Kitobni o'qish: «На полях Гражданской…»

Часть 1

Глава 1

1

Ты думаешь, откуда пошел род Алмазовых? Говорят, что один из князей Трубецких подался в священники и поехал к монголам проповедовать православную веру. Обратил в христианство несколько племен и вернулся. А за успехи на этом поприще патриарх наградил его золотым крестом с серебряным обрамлением. Царь приказал вставить в крест алмазный камень и назвал проповедника «Алмазов». С тех пор за Трубецким и укрепилось Алмазов и с его преемниками дошло до наших дней.

Алмазовых везде принимали за своих. Башкиры и татары называли «алмас», греки «адамас», поляки «адамант», таджики «альмас», турки «эльмас», украинцы «алмазний». И никто не думал, что Алмазовы жили в русской глубинке в селе Медвежьем Землянского уезда Воронежской губернии.

У одних жизнь начинается, протекает и завершается в пределах родного уголка, в кругу близких, и об ином существовании они судят по рассказам знакомых и книгам. Мне же было суждено еще в юности покинуть родительский дом, исколесить сотни дорог, по которым несло в упряжке судьбы, грозя в любую минуту выбросить. Боязно гимназисткой пуститься в дальний путь, трудно женой полковника нести бремя военных походов и пережить утрату близких. Удары судьбы не сломили, не согнули когда-то юную девчонку потому, что она была из породы тех крепких провинциальных семей, которыми всегда полна наша глубинка, из породы Алмазовых.

Мой дед дружил со Львом Толстым и во многом подражал ему. Считал, что жить следует трудом своих рук. К нему – по профессии врачу, кстати, виртуозно игравшему на скрипке, – за помощью в любое время суток шли крестьяне со всей округи. Во фруктовом саду выращивал отменные яблоки, пахал и косил, молол зерно на водяной мельнице, что скрипела на плотине реки Трещевки, которая делила Медвежье пополам. В этом ему помогали семья и крестьяне. Он, как и Лев Николаевич, не любил священников, избегал церковных обрядов. А его прах лег в землю в нашем саду без памятного надгробия на десять лет раньше, чем прах учителя в Ясной Поляне.

Мой отец тоже тяготел к нравам толстовцев. В молодости не ел ни мяса, ни рыбы, зачитывался романами почтенного старика из Тульской губернии. Своего отца похоронил, выполняя его завещание, без отпевания. Лишь после настоятельных просьб матери окрестил меня в приходской церкви в селе Богоявленовке. Не любил он служителей культа. Священник села Богоявленовки часто сокрушался, что как ни пожалует к Алмазовым, хозяина дома не оказывалось, а встречала гостя только его жена.

Отец пошел дальше деда. Летом 1906 года раздал земли своего имения крестьянам – пятьсот десятин, это более пятисот гектаров, а себе оставил хутор с наделом в десять десятин, сад и мельницу.

– Василий Алексеевич! – хлынули к нему крестьяне из ближних деревень. – Вы бы помогли и нам забрать земли у помещиков.

Не хотел вмешиваться в чужие дела и долго не соглашался. Но готовность помогать людям взяла верх.

Он вместе с ходоками направился в соседнее имение графини. Мне только исполнилось три годика, и я мало что понимала. Но позже узнала, что происходило. Как обычно в летнюю пору, пригревало солнце, в полях наливалось зерно, пахло свежескошенным сеном. Настроение отца и крестьян было приподнятое. Они чувствовали, что делают доброе дело. Перейдя речку Трещевку, в которой купались мальчишки, запылили по проселочной дороге. По пути к ним присоединялись жители окрестных сел.

Они поднялись на горку, в дубраве завиднелся барский дом. Во дворе на крыльце стояла графиня. Грузная женщина в длинном платье с большим разрезом о чем-то разговаривала с приказчиком.

– Отдавай землю! – закричали крестьяне.

При виде их приказчик кинулся за дом. Они только успели заметить, как замелькали его сапоги. Несколько мужиков погналось следом.

– Василий Алексеевич! Что-то я не пойму, почему это вы с моими крестьянами? – спросила графиня.

– Дело в том, что вы, барыня, обделили наших братьев, – заговорил отец. – Надобно бы излишки отдать…

Барыня сделалась бледной, как парафиновая свечка.

В это время мужики притащили приказчика и начали бить.

– Это тебе за поденщиц!

– Будешь издеваться над ними! – орали мужики.

– Пугачевщина! – Графиню затрясло.

– Благого дела ждут от вас, – сказал Василий Алексеевич и крикнул мужикам:

– Оставьте приказчика в покое!

Графине протянули бумаги:

– На, подпиши!

Она некоторое время медлила, с опаской оглядывая толпу, и подписала.

– Ну… – по имени назвал графиню кто-то из крестьян. – Теперь мы все равны… До свиданьице.

Какие наивные люди! О каком равенстве могла идти речь! Да и возможно ли оно, равенство? Всегда кто-то кого-то угнетает. Кто живет лучше, а кто хуже. Несбыточная мечта! Сколько она сломала людских судеб, сколько поколений извела.

Слух о поступке Алмазова разлетелся по уезду, и утром около нашего дома уже митинговала толпа:

– Василий Алексеевич! Идемте … Идемте к… – назывались иные помещики.

Мама, качая на руках моего младшего брата Алешу, уговаривала:

– Василий! Ты отдал свое. Зачем?

– Маша, успокойся. Я не могу…

– Подумай обо мне, о сыновьях, о дочери.

Моему старшему брату Сереже тогда исполнилось десять, а младшему Алеше только год.

– Мы ничего дурного делать не будем. Графиня добровольно подписала бумаги. И другие подпишут. А если не подпишут, то мы развернемся и уйдем, – успокаивал он жену.

Я приняла уход отца, как обычную прогулку к соседям. «Он катал меня по полям, – подумала я, – пусть теперь без меня прогуляется».

В тот день крестьяне получили согласие еще трех помещиков и, когда возвращались, на взгорке у села Приволье увидели казаков. Казаки стояли в ряд и ждали бунтовщиков. С той поры я отношусь к казакам с осторожностью.

Перед строем гарцевал урядник и кричал:

– Есть ли среди вас помещик Алмазов?

Крестьяне остановились.

– Я вас спрашиваю? Алмазов есть аль нет? – повторял урядник.

Крестьяне молчали. Василий Алексеевич одевался просто: в холщовую рубаху, льняные штаны и отличить его от крестьянина было трудно.

– У нас есть предписание его арестовать! И вы должны его выдать! – урядник спустился к крестьянам.

– Не выдадим! – закричали они.

– Если не выдадите, то возьмем силой! – урядник закружил перед толпой, поднимая коня на дыбы.

Крестьяне стали подбирать камни, ломать ветки деревьев, выдергивать колья из плетней разбросанных вокруг огородов. Кто-то по логу пробрался в село и принялся стаскивать на дорогу бороны, сохи, бревна. Василий Алексеевич не знал, что делать: он не хотел кровавой развязки.

Летом темнеет поздно. Солнце медленно клонилось к горизонту. Время шло, а казаки их не пропускали.

Урядник рвал голос, призывая выдать помещика.

С речной долины потянуло свежестью, густым светом от заката облились дубравы. Отец решил сдаться и шагнул вперед, но тут крестьяне с ветками, кольями и камнями кинулись на казаков.

Казаки, уворачиваясь от града камней, отступили и в деревне напоролись на барикаду из борон, сох и бревен.

Потом слышала, сколько казаков кинулось бежать, испугавшись крестьян, сколько казачьих фуражек подобрали крестьяне.

Отец вернулся домой в отменном расположении духа. Взял меня за плечики и подбросил: белая кофточка, белая юбочка, белые носочки, белые банты – вся моя одежда высоко взлетели вверх.

– Оленька! Сегодня важное дело пошло по уезду! Завтра пойдет по губернии…

– Что теперь будет?! – заметалась по дому мама.

– Ты бы видела, как они драпанули!

– Вася! Ты же сам говорил, что не надо насилия…

– Да, Машенька, да! Но ты бы видела…

Утром прибежал сторож дед Петруха:

– Медвежье окружили казаки!

Отец думал недолго. Собрал котомку, позвал нас.

– Алешенька! Расти здоровеньким! – погладил по голове младшего. – Оленька, я скоро вернусь, и мы покатаемся с тобой на лошадках, – чмокнул меня в щеку. – Сережа! Ты уже взрослый, остаешься за старшего! – обратился к сыну. – Машенька, прости, если что не так. Но я хотел, как лучше, – прошептал, прижимая к себе жену.

Поход с крестьянами стоил отцу нескольких лет тюрьмы. Два года от звонка до звонка провел в тюремном замке в Воронеже. Хотя сам Толстой земли своего имения не раздавал и не помогал отбирать их у помещиков, но некоторые его последователи шли дальше учителя.

После ареста отца мы жили скромно. Мама шутила: «Если есть люди, которые кушают сливки, то есть и те, которые потребляют снятое молоко». Выматывалась. Но нас поддерживали родственники Русановы, которые жили в шести верстах в селе Ерофеевке. Сестра мамы Ольга Адольфовна Русанова была женой Сергея Гавриловича Русанова, земского врача, и они помогали нам. Я часто бывала в Ерофеевке, где меня потчевали оладьями со сметаной, блинами с вареньем. Бегала по аллее из лип, пряталась в сосновом бору у пруда, чувствовала душевную теплоту родных. Быстро мужал брат Сергей, который с особой серьезностью брался за любую работу: обрезал яблони, мульчировал почву, собирал урожай, продавал его на рынке, колол дрова, молол зерно на мельнице. Добром за отца нам платили и крестьяне.

2

Село Медвежье разбросало свои угодья по буграм вдоль речки Трещевки. Рядом с речкой в яблоневом саду в тени тополей прятался наш уютный дом с высокими окнами и резными ставнями, в котором родились я и мои братья. Этот дом давным-давно выиграл в карты наш обедневший предок и по бревнышку перевез в село.

Я любила качаться на веранде в плетеном кресле из лозы и жмурить глаза на солнце. Лазить по фруктовым деревьям и срывать яблоки, приятные на вкус. Ездить с братьями на коляске, когда они пускали лошадей вскачь и те с ветерком взлетали на горку. Окунаться в зеркальную гладь прудов, покрывших правый берег Дона.

Прелести деревенской жизни: ширь степного пространства, сочный, напитанный запахами цветов воздух, трели жаворонка, повисшего в океане небосклона, заполняли мои дни, и я не думала, что когда-нибудь покину чудный мир сельской чудо-природы.

В 1910 году меня отправили учиться в город. После бескрайних степей с редкими домиками, лесов с непроницаемыми чащами, речных пойм с камышами и извилистых дорог с подъемами и спусками я оказалась в Воронеже.

Меня напугали трех- и четырехэтажные дома, окруженные одинокими деревьями. Я долго не могла понять, как могут люди ходить по головам друг друга. Удивили мощенные булыжником улицы, асфальтированные тротуары, лесенки с маленькими ступеньками, сбегавшие, как ручьи, к реке, паркетные полы и огромные зеркала в гимназии.

В первое время мне хотелось покинуть город и вернуться домой. Но я боялась огорчить родителей и крепилась. Вскоре занятия в Мариинской женской гимназии захватили меня, и я помаленьку начала забывать Медвежье.

После уроков спешила с подружками на Большую Дворянскую – самую богатую улицу Воронежа. Заглядывалась на колонны особняков заводчиков и купцов, фасады кинотеатров со скульптурами, лепнину на стенах банков, балконы, нависшие над тротуарами, как козырьки фуражек. Заходя в галантерейные магазинчики, вдыхала ароматы духов и сравнивала их со степными запахами, пытаясь угадать, с каким полевым цветком совпадает тот или иной аромат.

К этой улице примыкал городской сад с огромной узорчатой оградой. Там в летнем театре или на площадке около фонтана мы слушали духовой оркестр, мечтая когда-нибудь закружиться под его музыку. А, уходя дальше за железнодорожный вокзал, прятались под кронами дубов на скамьях Бринкманского сада, где было особенно уютно, и я все больше узнавала о городе.

– В том доме, – показывала на двухэтажный особняк одна из подружек, – живет хозяйка привокзального поселка фон-Бринкман. Бывшая Кричевская. Представляете, оставила престарелого мужа в Калуге и приехала с тремя детьми.

– Престарелого? – переспрашивала я.

– Но теперь вышла за молодого учителя!

У нас разгорался спор о том, прилично ли выходить замуж за того, кто старше возрастом, хорошо ли бросать престарелого супруга ради молодого. Я путалась в мыслях и не знала, что сказать. Если бы у меня на памяти были какие-нибудь примеры о замужестве людей с большой разницей в летах, я бы могла иметь свое мнение. Но этого не позволял скудный жизненный опыт гимназистки.

В базарные дни родители везли в Воронеж ящики с яблоками и мешки с мукой. Стоило только сказать, что товар «алмазовский», как у подвод вырастала очередь.

– Алмаз, алмас, – слышалось.

Людей привлекал медовый вкус яблок и белизна муки. Родители проведывали меня, и мы часами бродили по городу и сидели в парке. Они всегда привозили что-нибудь вкусное, и я угощала подруг. А на каникулы спешила в Медвежье, где вечера напролет рассказывала.

– Знаете, на Большой Дворянской у окружного суда огромный сквер. В сквере на постаменте стоит памятник Петру Первому. Там написано: «От благодарных дворян и горожан». Как оценили царя! Не то, что, – невольно упоминула императора Николая Второго. – Петр правой рукой держит якорь. Другую тянет на запад. Положение правой говорит о том, что он опирался на флот. А левой, что прорубил окно в Европу…

– А хорошо это или нет? – спрашивал отец.

– Мне трудно судить об этом, – тушевалась я.

– По папе лучше бы не было ни Петра, ни Николая, а была бы простая жизнь, – сказал брат Сережа, который уже учился в военном училище.

– Дети мои, вы же знаете, что, когда что-то делается силой, это всегда плохо. А у Петра одно только и было… – сказал отец.

– Сереже повезло, – засмеялась я, глядя на брата. – Будь у него папа другой, пустили бы в училище.

– Я думаю, он сам со временем разберется, что ему надо, и поймет, что такое служба, – добавил отец.

– Пап! Но ведь говорят, что даже Толстой восхищался армейской службой. Однажды шел по Хамовникам и увидел двух рослых гвардейцев. Он остановился и воскликнул: «Какие молодцы!» А ему: «Лев Николаевич, ведь вы вчера отзывались об армии плохо, а теперь». И Толстой им: «А я вам что, канарейка, чтобы повторять одно и то же?»

Все засмеялись.

– Гостиница «Бристоль», – продолжала я. – С огромными окнами. Две коляски разъехались бы! Под ними бульвар…

Мои глаза светились, как электрические лампочки в фонарях Большой Дворянской.

– Тебе бы, Оленька, поездить бы по странам, – заметил отец.

– Да, папочка! А Смоленский собор. Это уже на Большой Московской, – говорила я, мечтая о том времени, когда отправилась бы в путешествие в Москву, Петербург, а если удастся, и за границу.

Когда у нас в гостях оказывались Русановы, меня поддерживала Русанова Ольга Адольфовна:

– Девочку тянет к прекрасному… Василий Алексеевич, а не послать бы вам дочь учиться в столицу?

– Если в столицу, то поможем и со столицей, но пусть сначала закончит гимназию.

Я продолжала учиться в Воронеже и все больше привыкала к его укладу, порой даже чувствовала себя неловко, когда упоминали о моем сельском прошлом. Мне почему-то становилось не по себе, потому что большинство моих подружек жили в самых богатых домах города и оказывались в деревне только за тем, чтобы навестить свои имения.

3

Среди приезжавших в Медвежье появлялся сосед из села Трещевки – это в трех верстах от нас, Вячеслав Митрофанович Новиков – лихой наездник и любитель псовой охоты.

Когда мой отец в 1906 году ходил с крестьянами отбирать земли у помещиков, он не дошел до села Трещевки. И ему не пришлось добиваться от Новикова раздачи его угодий. Не был и у Русановых в селе Ерофеевке, где жило «всега две души мужска и три женскага полу». Так было записано в документах. Русановым отдавать крестьянам было нечего, они сами жили скромно и довольствовались результатом своего труда.

Стройный юноша Новиков с высоким лбом, белокурыми вьющимися волосами, сильный в движениях, ловкий в езде на лошади, сразу привлек мое внимание. В нем хранилось то, что редко встречалось в молодых людях и как бы осталось в XIX веке. Обхождение, доброта, щедрость.

Я удивлялась, что мой отец, который не позволял себе поступиться взглядами: не ел ни мяса, ни рыбы, не мог прикоснуться к курице, чтобы отрубить ей голову, загорелся псовой охотой. И мог часами скакать с Вячеславом и его шумной компанией за борзыми. Вряд ли его прельщал состав компании Новикова, сын воронежского городского главы Чмыхов, друзья Вячеслава Мыльцев-Минашкин, Веселаго Всеволод. Видимо, им владело иное – желание слышать звук рожков, лай собак, ощущать погоню, этот испепеляющий мужской азарт, в котором он отказать себе не мог.

Вспоминается, как однажды к нам приехали Русановы (тоже вегетарианцы), и отец, как Лев Толстой, в шутку или всерьез, попросил поставить тарелки с овсяной кашей, а для гостей привязать к ножке стола за бечевку курицу, пусть, мол, отрубят ей голову и приготовят!

– Вы думаете, я с голоду возьмусь за скальпель? – прорвался смехом Русанов.

– Вот именно! Лев Николаевич барские замашки отрицал, а от верховых прогулок отказаться не мог…

Курица всполошенно рвалась, пытаясь взлететь, а мы покатывались со смеху и чуть не падали со стульев.

Вот Новиков появился и у нас. Что творилось со мной, у меня горели щеки, дрожали руки, я вбегала в комнату, где он разговаривал с отцом, и выбегала, проходила под окнами, лезла на дерево и еле сдерживалась, чтобы не кинуть в окно яблоком. Думаешь, он обратил внимание на девушку в голубом платье с белым фартуком? Если бы…

Куда бы я ни ехала, то всматривалась в каждую коляску, не сидит ли в ней Вячеслав Митрофанович, в каждого наездника, не Вячеслав ли Митрофанович? Как-то чуть не спутала Новикова с кавалерийским офицером – но, когда тот обернулся, я шарахнулась от лица с бакенбардами.

Нашла у папы фотокарточки, где среди других был и Новиков, и спрятала. По крупице собирала все о его жизни и все больше думала о нем. Слышала, что на ипподроме он выиграл скачки, что произведен в прапорщики, что пользуется успехом у дам.

Словно ушатом холодной воды окатило меня, когда отец за обедом сказал:

– Могу сообщить вам преинтересную новость. Заезжал к Новикову. У него свадьба…

«К-какая?» – чуть не вырвалось из меня.

– На стол подали торт с тележное колесо! И разноцветными коржами выложено «Любовь и Слава»… Подняли чарки… – продолжал отец, еще не догадываясь, как словами ранит дочь.

«Жену зовут Любовь», – дошло до меня.

Сердце словно уменьшилось вдвое. Дыхание прервалось. Я выскочила из-за стола и скрылась в детской. Упала на кровать, но сразу встала. Прижавшись к двери, вслушивалась, но не могла разобрать слова.

Неужели?! – клокотало во мне.

Пыталась забыть Новикова. Заставляла себя не вспоминать его минуту, другую, десять минут, час, но получалось наоборот, только чаще мои мысли обращались к Вячеславу Митрофановичу. За мной ухаживали гимназисты, но какими смешными выглядели они в сравнении с Новиковым.

Выясняла о нем все до мелочей. Узнавала, что Вячеслав Митрофанович тоже из рода Русановых, но не рода Сергея Гавриловича, а Русанова, героя войны с Наполеоном. Полк под командованием генерала Русанова отличился в сражении при Прейсиш-Эйлау.

Мое поведение покажется странным.

Но такое было!

После известия о битве я избегала всех знакомых, перерыла полки всех книжных магазинов и только в библиотеке кадетского корпуса нашла заметку о сражении на прусской земле. Перечертила в ученическую тетрадку карту и с линейкой в руке носилась по комнате и воображала, что это Новиков ведет на французов в атаку батальоны.

В такие минуты я готова была вместо одежды гимназистки натянуть на себя военное обмундирование!

Мне рассказали, что генерал Русанов женился на собственной крестьянке.

– Зачем? – сначала покоробило меня.

Но, зная отношение к крестьянам отца и деда, я ничего плохого в этом не увидела.

У крестьянки родился сын Митрофан. Ему генерал Русанов отписал имение в Трещевке.

Выглядело благородно.

Митрофан выкрал у орловского князя Кекаутова дочь и женился на ней.

Вот это было по мне!

Я загорелась желанием о своем похищении. И представляла, как Новиков стремительно появляется на хуторе в Медвежьем, как увозит меня. Или, не найдя в Медвежьем, незаметно проникает в гимназию – вот чем переполняло меня.

– Какой отец у Вячеслава Митрофановича! – восхищалась я. – А ведь яблоко от яблони падает недалеко!

У Митрофана с дочерью князя Кекаутова родился сын Вячеслав.

Уже спустя много лет я услышала легенду о том, как одна гимназистка совершила отчаянный поступок. Переходя улицу, специально споткнулась и упала под копыта коня, на котором ехал ее любимый. Мастерство седока спасло гимназистку. Он поднял девицу на руки…

Если имели в виду меня и Новикова, то они ошибались. Но подмечено верно: я была готова броситься не только под коня, лишь бы обратить на себя внимание.

4

Нежданно-негаданно вспыхнула Первая мировая война. Я знала, что мой отец был против муштры и солдатчины, и думала, что это отразится на моем брате, но отец не стал вмешиваться в его жизнь и предоставил возможность выбирать свой путь.

Тогда молодежь охватил небывалый подъем, она стремилась на фронт. Мой брат Сергей записался в 25-й Смоленский полк, который формировался в Воронеже и вскоре вместе с однополчанами оказался на австро-венгерском фронте.

Как взволновало меня, когда он прислал письмо, в котором сообщал, что служит вместе с Новиковым.

Мы получали вести от брата и радовались успехам русских войск в Карпатах, переживали, услышав об их поражении в Пруссии. Я до дыр зачитывала письма брата, ища в них хоть какое-то упоминание о Вячеславе Митрофановиче. Стала серьезнее относиться к урокам, особенно к иностранным языкам. Дополнительно занялась французским, почему-то решив, что когда-нибудь попаду в Париж, до которого непременно дойдут русские войска.

С подружками писали письма на фронт солдатам, полные веры в победу, и представляли, как они после изнурительных боев читают наши юные послания. И сотни раз начинала письмо, адресрованное Новикову, доходила до половины и рвала.

Я уже не связывала свое будущее с Медвежьим, где продолжали жить отец и мать. Теперь оно казалось мне крошечным в сравнении с тем миром, который увлекал меня.

Отец часто говорил:

– Прислушались бы к Толстому, занялись нравственным совершенствованием, и не было бы ни разрушений, ни раненых, ни убитых…

Я соглашалась и вместе с тем не соглашалась с отцом. Все мои познания говорили о том, что история человечества полна войн, и что-то более сильное, чем нравственное совершенствование, руководило людьми. Я объясняла это тем, что всегда были люди, которые желали подчинить себе других, воспользоваться чужими благами, но и эти суждения не могли погасить мыслей Льва Толстого.

Я повзрослела, вытянулась и когда смотрелась в зеркало, то все больше задавалась вопросом: почему так слеп Новиков? Чем больше на меня обращали внимание молодые люди, тем с большим упорством я отвергала их ухаживания. Мои подружки даже прозвали меня недотрогой, предрекая будущее монашки. Мало кто знал, с чьим именем на устах я ложилась спать и с чьим просыпалась.

Как-то с подружками заговорили о поселке у Бринкманского сада, в котором переулки назывались по именам детей: Ниновский, Владимирский, Георгиевский. Как мне пояснили, детей фон-Бринкман: Владимирский – так звали сына Владимира, Ниновский – дочь Нину.

– Вот что значит материнская любовь! – воскликнула я. – А чем же прославились Нина и Владимир?

Считала, что улицы называются в честь особых заслуг: полководцев, выигравших сражения, ученых, сделавших открытия, художников, написавших великие полотна.

– Ничем, просто они дети фон-Бринкман.

– Но ведь это же не императорская фамилия, – пыталась я найти другое объяснение.

– Хочешь все знать? Тогда слушай…

И я узнала, что годом раньше застрелился сын фон-Бринкман Владимир. Он учился в мужской гимназии. Первое, что пришло мне в голову, что несчастье произошло от неудачи в учебе, отвергнутой любви. А что еще могло случиться с выходцем из богатой семьи, где всего было в достатке? Но мне ничего не ответили, а лишь заметили: недавно покончила с собой и ее дочь гимназистка Нина.

Мать называла переулки в честь детей, словно предчувствуя их ранний уход из жизни.

– Постойте, а Георгиевский? – спросила я, готовая услышать продолжение семейной истории.

– Георгий учится в Петрограде.

Мне стало не по себе. Мать растила детей. А к чему это приходило…

«Неужели и меня ждет такая судьба?» – невольно спросила себя, и мне сделалось жутко.

Однажды зимой после занятий я вышла из гимназии и заметила на улице оживление. По таявшему снегу толпами куда-то стремились люди и что-то возбужденно говорили. Меня подстрекало девичье любопытство, и я вместе с людьми очутилась на базарной площади. Там было столпотворение: стояли рабочие с красными флагами, оркестр играл «Марсельезу», с трибуны, обтянутой алой материей, говорили речи.

Слышалось:

– Свобода!

– Равенство!

– Братство!

Я прислушивалась: слова мне были знакомы. И мою душу переполняло волнение. Но как-то легковесно звучали они в устах сменявших один другого ораторов.

Когда я выбралась из толпы, то увидела другое зрелище, как городовые срывали с себя погоны. С чего бы это?

Я невольно подумала: «Неужели вот так может сорвать с себя погоны брат Сергей? Вячеслав Новиков? Нет, – сразу успокоила себя. – Они защищают Родину. А эти…»

Долго ходила по городу, ища ответы на возникшие вопросы. Встречала подружек. Одни радовались и хлопали в ладоши, другие замирали и зябко кутались в пальто.

Я поспешила в гимназию. Дежурный учитель, старичок с усами, мне объяснил, что произошла революция, что царь отрекся от власти.

Не знала, радоваться или нет. Ведь ушел тот, кто сажал моего отца в тюрьму, кто преследовал Льва Толстого.

И волновало: что теперь будет?

Я тогда думала, что на смену одному деспоту другой деспот прийти не может. Его сменит порядочный, такой, как мой отец, человек. Только так я могла объяснить восторг горожан.

К вечеру послышались выстрелы. Я выглянула из окна комнаты, в полутьме темного ствола клена сорвалась чернокрылая туча, потом проехали два грузовика, в которых сидели солдаты с выставленными пулеметами. А на снегу зловеще чернели перья вытаявших после зимы замерзших галок.

Мне стало плохо, охватил озноб, и я спряталась с головой под одеяло. Меня трясло, недоброе предчувствие не покидало меня.

Дни потекли однообразно. Директора гимназии заменили. Подняли вопрос об отмене изучения Закона Божьего, хотя он преподавался по-прежнему. Но занятия были уже не такие, как раньше.

Нас собирали в общий гимназический зал. Приходил мужчина со скрипкой, и мы под нее разучивали революционные песни. Меня распирало, и я пела, не жалея голоса, а иногда в горле застревал ком, и я лишь открывала рот.

С полной «кашей» в голове я вернулась в Медвежье.

Мама плакала. Она очень переживала за Сережу, который оставался на фронте. С горечью рассказывала, как в Землянске поймали пристава и плевали ему в лицо.

– Не к добру это, не к добру!

Я удивилась:

– Мама, а как они с нами? Папу на два года…

– Все равно…

Я заметила, как осунулся папа. Лицо его сделалось озабоченным. Он выписывал все газеты и в свободное от работы время читал, а потом ходил по комнате и о чем-то разговаривал сам с собою.

5

Лето перелистывало странички календаря. В садах наливались яблоки. В полях колосилась рожь. Все предвещало богатый урожай и безбедную зимовку. Меня не очень задевали думы отца и матери. Я продолжала кататься верхом на лошади, наведывалась в гости к Русановым, а по пути, двигаясь рысцой мимо села Трещевки, где виднелся барский дом, думала о Новикове.

Вячеслав Митрофанович воевал. Вместо него управлялся хозяйством приказчик. Село тянулось по правому берегу реки Трещевки. У плотин прудов, которые шли чередой, на склон лезли редкие домики. Я представляла, как когда-то здесь скакал Новиков. Видимо, он, как и я, любовался разноцветной нивой, по которой ветер чертил и чертил свой бесконечный узор.

Я слышала, что жена Новикова после его отъезда на фронт съехала в свое имение под Павловском – уездный город южнее Воронежа – и больше в Трещевке не появлялась. По словам Русановых, «между Любой и Славой пробежала кошка».

Ох уж эти Русановы!

Их село Ерофеевка обрело вид милой усадьбы: липы вытянулись по кромке поля, словно солдаты в огромных зеленых балахонах выстроились в шеренгу. От строя лип к домику-четверне – из четырех комнат – сбегала аллея. Она перемахивала плотину замершего пруда. А в охвате липовой посадки разбросали кроны деревья воргуля – сорта яблони. И, словно эскадрон с пиками, подпирал берег пруда прямоугольник из сосен. Все это покоилось как бы в низине, если смотреть с бугра, на котором в тени сирени у церкви под огромными плитами лежали предки Русановых.

Русановы рассказали мне, что Вячеслав Митрофанович отличился в боях, что уже командует Смоленским полком, что полк успешно отбивает атаки немцев и даже переходит в наступление.

А у нас северный ветер часто пригонял низкие тучи. Непрерывными валами они катили с горизонта. Проносились над городом и, потемнев, исчезали. Я часто сидела в классе гимназии одна и думала: «Что же происходит? Почему не рад папа, горюет мама? Почему до сих пор не окончилась война? Не вернулись мой брат и Новиков?» Уроки теперь проводились редко. Нас все чаще отпускали с занятий. Несмотря на непогоду, срывали на всевозможные митинги. Строем по четыре человека в ряд гиназисты уходили на площадь, где слушали долгие речи. Ораторы отчаянно жестикулировали. Слышны были слова «освобождение», «равенство», «братство». Но стоило только кому-нибудь спросить, что это значит, оратор покидал трибуну и сменялся другим.

Одна бабуля, от дождя прячась с нами под навес, заметила:

– Не царь им даст освобождение, а бес!

Я ужаснулась словам пожилой женщины. У меня не было склонности сравнивать происходящее с бесовством. Но вскоре дошли слухи о поражении на фронтах. Наша армия откатывалась.

Город заполонили солдаты, едущие в тыл. Они были пьяные, вели себя безобразно, нападали на горожан. Стало небезопасно ходить по улицам, и люди все больше прятались по домам.

Однажды ко мне в Бринкманском саду привязался мальчишка. Стал распускать руки. Схватил и потянул к себе. Я вырывалась, а за всем этим со стороны наблюдал батюшка в рясе. Я думала, что он заступится, а он с интересом ждал, что из всего этого получится. Когда я не выдержала и стала мальчишку лупить, он отстал и скрылся в кусты. И только тут батюшка вышел на тропу и с укоризной сказал:

– Негоже барышне драться!

– Это до революции было негоже, – ответила я запальчиво. – А после революции гоже!

Теперь предпочитала меньше находиться в городе и чаще уезжать домой.

Помню, мы пили в Медвежьем чай с баранками, а рядом в печи, облепленной разноцветными изразцами, потрескивали дрова. Ночью выпал снег и появились следы воробьев, мышей, собак. Отпечатки их лап замысловатыми дорожками плутали между яблонь.