Kitobni o'qish: «Рассказы и сказки»

Shrift:

Превосходная должность – быть на земле человеком

1868–1936

В тифлисской газете «Кавказ» 12 сентября 1892 года появился рассказ «Макар Чудра». Имя его автора, М. Горького, ранее читателю не встречалось. И немудрено: появился новый писатель, очень скоро заставивший заговорить о себе всю читающую Россию. И не только Россию.

Необычным был уже псевдоним, избранный начинающим писателем совсем не случайно. О том, как были прожиты им годы, предшествовавшие появлению его первого произведения, он расскажет позже в замечательной автобиографической трилогии «Детство», «В людях», «Мои университеты». Судьба была на редкость неблагосклонна к ее герою: раннее сиротство, жизнь в доме обладавшего суровым нравом деда, скоро вытолкнувшего внука «в люди», непосильно тяжкая работа, позволяющая жить лишь впроголодь, непрестанные странствия по Руси в поисках хлеба насущного, но еще – воздействие далеко не сразу осознанного желания увидеть мир, встретиться с новыми людьми. И вот что поразительно: рассказывая о «свинцовых мерзостях» жизни, писатель особенно внимателен к тому светлому и радостному, с чем доводилось встречаться.

О себе, делавшем первые шаги в жизни, он скажет так: «Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. <…> Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг… напряженно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой». Примечательно это обращение юного героя трилогии к книгам – в них находит он опору силе сопротивления, что растет в нем. А еще – в сердечных, добрых, интересных людях, с которыми так часто сводила его судьба. И как горько было оттого, что нередко жизнь слишком жестоко обходилась с ними.

Рассказом «Макар Чудра» в литературу входил писатель, которому было что рассказать людям. И удивительно, что он, кого жизнь трепала поистине нещадно, начал на столь высокой романтической ноте – историей любви, оказывающейся гибельной для влюбленных. Разворачивается же эта история – а лучше сказать, легенда – почти на сказочно прекрасном фоне: степная ширь, говор морской волны, плывущая по степи музыка – от нее «кровь загоралась в жилах…». Здесь живут красивые, сильные люди, которые превыше всего ценят волю, презирая тех, кто живет, сбившись в кучу, в душных городах.

В центре горьковского рассказа оказывается старый чабан Макар Чудра, убеждающий своего собеседника в том, что лучшая для человека доля – быть бродягой на земле: «Ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и все!» Согласиться с этим невозможно, но и возражать тому, кто видит в человеке лишь раба («как только родился, всю жизнь раб, и все тут!»), трудно. Трудно потому, что и в самом деле жизнь людей, о которых с таким презрением говорит Макар Чудра, лишена смысла, их труд не одухотворен высокой целью: они не способны видеть, ощущать красоту жизни, природы.

Так открывается существенный в творчестве Горького мотив – убежденность в том, что жизнь прекрасна, соединяется у него с осознанием рабской приниженности человека, чаще всего об этом и не подозревающего. Старый чабан Макар Чудра по-своему прав, да только это правда человека, отвергнувшего жизнь, которой живет большинство людей, и труд, а без него, уверен автор рассказа, человеческое существование вовсе теряет смысл. Примирить две эти правды писатель не может, да и не хочет – он предпочитает логике поэзию. Легенда о красавице Радде и удалом Лойке Зобаре позволяет не только поразиться силе страсти, неведомой «сбившимся в кучу» людям, но также ощутить, какой трагедией может обернуться абсолютная неспособность человека покоряться кому бы то ни было. Даже в любви! Кто возьмется осудить их? Да только нет и им счастья на земле: больше всего любит гордая Радда волю, и любовь эта оборачивается для нее гибелью.

Но недаром вспомнил старый солдат Данило имя Кошута, героя венгерской революции 1848 года, с которым он воевал вместе, – многозначительный эпизод в жизни одного из представителей кочевого цыганского племени. А ведь Данило – отец гордой Радды, не от него ли перенявшей свое свободолюбие.

Рабьей приниженности автор «Макара Чудры» не приемлет, но и следовать советам героя рассказа не хочет: воля, которую так высоко ценит старый цыган, на поверку оказывается иллюзорной и ведет человека к обособленности от других. И все же люди именно этой породы – вольные, гордые, бездомные – оказываются в центре внимания молодого писателя, который ищет – и не находит! – подлинных героев среди, так сказать, нормальных, обычных людей. А без героев – жизнь утомительно тосклива, подобна стоячему болоту. И он внимательно всматривается в тех, кто «выламывается» из обычной жизни, теряет внутреннее равновесие: в них, в их облике и поведении отчетливо ощутимо всеобщее неблагополучие, разломы и трещины, все чаще обнаруживающиеся в самой действительности.

Прошагав сотни километров по Руси, Горький, как, может быть, никто другой, знал жизнь социальных низов, хранил в своей памяти неисчислимое количество эпизодов, событий, людских судеб. Ему нужно было обо всем этом поведать читателю. Но бытописателем, дотошно воспроизводящим детали, подробности жизни, он не стал. А когда брался за это, из-под его пера выходила, например, «Ярмарка в Голтве», поражающая ослепительной яркостью красок, удивительно сочной выразительностью словесного рисунка, умением воспроизвести поистине игровую обстановку, весело царящую на этом торжище. Здесь не просто продают и покупают – здесь у каждого персонажа своя роль, которую он играет с видимым удовольствием, обильно уснащая речь не руганью, а мягким юмором, щедро украшающим речь. Смешение русского и украинского говоров не мешает ни тем, кто яростно торгуется на ярмарке, ни читателю.

Льется пестрый, красочный поток, каждый из персонажей: остробородый ярославец с его нехитрым галантерейным товаром, цыган, ловко сбывающий растерянному наивному селянину беззубую коняку, бойкие «жінки», торгующие «каким-то розовым питьем, вишнями и таранью», – на миг появившись на страницах рассказа, исчезают, оставляя ощущение радостного действа, что кипит-бушует на высоком берегу Пела. А вокруг «хутора, в рамках из тополей и верб, – всюду, куда ни взглянешь… густо засеяна людьми благодатная земля Украины!».

Но ограничиваться такой живописью словом Горький не хотел. Писатель верил в высокое предназначение человека и именно ради этого брался за перо. Понятно, почему это стремление так часто вело его к тому, что изображению жизни, ежедневно открывающейся взору читателя, писатель нередко предпочитал ту, которая порождалась его воображением. Он выводил на страницах своих первых книг людей ярких, способных на поступки смелые и даже героические. Таков его Челкаш в одноименном рассказе – босяк, «заядлый пьяница и ловкий смелый вор». Одна из его «операций» и послужила сюжетной основой рассказа. Но вот что любопытно: писатель откровенно любуется своим героем – его сходством «с степным ястребом», ловкостью, силой, даже его любовью к морю, способностью никогда не пресыщаться «созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной и мощной». Стихия бушует в душе человека, способного быть и жестоким, и безрассудно щедрым, насмешливо улыбаться и смеяться «дробным едким смехом, зло оскаливая зубы».

«А жаден ты!.. Нехорошо… Впрочем, что же?.. Крестьянин…» – говорит Челкаш молодому крестьянскому парню Гавриле, ради денег отправившемуся вместе с ним на крайне рискованное «дело». Воспоминания о когда-то тоже испытанных им «радостях крестьянской жизни, в которых сам давно разочаровался», поднимаются при встрече с Гаврилой в душе «вора, гуляки, оторванного от всего родного». Противопоставляются два эти персонажа резко: Гаврила, способный ради денег целовать сапоги удачливого вора, и Челкаш, знающий, что он «никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя». Широта души его обнаруживается с особой силой, когда он отдает Гавриле, который едва не убил его, почти все деньги, вырученные за украденное во время ночного «подвига».

И рассуждать тут, казалось бы, не о чем: Челкаш, бросивший Гавриле деньги, «почувствовал себя почти героем», а тот в ответ издавал «радостные вопли», лицо его искажалось «восторгом жадности». Оценки весьма выразительные, но вполне ли они справедливы? Безусловно, по воле автора симпатии читателя отдаются Челкашу. Ну а Гаврила с его добродушной наивностью, с его мечтой о собственном хозяйстве, о доме и семье, о том, чтобы стать «совсем свободным, сам по себе», «прилепленный навсегда к земле п́отом многих поколений» – он-то чем заслужил немилость читателя? Жадностью, способной помрачить его разум? Так ведь она пробуждается в нем, когда он видит пачку денег, «вырученных» в одну ночь и предназначенных для того, чтобы пустить их «на ветер». Это стон души человека, который очень хотел заработать честным путем – ходил косить на Кубань: «Косили версту – выкосили грош. Плохи дела-то!»

Фигура Челкаша романтизирована, и немалую роль в этом играет то обстоятельство, что рядом с ним появляется намеренно сниженный образ доверчивого и добродушного парня, заслуживающего не осуждения, а жалости. Жестокий поступок – камень, брошенный в голову Челкаша, – выражение крайнего отчаяния, совсем помутившего его разум. Но и Челкаш, в облике и поведении которого все время подчеркивается хищность, в герои явно не годится. Однако Горький отдает роль героя человеку, выбивающемуся из общего ряда, заставляя читателя поверить в превосходство своего героя над толпой мелких людишек, «рваных, потных, отупевших от усталости, шума и зноя». «Созданное ими поработило и обезличило их».

Желание изобразить того, в ком идеал человека, героя воплотился бы открыто, полно, не оставляет молодого писателя. Ни погруженные в свои ежедневные заботы люди, ни те, кто обычной жизни предпочли гордое одиночество, бродяжничество, этой роли тоже не соответствовали. Для воплощения идеала более всего подходил жанр легенды, сказки, песни, который охотно используется Горьким. Эти жанры давали возможность пренебречь подробностями обыденной жизни, создать мир и человека в нем таким, каким он должен быть, отметая столь частые в устах читателя упреки в том, что так в жизни не бывает. Но в легенде (сказке, песне) и повествуется о том, что было когда-то и должно быть, а порукой тому – яркость, красочность открывающегося здесь мира, поразительные сила и красота живущих в нем людей.

И первым в этом ряду должно быть названо имя смельчака Данко. Вырванным из собственной груди сердцем он осветил вконец отчаявшимся людям путь из тьмы, угрожавшей «чем-то страшным, темным и холодным», в мир, омытый «морем солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем».

Рассказывает эту «красивую сказку» старуха Изергиль, много пожившая и повидавшая на своем веку и сокрушающаяся, что окружающие ее люди не живут, а лишь примериваются к жизни, а «когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу». Можно понять старую женщину, которую уже «время согнуло пополам», чьи «черные когда-то глаза были тусклы и слезились», для нее действительно в прошлом осталось время, когда «больше в человеке было силы и огня, и оттого жилось веселее и лучше». Да только как не заметить, что в ее рассказах об этой – лучшей – жизни, прожитой, по ее же словам, «жадно», речь идет лишь о страсти: безумной, опьяняющей, толкающей на безрассудные поступки и всегда приносящей несчастье и самой Изергиль, и ее многочисленным возлюбленным. На судьбу тут сетовать не приходится – свою судьбу Изергиль выбрала сама, легко расставаясь с теми, кого вчера еще любила. Бурной была жизнь старухи: бедность сменялась богатством, любовники возникали, порою насмерть бились за нее и исчезали бесследно. Сердце ее вспыхивало часто, но так и не было отдано никому. Вот почему на склоне дней, вспоминая о горячих ночах и страстных ласках, она даже и не пытается припомнить, кого сделала счастливым, чью жизнь смогла наполнить.

Жизнь сложна, она открывается разными своими сторонами. Горький был убежден, что понять ее смысл, достойно прожить на земле отпущенное ему время может лишь человек, живущий вместе с людьми и ради них.

Старухе Изергиль эта мудрость оказалась недоступной, но она была естественной для Данко. «Молодой красавец. Красивые – всегда смелы», – говорит о нем Изергиль. Да и люди, которых он собрался вести за собой, «увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня». Но они же потом, утомленные долгой и трудной дорогой, устрашенные грянувшей грозой, обратились к ведущему их Данко со словами: «Ты ничтожный и вредный человек для нас!», а один из них, названный «осторожным», увидевший рядом с трупом Данко его смелое сердце, «боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой. И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…».

Рассказывая легенду о смельчаке Данко, писатель находит слова, способные передать красоту подвига, мощь человека, который ценою своей жизни выводит людей из мрака к свету. Деревья в старом лесу простирают «корявые длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей», «от ядовитого дыхания болота» умирают люди. Тем прекраснее – по контрасту – мир, открывающийся взору тех, кто устремился за Данко, высоко держащим горящее сердце: «Сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя, и золотом сверкала река». Но стоит напомнить: сердце Данко «пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца» – вот почему даже гроза отступает, продолжая бушевать над «плотным и немым», но теперь оставшимся позади и потому уже нестрашным лесом.

Старуха Изергиль рассказала еще одну «сказку» – о Ларре, сыне орла и женщины, который «считал себя первым на земле» и потому был убежден в своем праве осуществлять любые свои желания. Наказанием ему стало бессмертие: «Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей…»

Не о гордости, а о гордыне идет речь. Две легенды и история старой Изергиль вместе дают яркое представление о том, каким видит (точнее, хочет видеть) человека Горький. Позже писатель вложит в уста Сатина, одного из персонажей своей пьесы «На дне», слова: «Человек! Это великолепно! Это звучит… гордо! Надо уважать человека!» О том, сколь жестока по отношению к человеку жизнь, как беспричинно жестоки могут быть друг к другу люди, писатель знал лучше многих других. В его рассказе «Встряска» маленький Мишка, вернувшийся из цирка, где он был поражен веселым искусством клоуна, вновь попадает в мрачную обстановку мастерской, где угрюмо копошатся озлобленные люди. И в довершение всего за крохотную провинность он будет наказан нестерпимой болью от «встряски», но еще более – смехом работавших в мастерской. «Боль и горечь» – вот что испытывает мальчишка, обреченный за кусок хлеба весь день работать в «темной и грязной мастерской» и засыпать, помня о том, что утром его, как всегда, разбудят пинком.

Автобиографические повести «Детство» и «В людях» позволяют утверждать, что выпавшие на долю Мишки боль и унижения довелось испытать не раз и самому писателю, потому-то так велико его чувство сострадания к забитому маленькому человеку. Но Горький всегда ненавидел страдания, жалобе предпочитал протест, желание сопротивляться ударам судьбы. Герой рассказа «Встряска», пожалуй, еще слишком мал, чтобы ощутить в себе такое желание, но автор рассказа вовсе не зовет к смирению. Он не делает из Мишки бунтаря, а просто дает ему возможность встретиться с другой – яркой, радостной – жизнью. Пусть это всего лишь цирк, да и вообще краткое по времени зрелище. Но ведь есть она, какая-то иная жизнь, где люди способны доставлять радость другим. Сказать больше в коротком рассказе – значило бы нарушить правду, но автор невеселой истории твердит все о том же: человек создан для счастья и отвратительно бессмысленна жизнь тех, кто злобно наступает на крылья этому счастью.

Сказка и быль у Горького идут рука об руку. История Изергиль, доживающей свою жизнь, позволяет лучше понять рассказанные ею столь значительные по своему смыслу сказки. «Песня о Соколе» обрамлена короткими главками, где перед глазами читателя встает море, «лениво вздыхающее у берега», горы, «одетые теплой и ласковой мглой южной ночи»; «по темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения». И сама «Песня» рассказана «унылым речитативом» старым крымским чабаном Надыром-Рагимом-оглы, «сухим и мудрым стариком, способным одухотворять волны».

Слова «безумство храбрых» произнесены стариком и оттого обретают особый смысл: проживший долгую и конечно же нелегкую жизнь Рагим уже исполнил «дело жизни», но отказывается видеть в поступке Сокола желание скрыть «свою негодность» для такого дела.

Подчеркнуто резко сталкиваются в «Песне о Соколе» два представления о том, что позволяет наполнить жизнь истинно достойным содержанием – наслаждение близостью неба, «счастьем битвы» или желание спокойно полеживать там, где «тепло и сыро». Пафосу Сокола, убежденно сказавшего: «Я славно пожил! Я знаю счастье!», противостоит унылая «правда» Ужа, для которого небо пусто: «Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу».

В «Песне» два персонажа, но в название ее писатель вынес лишь имя одного из них – Сокола. Это о нем сказаны самые значительные здесь слова: «Безумство храбрых – вот мудрость жизни!» И слагает Горький именно песню. Ритмизованная проза, подчеркнутая необычность обстановки действия, яркость красок – все служит утверждению мысли о заразительной силе подвига, о бессмертии сильного духом Сокола, чье имя навсегда останется звучать «призывом гордым к свободе, к свету!». А написанная несколько позже «Песня о Буревестнике» и вовсе плод вольной «фантазии»: вдохновенный «чижик», распевающий эту песню, остался за текстом – в нем нет нужды. Вот где с особой силой сказалось владевшее писателем страстное желание своим словом возбуждать в читателе волю к действию, к борьбе, уверенность в том, что «не скроют тучи солнца – нет, не скроют!».

«Песня о Буревестнике» вскоре после своего появления обрела необычайную популярность: «жажда бури», «уверенность в победе» – вот что восторженно принимал читатель в «гордом Буревестнике». Это отвечало настроению, которое господствовало в русском обществе на рубеже XIX–XX веков, чреватом резкими переменами, разломами. Как горячо воспринималось тогда предчувствие, выраженное в словах: «Скоро грянет буря!» «Пророком победы» назвал писатель Буревестника, что «реет смело и свободно над седым от пены морем!». Но таким пророком воспринимался сам автор «Песни». Ее пафос, сформулированный словами – «сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе», – был особенно понятен в ту поистине предгрозовую эпоху. Жалобам, нытью, так распространенному в среде слабых духом, Горький противопоставляет «наслажденье битвой жизни». Сомнений в том, каким окажется исход этой битвы, у писателя не было.

В 1906 году Горькому пришлось покинуть Россию: ему, активному участнику политической борьбы, которая в декабре 1905 года вылилась в вооруженное восстание в Москве, грозил арест и тюремное заключение. После недолгого пребывания в Америке он избрал местом своего изгнания Италию, где прожил до 1913 года, когда была объявлена амнистия тем, кто обвинялся в политических преступлениях. В 1921 году страдавший легочным заболеванием писатель вновь приезжает в эти столь полюбившиеся ему края с их целительным климатом. Лишь в 1933 году Горький окончательно вернулся в Россию, связи с которой никогда не прерывал.

Италия не стала для него второй родиной, но навсегда вошла в его сердце, и наиболее яркое свидетельство тому – замечательные «Сказки об Италии», где открывается мир, наполненный радостью и светом; где появляются красивые и гордые люди, жизнь которых поистине овеяна поэзией; где бушуют страсти и светятся улыбки, а надо всем этим сияет ослепительное солнце и так часто открывается взору всегда ласковое теплое море. Но и в людской толпе, предстающей на горьковских страницах, выделяется Пепе, десятилетний мальчишка, «хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица». Удивительно обаятелен этот маленький, никогда не унывающий оборванец, подлинно – дитя улицы, где для него все свое, все понятно. Русский писатель смог точно передать особенности итальянского национального характера, в котором ненапускная гордость уживается с веселым нравом, а житейская мудрость находит выражение в словах простых и метких. Стоит особо сказать о способности маленького героя горьковской сказки, удивляющегося тому, что кто-то может есть каждый день, – его способности радоваться жизни, подолгу разглядывать прихотливо вьющиеся по камням трещины или смотреть на цветы, «будто вслушиваясь в тихий трепет шелковых лепестков под дыханием морского ветра». И при этом «он что-то мурлычет тихонько – всегда поет».

«Сказки об Италии» написаны человеком, влюбленным в жизнь, и маленький Пепе оказывается ее воплощением. Точнее, воплощением поэзии, буквально разлитой в воздухе. Ею пропитано все, открывающееся взору. «Пепе будет нашим поэтом», – говорят о мальчишке те, «кто подобрей». И это вовсе не значит, что он обязательно будет писать стихи. Просто он из тех, кем красна жизнь. Будет! Если не сегодня, когда он живет, сохраняя простосердечную наивность и доброжелательность, что вовсе не всем по душе, то непременно в будущем. Писатель верит в это. Ведь его герою всего лишь десять лет: ему и его товарищам-сверстникам жить завтра. А как говорит «мудрый и всеми почитаемый» старик Пасквалино, «дети будут лучше нас, и жить им будет лучше!».

В «Сказках об Италии» нашла выражение заветная мечта Горького о сильном, прекрасном человеке, способном делать жизнь краше, лучше, чище, способном быть счастливым и одаривать счастьем живущих рядом с ним. Вот почему так любовно всматривается писатель в мальчишку, живущего радостно, глядящего на жизнь широко раскрытыми глазами. За ним – завтрашний день. Горький пишет именно сказку и потому свободен от необходимости выписывать подробности обыденной жизни, которые порою весьма неприглядны. Писатель славит жизнь, и громким пафосом наполняются его строки там, где возникает образ Матери, «неиссякаемого источника все побеждающей жизни!». Страшной разрушительной силе, которую воплощает в себе «железный Тимур-ленг», заливший землю «красными реками крови», противостоит в одной из сказок безвестная женщина, разыскивающая своего сына. Жестокий и всевластный Тимур склоняет голову перед нею, перед Матерью: «Восславим женщину – Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Все прекрасное в человеке – от лучей солнца и от молока Матери, – вот что насыщает нас любовью к жизни!» И в другой сказке возникает Мать, но страшна будет ее участь: она вонзит нож в сердце своего единственного, горячо любимого сына, возглавившего полчища врагов, которые осадили его родной город, сея смерть.

Две посвященные Матери сказки подлинно героичны: поразительно бесстрашной была женщина, что предстала перед грозным Тимуром, еще сильнее духом оказалась та, что пожертвовала сыном, грозившим гибелью людям, среди которых он вырос. В обеих сказках господствует высокая, пафосная речь, ее персонажи не разговаривают – они вещают, говорят лишь о самом главном: о смысле и цели жизни. «Мать – всегда против смерти; рука, которая вводит смерть в жилища людей, ненавистна и враждебна Матери» – вот слова, объясняющие страшную решимость той, что «сделала для родины все, что могла», и ушла вслед за сыном. Он «отрицал смысл ее жизни», а без него жизни для нее не было.

«Поклонимся Той, которая неутомимо родит нам великих!» – сказано в первой из этих сказок. И еще сказано здесь: «…вся гордость мира от Матерей!» Замечательные слова! Их следовало бы запомнить всем живущим на земле.

В сказках, в легендах, которые так часто встречаются у Горького, масштабы изображаемой писателем действительности укрупняются, образы вырастают до символов, воплощая и в то же время концентрируя, возводя в чрезвычайно высокую степень свойства, присущие людям. Таковы Данко, Сокол и Буревестник, такова Мать. Но и факты, почерпнутые из обычной жизни, нередко обретают поистине символический смысл. Один из эпизодов невыносимо тяжелой жизни рабочих крендельной мастерской (а писателю и самому довелось в молодости поработать в одной из них) воссоздан в рассказе «Двадцать шесть и одна». Но Горький определил жанр своего сочинения иначе – для него это поэма. Здесь речь не о рядовом случае, а о событии значительном, оставившем заметный след в жизни персонажей. Судить шестнадцатилетнюю горничную Таню за ее поступок, не вполне сообразующийся с представлениями о нравственных нормах, читатель, пожалуй, не вправе. Иное дело – крендельщики. Задавленные работой, живя «тяжело и тошно», огрубев душою, они воспринимали девушку как нечто заменявшее им солнце; они любили ее – «этим все сказано». Она олицетворяла для них радость, чистоту, которые обязательно должны быть в жизни – пусть и не в их собственной. Таня являлась для них неким божком, идолом, которому они по-своему радостно поклонялись. Но роли этой она выдерживать до конца не захотела: последний лучик света, врывавшийся в «сырой подвал», в «каменную коробку под низким и тяжелым потолком», погас. Действительно, писатель создал не рассказ, а поэму о крушении иллюзий, которыми так часто живет человек, и горько становится, когда они неминуемо разбиваются.

Но поэмой мог бы быть назван и рассказ «Рождение человека». Его Горький относил к лучшему из написанного им.

Известно, что рассказанное в нем – не выдумано. Автору когда-то самому пришлось выступить в роли акушера, и многие годы спустя он предпринял немалые усилия, чтобы попытаться разыскать человека, тогда появившегося на свет. Ему была интересна его судьба, хотелось узнать, каким он стал.

Фон повествования настраивает на радостный, светлый лад: «каштаны надо мной убраны золотом», «точно в богатом соборе» чувствует себя человек осенью на Кавказе, в «необъятном храме из золота, бирюзы, изумрудов». «Бездумно-красивым» выглядит «этот кусок благодатной земли». Слова благодарности Творцу вырываются из груди. Чувство, возникающее при виде первозданного, поражающего своей красотой мира, выражено с проникновенной силой: «Превосходная должность – быть на земле человеком, сколько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении перед красотой!»

Рождение человека в горьковском рассказе – великое чудо, сопровождаемое нестерпимыми муками, – писатель и этого скрывать не хочет. Тем удивительнее улыбка, освещающая лицо матери, недавно еще искаженное мукой, к груди которой впервые прильнул ребенок: «…донельзя прекрасные глаза – святые глаза родительницы – синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная и радостная улыбка».

Могучая сила всепобеждающей жизни утверждается Горьким в рассказе. Автор его хорошо знает, что «порою бывает трудно, вся грудь нальется жгучей ненавистью, тоска жадно сосет кровь сердца, но это – не навсегда дано». Рассказчик вовсе не идеализирует людей, вместе с которыми работает за скудные гроши, зная: «…это – скучные люди, раздавленные своим горем», изумленные, ослепленные «роскошью незнакомой природы». Но рассказом о рождении человека такие навевающие тоску наблюдения опровергаются: удивительно сильна и прекрасна женщина, которая, родив, тут же продолжает свой путь, уповая лишь на помощь Богородицы. Да и «новый житель земли русской, человек неизвестной судьбы», едва появившись на свет, «уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет». «Утверждайся, брат, крепче…» – подбадривает его рассказчик.

«Господи, Боженька! Хорошо-то как… хорошо!» – вырывается из груди измученной только что перенесенными страданиями женщины, и воспринимается сказанное ею как славословие миру, в котором жить «на приволье» новому человеку.

…Горькому всегда было ненавистно смирение в человеке, покорность силе внешних условий. Он хорошо знал, как много в жизни всякого рода «свинцовых мерзостей», но был убежден, что из-под «жирного пласта всякой скотской дряни… все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе – человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой».

И эту надежду он стремился утвердить в читателе, населяя свои произведения характерами сильными, яркими, целеустремленными, убежденный в том, что цель «мятежного Человека» – идти «вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!».

А. С. Карпов