помещение знаменитой Олсуфьевской ложи. Масонской, естественно.

Ученики напряглись с рюмками в руках, с интересом глядя на учителя.

– Толя! – раздался голос, и к столу подошел невысокий рыжий человек в голубом клетчатом костюме. – Я тебя уже полчаса жду.

– А-а, прошу любить и жаловать, – повел рукою, оснащенной рюмкой, в его сторону Молоканов. – Совесть земли русской и по совместительству ее же гений.

Рыжеволосый сердито нахмурился.

– Я жду тебя наверху, – и начал подниматься по крутой узкой лестнице с перилами, что вела на антресоли ресторанного зала.

– Так вот, молодые люди, что-то я хотел вам сказать, но, кажется, не скажу. Скажу другое, в духе дня, но вы меня послушайте.

– Слушаем, – сказал Шардаков, сияя всеми своими шрамами и царапинами.

– Бегите отсюда, пока не поздно, на просторы большой жизни, а то завязните тут как мухи в янтаре.

После этого он хлопнул рюмаху, потыкал вилкой в кусок капусты у себя на тарелке и встал.

– Ну что ж, хорошего помаленьку.

– Понемножку, – вежливо и тихо поправил Садофьев.

– А я отправляюсь в клуб четырех коней.

И ушел, оставив весьма противоречивое о себе впечатление.

Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом еще. День медленно клонился к закату.

– А я все равно приеду поступать, – суммируя свои сомнения, сказал Шардаков во время одного из тостов.

– А чего ты, там же у тебя на Итурупе красиво – север.

– Сам ты север.

– А у нас в Ростове хорошо, абрикосы пошли.

– А у нас ничего не растет, – вздохнул Садофьев.

– Все же здорово, ребята, что мы напали друг на друга, даже расставаться не хочется, – вдруг расчувствовался Шардаков.

Следующий графин официантка нести отказалась и вежливо намекнула, что им, в общем-то, пора собираться.

Вартанов все время крутил головой, непонятно что стараясь углядеть. Хотя, в общем, понятно. Еще на семинаре тот высмотрел пару симпатичных девиц, и теперь рассчитывал, что они появятся здесь. Зал уже был полон, и в воздухе стоял сдержанный благородный гул, как от работы большой группы компьютеров, сказал бы я, если бы это сравнение было уместным хронологически.

– А меня никто дома не ждет, – пустил вдруг слезу Шардаков.

– То есть? – заинтересовались друзья.

– Совсем. Мамка со своим хахалем, кажется, даже не заметила, что я куда-то укатил.

– Мальчики, на воздух, – пролетел над головами зов официантки.

Они поднялись, как карбасы на волнах, медленно пошли к выходу.

– Стой, а там что, – сообразил Вартанов, указывая вглубь помещения. Выяснилось, что там коридор, занятый слева стойкой. Здесь им оказались неожиданно рады. Тут торговали в розлив. Шардаков решительно потребовал три по пятьдесят все той же водочки. Они встали, неудобно облокотившись на стойку, вокруг все плавало, бегали официантки, перемещались какие-то люди под покровом своего литературного авторитета. А откуда-то из конца этого помещения, с противоположной ресторану стороны, катил шум морского прибоя или, может быть, племенного становища в момент объявления привала.

– И собака моя сдохла.

– Белый клык? – поинтересовался Садофьев.

– Клыки белые, да.

– А лететь сколько?

– Четырнадцать часов. И то, если погода будет.

– Слушай, а чего тебе туда тащиться, – предприимчивость Вартанова нашла для себя работу. – Едем сейчас в аэропорт, сдаешь билет и давай ко мне в Ростов.

Шардаков задумался.

– А я, – спросил Садофьев.

– И ты, – ответил Вартанов. – Бологое – это, знаешь… – он неопределенно махнул рукой.

– Там поезда, – любя точность, заметил Садофьев.

Одним словом, радикальная идея овладела умами и была воплощена в жизнь. Молодые гении добрались до аэровокзала, что возле метро «Аэропорт», и, можно сказать, под покровом ночи сунулись в кассу возврата, где им охотно обменяли билет Шардакова на остров Итуруп с пересадкой на Сахалине на девяносто рублей новенькими десятками. То, что десятки были новенькие, как-то намекало, что начинается иная теперь жизнь с новыми приключениями и свежими идеями.

Садофьев попытался еще раз напомнить друзьям, что ему надо в Бологое, но кто бы его отпустил. Вартанов прочно взял дело в свои руки. Тут же неподалеку была железнодорожная касса, и они без всяких хлопот и очередей приобрели три билета на ростовский поезд, уходивший из столицы в семь утра.

Вяло пытавшийся вырваться в Бологое Садофьев показал на диск вокзального хронометра – половина первого.

Полупротрезвевший и от этого начавший настораживаться Шардаков тоже выразил сомнение – где-то ведь следовало провести предстоящую ночь.

– Где-где? В Караганде! А ресторан зачем, – ответил на сомнения друзей Миша и решительно направился к стеклянным дверям местного ресторана.

Как ни странно, в этот сугубо поздний час заведение активно трудилось: понятно, ведь люди летают круглосуточно, и им охота есть и пить.

– Я пить больше не могу, – устало сказал Садофьев.

– А будешь? – поинтересовался Вартанов.

Что интересно, во время этой одиссеи они ничего не потеряли из документов, не забыли, что надо еще заехать за вещами в гостиницу, и успели точно к отходу поезда, находясь в характерном чадно-дымном состоянии. Денег у них уже не было, зато были билеты. Отступать некуда. Ни на Итуруп, ни в Бологое. Единственное место на карте великого Союза, где им светил некий огонек, располагалось в Ростове. Туда и покатили.

За три месяца, проведенных на ростовской земле, молодые гении Леша, Миша и Сережа не только загорели, но и изрядно поработали. Сначала на бахче, потом на уборке яблок, на строительстве асфальтовой дороги. Все «подряды» пробивал Вартанов с большой помощью своего отца Михал Михалыча, человека с феноменальными связями и широкой душой. Поплавать, попить вина и пошустрить с местными девчонками им тоже довелось, так что возвращались они в столицу с несколькими сотнями рублей в кармане каждый. Сережа Садофьев даже с адресом, по которому он клятвенно обещал писать замечательной девушке Свете. Отца он тоже известил, и тот отнесся с мужским пониманием к его желанию поработать перед институтом. Шардаков даже и не писал никому.

Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по-ровному. У Сережи еще на ростовской земле начал расти большой непонятный фурункул на подбородке – занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Однако вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда, мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было. Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то связном помышлял.

Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день не надо.

Садофьева заочно поселили с четверокурсником – комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, не обрадовался и стал хлопотать все же об отдельном для себя помещении, в результате отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»

Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.

Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахты. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже, поэтому некоторое время маялся на железе.

Семиэтажник на самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».

Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ, друзья наблюдали самые разные сцены: от ласк гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»

Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.

Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищеным картофелем, варили с лавровым листом и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно, присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем, посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял сомалийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре и грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному, приговаривая: «Кикози человек, брять!»

На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней.

Ровни дома не оказалось.

Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку. И расположилась за его столом со своим угощением.

Вознесенский все не шел.

Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла.

Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей.

Надо отдать должное автору «Гойи», застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы. Не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси. Каким-то образом эта история стала известна в институте и сделала Ольгу популярным человеком на некоторое время.

И, как оказалось, не зря.

Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту.

Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.

Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов, доставший всех своей шуточкой: «Несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли». И по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Так себе шуточка, но кое-кто хихикнул в аудитории.

Кстати, что писала Ольга Нода, так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».

Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.

В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели с очень важным видом и старшекурсники. Что они пишут сами, оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных и даже царственных фамилий, таких, как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись, каких высот достиг в своем мастерстве такой студент.

Конечно, у любого собрания есть неформальный лидер, и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях – Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно – гений.

Хоть они работали в три памяти, Садофьев, Шардаков и Вартанов сумели запомнить не всех участников того семинара.

Запомнился Саша Логинов, зрелый уже мужик, лет двадцати восьми, чем-то походивший на состарившегося Шардакова, обветренный северными вихрями, писавший складно и как-то очень натурально, как будто шагнул на семинар прямо из природы.

И Юра Кабанков поразил, он предложил на всеобщее обозрение маленькую резную шкатулку: «Самый вкусный листок капустный – украл мышонок, самые точные часы песочные – украл лягушонок. Хотел я ее в ломбард заложить, чтоб не лукавить, а просто жить, да вот не вышло, а сказку вышлю, с первым голубем на ветер. P.S. Сказкам не верьте».

Сильное впечатление произвел самый молодой из выступавших – молодой львовянин Илюша Кутик. Он уже сидел почти в обнимку с мэтром Лешей Парщиковым и добродушно улыбался. «Дай пережить мне эту осень, и для чего мне страшный дар, страдать за лист, который сносит, твоим дыханьем на бульвар».

Руководитель Александр Алексеевич дружелюбно и не ядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: «Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна». «Это прямо готовый музыкальный хит», – сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать, было ли тогда уже в употреблении слово «хит». Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти.

Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о встрече с медведем, которая случилась в Амурской тайге, восторгам не было предела.

– И что он? – спросил Александр Алексеевич. – Ну, медведь.

– Медведь как медведь, – пожал плечами Леша.

Стихотворение его больше всего понравилось Парщикову, хотя, например, Вартанов не советовал его читать на этой примерке.

Садофьев тоже не советовал. Хотя бы потому, что половина слов там была из Пушкина:

Я вас любил, а вы меня едва ли.
Зачем меня такого вам любить?
Вы не бывали у меня в подвале.
Вот в чем вопрос: быть иль не быть?

Александр Алексеевич так прямо ему и сказал, что отдельные слова и словосочетания просто гениальны.

Аудитория веселилась.

Шардаков после семинара мрачно закурил у окна. К нему подошел Парщиков вместе с юным корифеем Кутиком и похлопал его по плечу.

– Дело Некрасова живет и процветает.

На лице Леши выразилось непонимание. Но Парщикова было не сбить.

– Не читал? – сочувственно спросил Леша Лешу.

– Кого? Некрасова или Пушкина? – ехидно присоединился к нему Кутик.

– Не читал, – с вызовов ответил Шардаков.

– На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.

Роль Парщикова была отчасти просветительской в семинаре, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу – Бродский, Флоренский и т. д. – но только с теми, кого считал достойным. Он собирался на самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.

Он влюбился. Тяжело, мрачно и, как тогда казалось почти всем, – без шансов.

Были тогда в Лите, помимо поэтов и прозаиков, еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы. Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии.

Болгарии, например.

И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное – переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.

Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе, других у нее, иностранки, просто не было, приставив подошву изящной туфельки к основанию забора, и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая пряди русого каре за изящное ушко.

Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко в сердце, настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее, даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.

Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она иностранка, красавица, второкурсница. А он? Конечно, Леша попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.

За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых… в общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нет никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Скорее, мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятия, насколько можно было понять, непосредственно не планировалось. Леша просто не смел подойти к Алке.

– Что мне делать?

Друзья молчали.

– У нее есть кто-нибудь?

– Элька Буртасова (курсовая сплетница) говорила, что у нее кто-то остался в Болгарии, – сказал Вартанов. Но сведения непроверенные.

Легли спать, убежденные, что история эта, вернее всего, перерастет в длительное, мучительно-платоническое обожание. На самом деле, красавица и почти чудовище, какие тут могут быть варианты. Но ошиблись.

Уже на следующий день события стали развиваться стремительно. Дело в том, что у Лита была база отдыха в Подмосковье, по Савеловской дороге. Заведовал этим активом Владимир Кириллович, вечно ходивший по аудиториям с заунывными предложениями «пойти по грибы».

И как раз выпал невероятно красивый сентябрь. И Машкалова вместе с двумя своими товарками-болгарками решила вдруг проверить, что это такое – русская природа. Записалась у Владимира Кирилловича. Это как-то стало известно Леше Шардакову, и он ухватился за эту возможность.

Заполнил свой коричневый рюкзак портвейном и явился на станцию электрички.