Kitobni o'qish: «Расшифровка»

Shrift:

Mai Jia (麦家)

Decoded (解密)

* * *

Предисловие. Ответ Ван Дэвэю

И вроде нет тут ничего сложного, а начать все же непросто, мысли путаются. Буквально вчера мой литературный агент, господин Тань Гуанлэй, написал, что гарвардский профессор Ван Дэвэй с факультета Восточной Азии поручил госпоже Диди (журналистке «Нью-Йорк таймс») кое о чем меня спросить. Сама г-жа Диди недавно приезжала сюда, в Ханчжоу, чтобы взять у меня интервью в честь выхода англоязычного издания «Расшифровки». Опасаясь, вероятно, моего невежества и дремучести, Тань особо подчеркнул, что профессор Ван – главный после критика Ся Чжицина специалист по китайской литературе за рубежом. Тань зря беспокоился: я варюсь в литературных кругах без малого три десятка лет и, конечно же, наслышан о знаменитом господине Ване. Мы никогда не встречались и не общались, но я прочел немало его статей и извлек из них много пользы.

Вопрос был задан на английском, но г-жа Диди знает, что я деревенщина, и потому перевела его на китайский:

Господин Май описывает китайский мир шпионов, закрытых данных, секретов. Как он относится к феномену мира «постсноуденовского»? Не живем ли мы все в обществе, где правят бал шпионы, шифры, заговоры и тайны?

Прошу простить мою откровенность: китайский перевод звучит странновато, отдельные слова будто бы не к месту. Впрочем, довольно – вопрос мне понятен. Я даже знаю, почему г-жа Диди обратилась ко мне не напрямую (в конце концов, мы ведь на днях беседовали), а через агента: наверняка она сочла вопрос щекотливым и побоялась, что я уйду от ответа. А может, она просто запомнила меня как человека осторожного, того, кто в ответ на вопрос только улыбнется и ничего не скажет, держит мысли при себе. На самом-то деле я молчу не от осторожности, а от волнения и косноязычия. У меня вообще легкая форма социофобии, а уж когда спрашивают несколько сбивчиво, да еще глядя голубыми глазами с длинными ресницами… Г-жа Диди родилась в Ирландии, а выросла в Гонконге. Гонконг не назовешь идеальным местом для изучения китайского языка; иначе речь г-жи Диди была бы, конечно, куда более ясной и я не был бы так сдержан в разговоре.

К пятидесяти годам человек «познает волю Неба»¹, а мне как раз в этом году исполняется пятьдесят. Чего бояться тому, кто даже волю Неба познал? Живи себе честно, по совести. С открытым сердцем, ничего не тая, я быстро написал ответ. На сей раз передо мной был не человек, а текст, и мою робость и косноязычие как рукой сняло, мысль била ключом, нужные слова находились без труда, и вот уже готов ответ – на целую страницу, как у настоящего болтуна…

Сноуден – дитя Божье (дитя Вселенной), а еще он тот ребенок из сказки про голого короля. Вопрос не в том, что он сделал, а в том, что он, нравится ему это или нет, гражданин своей страны; более того, по роду своего занятия он нес ответственность за безопасность этой страны. Его работа всегда почиталась священным и с точки зрения гражданского долга благородным делом, которому он обязан был отдать все – даже, при необходимости, свою жизнь. Без каких-либо принуждений со стороны он разорвал этот общепринятый договор, отчего его образ гиперболизировался и деформировался, подобно сфинксу: поразительно уродливый и поразительно прекрасный одновременно.

Вне всяких сомнений, Сноуден и главный герой «Расшифровки» Жун Цзиньчжэнь – люди одного типа, оба посвятили себя священному делу – защите государственной безопасности, обоих оно преобразило; разница в том, что Жун Цзиньчжэнь, в отличие от Сноудена, считал служение этому делу высочайшей честью и готов был броситься в пламя, чтобы доказать свою преданность. Они как две стороны одной медали, им, стоящим спиной к спине, суждено играть противоположные роли: роль героя и роль заклятого врага.

И Сноуден, и Жун Цзиньчжэнь, и враг, и герой – люди, покинутые Богом. К сожалению, в каждой стране найдется немало таких, как они. Скажем прямо: Сноуден показал нам уродливую сторону не только Соединенных Штатов, но и всего нынешнего мира. Мир захватили технологии, и я безрадостно размышляю о том, что любая страна, будь у нее технические возможности, занялась бы тем же, что и Америка. Технологии сделали нас всемогущими и в то же время уязвимыми, хрупкими. Они, сотворенные ветром чудища, сужают мир до размеров кнопки: нажмешь ее, и все живое вплоть до последнего муравьишки исчезнет с лица Земли. В нынешнюю эпоху конфиденциальность, быть может, стала роскошью – в конце концов, Бог наделил нас инстинктом самосохранения. А значит, выбора у нас нет, остается лишь жить «в обществе, где правят бал шпионы, заговоры и тайны».

Я не буду, поставив себя на место Жун Цзиньчжэня, насмехаться над Сноуденом; я не собираюсь, приняв сторону Сноудена, презирать Жун Цзиньчжэня. Мне жаль, что нельзя быть просто сыном Вселенной, но я счастлив быть сыном Литературы: никакое иное ремесло не приближает человека к Богу так, как писательство. Оно раскрыло меня и придало мне смелости; Всевышний рядом, и я не страшусь говорить с дьяволом. Знаете, если бы в мире не было литературы, искусства, религии, философии, всего нашего духовного наследия, передаваемого из поколения в поколение, чудища, что зовутся «технологиями», давно бы погубили нас или превратили в стадо динозавров, толпу зомби, существ, что могут лишь сжигать в огне, но не способны зажечь огонь ни в единой душе; это был бы мир, где слышны шаги, но не слышно биения сердца; где льется кровь, но не льются слезы; где есть ненависть, но нет любви; где умеют воевать, но не умеют мириться; где научились менять, но разучились хранить… Искусство (во главе с литературой) для человека все равно что весна для цветка, денно и нощно оно смягчает наши сердца, насыщает души, под его воздействием взгляды становятся шире, чувства – тоньше, нравы – добрее; благодаря ему чудища-технологии пока еще не одичали.

Не знаю, останется ли профессор Ван доволен моим ответом. Думаю, да: он преподает литературу, а я отношусь к ней с великим пиететом и, отвечая, не забыл о красоте слога. Но клянусь – Всевышний рядом, и я готов поклясться перед Ним: я не лгу и не ищу ни малейшей выгоды. Я убежден, что честность перед Богом важнее одобрения профессора Вана.

17 янв. 2014 г.

Ханчжоу

Часть 1. Начало

Еще с детства она была умнее других, и особенно хорошо ей давалась математика. В одиннадцать лет она поступила в колледж, а в двенадцать уже вычисляла в уме быстрее, чем другие на счетах, так ловко, что люди дара речи лишались от изумления – ты только сплюнуть успел, а она уже помножила и поделила друг на друга пару четырехзначных чисел. Один слепец, из тех, что предсказывают судьбу по форме черепа на ощупь, сказал ей, что у нее мозг простирается до самого кончика носа и что такие чудо-люди рождаются лишь раз в несколько столетий.

1

Человека, который в 1873 году покинул Тунчжэнь на черной лодке с навесом и отправился на Запад учиться, знали как самого младшего из седьмого поколения знаменитого цзяннаньского рода Жун, торговцев солью, по имени Жун Цзылай; но когда он приехал на Запад, он стал называться Джоном Лилли. Позже люди говорили, что именно благодаря этому малому запах сырого солончака, поколениями исходивший от рода Жун, сменился на тонкий аромат книжных страниц, а семья получила репутацию патриотов. Конечно, ничего бы этого не случилось без его путешествия на Запад. Но в то время семья посылала его за границу вовсе не за тем, чтобы менять родовой запах, а для того, чтобы продлить жизнь бабушке.

В молодости она отлично справлялась с ролью матери – родив и вырастив за несколько десятков лет девять сыновей и семь дочерей. Все ее дети трудились в поте лица ради процветания рода Жун и добились успеха, а потому в семейной иерархии бабушка занимала высочайшее положение. Благодаря заботе детей и внуков бабушкина жизнь была долгой – но отнюдь не спокойной: загадочные, запутанные сновидения мучали ее по ночам так, что она кричала во сне, точно ребенок, и даже днем не могла избавиться от страхов. Старушку терзали кошмары, в которых ее большое семейство и сложенные горкой белоснежные слитки серебра превращались в неподъемную ношу, и огонек душистой свечи то и дело подрагивал от ее пронзительных криков. Каждое утро к ним домой приходили знающие люди, толкователи снов, и со временем среди них нашлись и те, кто выказывал незаурядные способности.

Среди всех толкователей бабушка особенно выделяла одного молодого иностранца, которого лишь недавно занесло в Тунчжэнь. Он не только безошибочно расшифровывал скрытые во снах старушки знаки и смыслы, но и проявлял дар ясновидения, и даже мог влиять на ее сны. Вот только из-за молодости толкователя мастерство его было каким-то ненадежным; старики таких, как он, зовут желторотиками. Сны он толковал довольно точно, а вот с предсказаниями выходило не так гладко, нередко он попросту попадал пальцем в небо – угадал так угадал, промахнулся так промахнулся. И если со сновидениями первой половины ночи он еще как-то справлялся, то с кошмарами, которые приходили следом, особенно со снами во сне, он уже ничего не мог поделать. Он и сам признавал, что никогда не утруждал себя как следует выучиться у деда его ремеслу, хватал по верхам, не всерьез, так и остался любителем. Однажды бабушка отодвинула при нем настенную панель – стена за панелью была выложена серебряными слитками – и попросила привезти к ней этого деда, но получила отказ. Во-первых, объяснил Иностранец, дед его давно утратил интерес к деньгам – впрочем, он и так не бедствовал, а во-вторых, старик уже в том возрасте, когда пугает одна мысль о том, что придется отправляться в такую даль. И все же он подсказал бабушке один способ: послать кого-то из семьи к деду на обучение.

Раз старик не мог приехать сам, другого выхода, кажется, не было.

Оставалось лишь найти среди многочисленной родни того, кто идеально подошел бы на эту роль. Этот человек должен был отвечать сразу двум требованиям: быть почтительным к старшим, готовым ради бабушки пройти огонь и воду; быть умным и сметливым, способным за короткое время в совершенстве освоить сложную науку толкования снов. Кандидаты отсеивались один за другим, и наконец выбор пал на двадцатилетнего внука Жун Цзылая. Так и начались его странствия. За пазухой у него лежало рекомендательное письмо от Иностранца, а на плечах – ответственность за спокойную бабушкину жизнь; и день и ночь в пути, он направлялся к мастеру на обучение. Месяц спустя, когда Жун Цзылай переправлялся на пароме через Тихий океан, на море разыгрался шторм. В ту ночь бабушке приснилось, что паром идет ко дну, а вместе с ним тонет и внук. Старушке снилось, что от горя у нее остановилось дыхание, и от этого она и в реальности, а не только во сне, перестала дышать. Больше она уже не просыпалась. Пройдя долгий трудный путь, Жун Цзылай добрался наконец до Учителя и почтительно протянул ему рекомендательное письмо. Учитель протянул ему другое письмо в ответ – так Жун Цзылай узнал печальную весть о смерти бабушки. Письма странствуют куда быстрее людей, а кто быстрее, тот, конечно, и добирается первым.

Учитель внимательно посмотрел на чужеземца из далекого края. Взгляд старика был острым, как стрелы – хоть птиц с неба сбивай. Казалось, он был вовсе не против взять на закате дней нового ученика. Жун Цзылай, однако, думал совсем иначе: раз бабушка умерла, постигать ремесло смысла уже не было; поблагодарив старика, он стал собираться домой. Он уже готовился к отъезду, когда встретил в университетском городке, где жил мастер, одного соотечественника, и тот взял его с собой на лекцию. После этого Жун Цзылай передумал уезжать. Он понял, что может многому здесь научиться. Он остался постигать науки с тем соотечественником, днем они вместе с одним славянином и турком ходили на лекции по математике, изучали геометрию, решали уравнения, вечером слушали музыку в компании поклонника Баха. Уйдя с головой в учебу, он не заметил, как пролетели годы – к тому времени, когда он опомнился и стал снова собираться на родину, прошло уже семь весен. Ранней осенью 1880 года корабль, на борту которого были Жун Цзылай и несколько десятков бочек со свежесобранным виноградом, отправился в родные края. Когда настали холода и виноград в трюме превратился в вино, Жун Цзылай наконец добрался до дома.

Как говорили сами тунчжэньцы, за семь лет в роду Жун ничего не изменилось. Семейство Жун было все тем же семейством Жун, торговцы солью по-прежнему торговали солью, все так же процветали и все так же богатели. Единственная перемена заключалась в вернувшемся с Запада юнце – а впрочем, теперь он был уже не таким юным. Он обзавелся крайне странной фамилией – Лилли. Джон Лилли. И это была не единственная его причуда: так, он обрезал косу, вместо халата носил жилет, любил выпить алое, как кровь, вино, вставлял порой в речь диковинные слова из какого-то птичьего языка. Еще удивительнее было то, что ему стал невмоготу соляной запах. Стоило ему оказаться на причале или в лавке, где этот запах бил в нос, его тут же мутило, бывало и такое, что он начинал блевать. Потомок соляной династии не выносил соляной запах! Это было не то что странно, а даже как-то зазорно. Жун Цзылай, правда, сам объяснил, в чем тут дело: пересекая Тихий океан, он упал за борт и до полусмерти наглотался губительной соленой воды. Случай этот так повлиял на него, что с тех пор во время путешествия ему приходилось класть в рот пригоршню чайных листьев, чтобы хоть как-то перебороть тошноту. Объяснил-то объяснил, только как же тому, кого воротит от соляного запаха, наследовать отцовское дело? Не будешь же каждый день ходить с чайными листьями во рту.

Поначалу и впрямь выходило не слишком гладко.

К счастью, отправляя внука на обучение, бабушка уже тогда решила в награду за почтительность отдать ему, когда он вернется, серебряные слитки в стене. С помощью этих слитков Жун Цзылай и открыл впоследствии в административном центре, городе Ч., самое настоящее училище – Колледж Лилли.

Так началась история знаменитого в свое время университета Н.

2

Университет Н. прославился еще в бытность свою Колледжем Лилли.

Первым ему принес известность сам Лилли, совершив неслыханный поступок – открыв двери колледжа для женщин. Эта новость наделала немало шума, моментально сделав колледж знаменитым. В первые годы своего существования колледж был местной диковинкой, и каждый, кто приезжал в этот город, непременно отправлялся туда – походить, поглядеть, полюбоваться; это стало чем-то вроде визита в публичный дом. В ту консервативную эпоху учебное заведение могли сровнять с землей лишь за то, что в него приняли хоть одну студентку. Колледж, однако, избежал этой участи, и, хотя домыслов на этот счет было немало, самой правдоподобной кажется версия, которая опирается на родословную книгу семьи Жун. Как можно догадаться по записям, первыми студентками колледжа стали девушки из рода Жун. Да, мол, мы губим собственных дочерей, вам-то какое дело? В геометрии это называется «внешнее касание окружностей» – окружности соприкоснулись, но не пересеклись, мячик для пинг-понга коснулся края стола, но был пойман в последний момент. Колледж Лилли успешно выстоял под напором критики. Ребенок плачет, когда его ругают, но все же растет и взрослеет – вот и колледж, как его ни ругали современники, выдержал все удары.

Второй человек, прославивший колледж, тоже носил фамилию Жун. Старший брат Лилли в шестьдесят лет привел в дом наложницу, и та родила ему ребенка. Это была девочка, и она, таким образом, приходилась Лилли племянницей. Вида она была благородного, с большой, круглой головой, вовсе не забитой обычными девичьими глупостями, а наоборот, на редкость светлой. Еще с детства она была умнее других, и особенно хорошо ей давалась математика. В одиннадцать лет она поступила в колледж, а в двенадцать уже вычисляла в уме быстрее, чем другие на счетах, так ловко, что люди дара речи лишались от изумления – ты только сплюнуть успел, а она уже помножила и поделила друг на друга пару четырехзначных чисел. Хитроумные математические головоломки она щелкала как семечки, так что собеседники даже разочаровывались, думая, что она просто заранее знала верный ответ. Один слепец, из тех, что предсказывают судьбу по форме черепа на ощупь, сказал ей, что у нее мозг простирается до самого кончика носа и что такие чудо-люди рождаются лишь раз в несколько столетий. В семнадцать она вместе с двоюродным братом поехала на учебу в Кембриджский университет. Как только пароход вошел в туманную лондонскую гавань, двоюродному брату, который любил слагать стихи, вдруг захотелось выразить чувства в поэтических строках, и он продекламировал в завесу тумана:

По могучим волнам морским

Прибыл я в Британию!

Британия,

Британия!

Туманам не скрыть твоего величия!..

Его звучный голос разбудил девушку. Кинув заспанный взгляд на золоченые карманные часы, она объявила:

– Мы добирались тридцать девять дней и семь часов.

И двоюродные брат с сестрой снова вернулись к своей привычной забаве – он начинал фразу, а она заканчивала:

– Тридцать девять дней семь часов – это…

– Девятьсот сорок три часа.

– Девятьсот сорок три часа – это…

– Пятьдесят шесть тысяч пятьсот восемьдесят минут.

– Пятьдесят шесть тысяч пятьсот восемьдесят минут – это…

– Три миллиона триста девяносто четыре тысячи восемьсот секунд.

Эта игра была частью жизни двоюродной сестры. Люди воспринимали ее как ходячие счеты, забавную и иногда полезную диковинку. Игра привела и к тому, что удивительные способности проявились в полной мере, и со временем окружающие один за другим стали называть девушку не по имени, а по прозвищу – Счеты, или Абак. Из-за большой головы кое-кто звал ее Большеглавой Абак. На самом деле ни на одном абаке не посчитаешь так, как умела считать она. Казалось, она собрала в себе все навыки, которые род торговцев Жун накапливал из поколения в поколение, пока наконец количество не перешло в качество.

В Кембридже к ее прежним талантам добавились новые, например, способность к иностранным языкам: пока другим приходилось через силу зубрить, ей достаточно было поселиться в одной комнате со студенткой-иностранкой, и все тут же шло как по маслу. Этот прием она применяла не раз и не два: почти каждый семестр она находила себе новую соседку по комнате и к концу семестра овладевала очередным языком, притом говорила на нем ничуть не хуже соседки. Конечно, в самом способе изучения языков не было ничего необычного – им кто только ни пользуется. Необычайным был результат. Через несколько лет она уже говорила на семи языках и на каждом из них могла свободно читать и писать. Однажды на кампусе к ней подошла девушка с седыми волосами и о чем-то ее спросила, но она не поняла ни слова. Она попробовала заговорить с иностранкой на семи известных ей языках, но безрезультатно. Позже, выяснив, что девушка только что приехала из Милана и не говорила ни на каких языках, кроме итальянского, она предложила той стать ее соседкой по комнате в новом семестре. В том же семестре она начала проектировать Математический мост Ньютона.

Математический мост, одна из главных достопримечательностей студенческого городка, состоит из 7177 разных по размеру деревянных балок. Эти балки скреплены друг с другом в 10 299 местах, и, если бы каждую из них держал хоть один гвоздь, потребовалось бы 10 299 гвоздей. Однако Ньютон все гвозди выбросил в реку; мост, это математическое чудо, он построил без единого гвоздика. Многие годы лучшие студенты-математики Кембриджа пытались раскрыть тайну Ньютонова моста – другими словами, создать на бумаге такой чертеж, который в точности бы копировал его конструкцию. Никому это не удавалось. В большинстве случаев их конструкциям было не обойтись без тысячи с лишним гвоздей, и лишь немногим удавалось уложиться в тысячу. Рекорд держал один исландец, которому удалось спроектировать мост всего с 561 гвоздем. Научное сообщество Ньютонова моста во главе со знаменитым математиком и доктором наук Педро Аймаром объявило: тому, кто сможет побить этот рекорд, пусть даже на один гвоздик, сразу будет присвоена докторская степень. Именно так двоюродная сестра и стала доктором математических наук: ее мосту требовалось всего 388 гвоздей. На церемонии присвоения степени она произнесла благодарственную речь на итальянском – пожив в одной комнате с миланкой, она уже освоила этот язык.

Это было на пятом году учебы в Кембридже, ей тогда исполнилось двадцать два.

На следующий год ради встречи с ней в Кембридж приехали два брата, мечтавшие помочь человечеству взмыть в небеса, и вслед за их мечтами и планами она отправилась в Америку. Спустя два года на отмелях Северной Каролины был запущен в небо первый в мире самолет. В самом низу у него стояла серебристо-серая гравировка: имена главных создателей, проектировщиков, даты. Четвертая строка гласила:

Проект крыльев:

Абак Жун-Лилли,

Китай, г. Ч.

Та, что за границей называла себя Абак Жун-Лилли, в родословной книге своей семьи была записала под именем Юин из восьмого поколения рода Жун. А те, кто увезли ее тогда из Кембриджа, были самими пионерами авиации – братьями Райт.

Самолет вознес к небесам славу двоюродной сестры, а двоюродная сестра возвысила до небес славу родного колледжа. После Синьхайской революции двоюродная сестра, предвидя возрождение Китая, решительно, даже ценой длившегося несколько лет брака, вернулась на родину, где заняла должность декана математического факультета Колледжа Лилли. Точнее, к тому времени он уже носил имя «Университет Н.». Летом 1913 года университет посетил Педро Аймар – председатель научного сообщества Ньютонова моста и известный математик. Он привез с собой модель Математического моста, построенную с помощью трехсот восьмидесяти восьми гвоздей по тем самым чертежам двоюродной сестры. После этого университет Н. стал еще знаменитее, так что, можно сказать, профессор Аймар был третьим человеком, который его прославил.

В октябре 1943 года пришли японские черти, и университетский кампус запылал в огне войны. В этом варварском глупом пожаре сгорело и подаренное Педро Аймаром сокровище, модель Ньютонова моста в масштабе 1:250; а та, что спроектировала мост, к тому времени давно умерла – двадцать девять лет назад, на второй год после визита профессора Аймара. Ей не было и сорока.

1.Автор цитирует Конфуция. (Здесь и далее, если не указано иное, – примеч. пер.)