Kitobni o'qish: «Тубурская игра»

…all these moments will be lost in time…

«Blade Runner» by Ridley Scott

© Макс Фрай, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Вечером Триша выходит на заднее крыльцо «Кофейной гущи», чтобы проверить, как дела у маленьких упрямых растений с прозрачными листьями, вдруг пробившихся сквозь трещины в ступенях и недавно начавших цвести. Из глубины сада, скорее всего от качелей, доносятся знакомые голоса.

– И чем ты намерен заняться потом?

– Никакого «потом» не бывает, ты же знаешь. Одно бесконечное «сейчас», настоящее время. Самое настоящее. Подлинное. Я проверял. На зуб.

– Могу вообразить, как оно при этом хрустело, – смеется Шурф Лонли-Локли.

А ведь каким серьезным казался поначалу. Всех провел.

Проходит ночь, а за ней – почти целый день, и Макс стоит на пороге «Кофейной гущи», нетерпеливо притоптывая ногой, как норовистый конь, которого раззадорили приготовлениями к прогулке, но так и не вывели из конюшни. Вокруг его головы сияет ореол предвечернего солнца, которое он так удачно заслонил.

– Не в моих правилах спрашивать, куда ты собрался, – говорит Франк. – Но всего за десять минут до обеда, когда мой огненный суп уже булькает на плите и пахнет на весь квартал?! Это на тебя совсем не похоже.

Триша ничего не говорит. Она мешает заправку для супа, томящуюся на медленном огне. Деревянная ложка должна совершить ровно семьдесят два оборота по часовой стрелке; сбиться со счета никак нельзя, тогда заправка будет испорчена, а запоздавший сегодня обед, соответственно, отложен еще на четверть часа. Поэтому Трише не до разговоров. Сейчас она может только слушать, да и то вполуха.

Слушает, конечно.

– Мое дело как раз на десять минут, не больше. У Старого Сайруса погас фонарь над входом, – скороговоркой объясняет Макс. – Как ответственный демиург, я сгораю от стыда, скорблю о несовершенстве миропорядка и считаю своим долгом лично исправить технический недочет. А как добрый сосед и здравомыслящий человек, думаю, что старику не следует самому лезть на стремянку. У этой его лестницы такой злокозненный вид, что я готов спорить, она попытается уронить всякого, кто на нее заберется.

– И ты решил упасть со стремянки вместо Сайруса?

– Не стоит преувеличивать мою жертвенность. Штука в том, что я могу заменить лампочку вообще без стремянки. Я довольно длинный.

– Ладно. Тогда у тебя есть шанс успеть к обеду. Если, конечно, не полезешь чинить крышу тетушке Уши Ёши и красить забор вокруг огорода Мирки – как ответственный демиург.

– Я все же не настолько ответственный, – смеется Макс. – Думаю, лампочка станет моим первым и последним рукотворным вкладом в здешнее мироустройство. Все-таки видеть сны, а потом по рассеянности путать их с явью у меня получается куда лучше, чем хозяйничать.

И он пулей вылетает на улицу.

– А кто такой этот Старый Сайрус? – спрашивает Триша, завершив последний, самый медленный оборот деревянной ложки и убрав огонь. – Что-то не припомню такого.

– Я тоже, – кивает Франк. – Хотя вроде знаком со всеми соседями. Подозреваю, старик специально возник из небытия только потому, что Максу приспичило немедленно вкрутить лампочку, а подходящих жертв поблизости не оказалось. Ничего, скоро угомонится.

– В каком смысле – угомонится?

Так испугалась почему-то, что даже ложку на пол уронила.

– В самом что ни на есть распрекрасном, – улыбается Франк. – Просто поймет наконец, что его дело сделано, и займется чем-нибудь другим.

«Это как? Какое дело? В каком смысле сделано? И что теперь будет?» – хочет спросить Триша. Но вместо этого она просто поднимает ложку и идет ее мыть.

Триша вовсе не уверена, что ей действительно хочется услышать ответ.

Не сегодня.

Поэтому Триша ни о чем не спрашивает. Триша только слушает.

В сумерках, когда огненный суп благополучно съеден, послеобеденный кофе выпит, вечерние пироги отправлены в печь, Макс снова куда-то убежал, а Франк удобно устроился за стойкой в ожидании первых желающих поужинать, можно выйти в сад, покачаться на качелях, которые в кои-то веки не заняты очередным любителем поболтаться между небом и землей.

Триша до сих пор не может решить, нравятся ли ей качели. С одной стороны, кататься на них приятно, а с другой – слишком ненадежная конструкция. Теоретически сколочены они на совесть и привязаны крепко, и дерево – толще не бывает, но знание этих обстоятельств мало помогает, когда ноги отрываются от земли и весь мир начинает качаться – сперва чуть-чуть, почти неощутимо, но постепенно набирает скорость, и в какой-то момент кажется, что он не остановится никогда. Хотя практика показывает, что рано или поздно все снова приходит в порядок. То есть до сих пор всегда так было, а как будет в следующий раз, неведомо.

Самое важное, что следует знать о качелях: остановить их сразу невозможно, как ни старайся. Любые усилия дадут обратный результат, даже незаметное глазу напряжение заставит реальность кружиться еще быстрей; чтобы прекратить это немедленно, можно только спрыгнуть – с риском расквасить коленки, локти и хорошо если не нос. Даже при Тришиной ловкости шансов уцелеть немного. Но если расслабиться, замереть, сказать качелям: «Черт с вами, делайте что хотите», движение понемногу замедлится, небо перестанет кружиться, а земля вернется под ноги, как будто и не было лихой пляски, от которой сладкая тьма в голове и искры из глаз.

Вот ради этого блаженного мгновения Триша садится на качели при всяком удобном случае, снова и снова, как будто не она вчера ругала себя распоследними словами: «И зачем тебя сюда понесло?»

Ясно же зачем.

За полным покоем, который непременно наступает в финале.

Но на этот раз Триша даже оттолкнуться от земли не успела. Услышала поблизости голоса, обернулась и замерла – не то от удивления, не то от красоты открывшегося ей зрелища: Макс стоит на садовой лужайке, по колено в густой траве, целиком окутанный прозрачным, синим как сумерки облаком, которое не просто дрожит на ветру и переливается в лунном свете, как положено облакам, но и смеется, торжествующе и неудержимо, словно только что победило в дурацком споре и одновременно умирает от щекотки.

– Всю жизнь подозревал, что я очень смешной, – говорит Макс. – Но неужели настолько?

– Настолько, настолько, можешь мне поверить, – сквозь смех говорит облако.

Голос у него низкий, но скорее женский, с такой теплой бархатной хрипотцой, что у Триши замирает сердце. «Какое это, наверное, счастье – дружить с говорящими облаками, которые иногда приходят к тебе поболтать», – думает она.

Облако больше не смеется, теперь оно просто говорит – спокойно, рассудительно. И Триша слушает, затаив дыхание. Даже не потому, что интересней чужих секретов могут быть только чужие тайны. А просто ради этого голоса.

– Всегда знала, что ты – наваждение, такое же, как я, – говорит облако. – Ну, то есть понятно, не в точности такое же. Но – тоже наваждение. Так забавно было наблюдать, как ты стараешься казаться обыкновенным человеком. Самым обыкновенным из ряда вон выходящим гениальным, великим, прекрасным, убийственно обаятельным человеком – примерно такова была твоя роль. И ведь не только самого себя, а еще кучу народа провел. Молодец, что тут скажешь. А я порой по дюжине раз на дню прикусывала язык, чтобы не проговориться. Теперь можешь оценить мое чувство такта.

– Могла бы и проговориться, – вздыхает Макс. – Некоторые вещи о себе лучше узнавать загодя.

– В ту пору ты сказал бы: «Некоторые вещи о себе лучше не знать вовсе». И был бы по-своему прав. Всему свое время. Это сейчас ты понемногу начинаешь догадываться, как весело и азартно можно продолжать играть в человека, зная всю правду о себе. Но сколько небосводов обрушилось на твою макушку и сколько земель ушло из-под ног прежде, чем ты это понял?

– Семнадцать миллионов двести тридцать восемь тысяч семьсот пятьдесят четыре, – докладывает Макс. И серьезно добавляет: – Я их считал, как некоторые считают овец, чтобы избавиться от бессонницы.

– Старый добрый сэр Макс, – смеется облако.

– Говорят, меня легче убить, чем переделать. Притом что убить, как постепенно выясняется, практически невозможно. Вот и прикинь… Но слушай, как же все-таки хорошо, что ты пришла! А почему только сейчас? Я тебя тут искал. С первого дня.

– Прости. Просто ты обрушился на Город совершенно внезапно, как штормовой юго-западный ветер со стороны Лейна, а я не сижу тут безвылазно, – объясняет облако. – Это я только в человеческой шкуре была домоседкой. А теперь, по твоей милости, хоть вовсе сбегай! Что ты натворил, сэр Макс? Как тебе не стыдно? Все уже такое почти настоящее, что еще немного, и местное население начнет шарахаться от меня, как положено нормальным живым людям.

– Ну уж нет. Местное население было, есть и останется самым бесстрашным и призраколюбивым во Вселенной. Это я твердо обещаю. Иначе какой в нем вообще смысл?.. А тебе правда не нравится, что Город оживает? Или ты надо мной смеешься?

– Конечно, смеюсь. Я столько времени была лишена этого удовольствия, что нынче готова ухватиться за любой предлог, лишь бы наверстать упущенное. На самом деле мне нравится все, что тут происходит. Да настолько, что я сочинила Городу имя. От тебя-то не дождешься. Будь твоя воля, все на свете остались бы безымянными навек, лишь бы тебе не пришлось зубрить, кто как называется.

– Прекращай меня оклеветы… оклеветывать… нет – оклеветовывать! А что за имя? Мне-то скажешь?

– Обойдешься. Я Городу шепнула, и достаточно. Пусть сам решает, говорить ли тебе и всем остальным. И если да, то когда именно. И в какой форме. Он честно заслужил такой подарок. Если бы я была твоим сном, мне бы ужасно хотелось иметь от тебя секреты. Ну хоть один, если больше нельзя. Но тогда уж важный. Чтобы ты ночей не спал, мучаясь желанием его разгадать. И не потому что я такая вредная, а потому что ты сам любишь секреты больше всего на свете. А их в последнее время все меньше и меньше, бедный сэр Макс!

– Ничего, на мой век небось хватит.

– Только если об этом позаботятся добрые друзья вроде меня. Мы – твой единственный шанс хотя бы иногда ничего не понимать, попадать впросак и проявлять слабость.

– Ну, с этим у меня до сих пор все в порядке. Я великий мастер проявления слабости, метко попадающий впросак с первой попытки, из любого положения, даже с завязанными глазами и в полной темноте.

– Именно потому что мир не без добрых… ну, скажем так, людей.

– Да не то слово! – смеется Макс.

– Однако нынче я намерена стать исключением из этого золотого правила. Один раз можно. Даже нужно. Я разыскала тебя не только ради удовольствия обнять и посмеяться, а специально для того, чтобы прояснить некоторые важные вопросы. Кроме меня это, пожалуй, никто не сделает – просто потому что люди понятия не имеют, какие вещи следует знать о себе существам вроде нас с тобой. Разве что теоретически. Но это совсем не то. А прочие наваждения не испытывают к тебе чувств достаточно нежных, чтобы пересилить отвращение к чисто человеческой привычке говорить слова вместо того, чтобы целиком окунаться в знание. Да и чего от них требовать, когда даже ты сам до сих пор не потрудился дать соответствующие объяснения собственному уму? Так и живешь – наполовину мудрец, наполовину невежественный балбес, причем эти двое наловчились игнорировать друг друга, как старые придворные, рассорившиеся еще при покойном короле.

– Вот этого я, наверное, не пойму никогда, – вздыхает Макс. – Каким образом я умудряюсь не знать то, что на самом деле знаю? Как это технически возможно, я имею в виду?

– Да проще простого. Забываешь же ты некоторые свои сны.

– В последнее время вроде нет. Хотя, конечно, пока не вспомнишь внезапно что-нибудь новенькое, не узнаешь, что оно было забыто.

– То-то и оно. Просто вообрази, что мудрец и балбес сидят на разных этажах большого дома. И не имеют пока приятной и полезной привычки вместе пить камру в гостиной.

– Это они зря.

– С другой стороны, их можно понять. В этом многоэтажном доме пока нет ни одной лестницы, а дикие прыжки в пропасть хороши только в самом крайнем случае. Это удовольствие не для повседневных нужд. Следовательно, надо строить лестницы, удобные переходы с этажа на этаж, мосты – называй как хочешь. Лишь бы самому было понятно. И запомни, этим строительством должны заниматься оба – и мудрец, и балбес. Иначе что толку было прикидываться человеком?

– А почему ты так ставишь вопрос?

– Да потому что подобная раздвоенность сознания – проклятие рода человеческого. И одновременно его величайшее достояние. Все зависит от того, как этим воспользоваться. Лично у меня – в ту пору, когда я сама прикидывалась человеком, – выходило, прямо скажем, не блестяще. Но я-то, в отличие от тебя, никогда не любила эту игру. И ужасно злилась на Лойсо за то, что он меня в нее втянул.

Макс снова смеется.

– Прости, – говорит он. – Просто звучит совершенно потрясающе: «Злилась за то, что втянул меня в игру», когда речь идет об отце.

– Это и правда была бы неплохая шутка, если бы речь шла о настоящих человеческих родителях и их не менее настоящих человеческих детях. А так – констатация факта. Когда маг считает, будто создает человека, он просто отливает из подручного материала соответствующую форму и втягивает в свою игру кого-нибудь из нас. Самые мудрые из них об этом смутно догадываются, но даже они редко знают, как в точности обстоят дела. Имей в виду, Макс, все, что я говорю о себе, и тебя касается. Разница лишь в том, что я, как и прочие духи, по капризу Лойсо Пондохвы ставшие его детьми, попала в ловушку, а ты с радостью согласился играть в человека. Как будто всю жизнь ждал столь блестящего предложения. Впрочем, почему «как будто»? Готова спорить на что угодно, так оно и было – ждал.

– Очень на меня похоже, – вздыхает Макс. – Сидеть дома и ждать, пока позовут играть во двор, – одно из моих первых детских воспоминаний. Которые, ясное дело, фикция. Но все равно зачем-то есть.

Трише очень хочется соскочить с качелей и убежать, пока не выяснилось еще что-нибудь этакое. Пока эти двое не разболтали какую-нибудь совсем уж ужасную тайну, зная которую просто невозможно сохранять покой. Но призрачная женщина-облако снова говорит, и надо совсем с ума сойти, чтобы добровольно уйти туда, где не будет слышно ее голоса.

Поэтому Триша слушает.

– Эти твои воспоминания – вовсе не фикция. Они принадлежат твоей Тени. А Тени наваждений, как известно, живые люди… Погоди, чему ты так удивляешься? Неужели до сих пор не знал? Я была уверена, что уж кто-кто, а ты близко знаком с собственной Тенью.

– Вероятно, мы были представлены как раз в одном из тех снов, которые я благополучно забыл, – ухмыляется Макс. – Ну он и влип, бедняга. Или она?

– В данном случае именно «он». Когда речь идет о людях, сразу понятно, мальчик перед тобой или девочка, так что нечего мудрить. Но назвать его беднягой у меня язык не повернется. Стать Тенью овеществившегося наваждения – лучшее, что может случиться с человеком. Это дает великую власть над временем и над собой – как минимум. Впрочем, мало кому в подобных обстоятельствах требуется еще что-то. Такая участь даже мне кажется завидной – уж на что я сейчас довольна собственной, а все равно.

– Тебе виднее. Но интересно, как моя Тень живет без сердца? Сама помнишь, Джуффин говорил, что забрал его для меня, когда решил, будто мое больше ни на что не годится¹. Объяснил, что Тень вполне может обойтись без потрохов и прочих излишеств. Мне было легко принять эту теорию – какая-то мистическая Тень без потрохов, ладно, прекрасно, все равно я не понимаю, о чем речь, в глаза эту фигню не видел и вообще не особо верю в ее существование, стало быть, прыгаем дальше с двумя сердцами и не паримся. Но о людях точно известно: без сердца они не жильцы. Разве что до полусмерти заколдованные, но такая жизнь даже в сказках добром не кончается.

– Погоди, не тараторь. Младенцу же понятно, что Джуффин тогда тебя обманул. И не только потому что любит врать даже больше, чем лопать горячие пирожки. Просто не хотел, чтобы ты считал себя обязанным ему по гроб жизни. Ему с тобой и так было чрезвычайно непросто – в этом и во многих других смыслах… Конечно, Джуффин взял сердце у собственной Тени. Со своей-то всегда проще быстро договориться, а он, если помнишь, очень спешил, потому что думал – от этого зависит твоя жизнь. Твой бывший начальник большой молодец, ловко все тогда провернул, но ты имей в виду, сама по себе жертва не так уж велика. Тень такого могущественного колдуна не то что новое сердце – голову за полчаса отрастит, если понадобится. В общем, совершенно нет повода для беспокойства.

– Для беспокойства, может быть, и нет. Но это многое меняет.

– На самом деле это ничего не меняет – по большому счету. А малый не должен тебя заботить.

– Не должен, конечно. Но все равно заботит, ты же меня знаешь… Особенно прекрасно, что я, болван, его где-то здесь потерял. Причем сам не заметил, как это случилось.

– Что потерял? Свое второе сердце?! Здесь? В Городе? Ну ты даешь!

И женщина-облако снова начинает смеяться, да так сладкозвучно, что Трише становится все равно, о чем они говорят. Какое ей дело до чужих сердец, когда собственное стало мягче теплого воска и оказалось, что это – самый простой способ быть счастливой.

– Это лучший подарок всем троим, – отсмеявшись, говорит облако. – Лишнее сердце ни одному юному Городу не помешает, не зря же когда-то в фундаменты первых городских стен замуровывали принесенных в жертву птиц и людей. А тут вдруг такой случай – у тебя их целых два, и оба без присмотра. С другой стороны, ни одна Тень в здравом уме не откажется установить столь близкую родственную связь с каким-нибудь новорожденным миром. Вот они и сговорились за твоей спиной, пока ты болтался по улицам, себя не помня, машинально развоплощаясь чуть ли не на каждом мосту. Что же касается твоего бывшего начальника, на такой приз за проявленную когда-то находчивость он и рассчитывать не мог. Побрататься с Неведомым, точнее, дожить до того дня, когда Неведомое само станет топтаться на пороге, смущенно бормоча, что они теперь одна семья… Всегда знала, что Джуффин Халли счастливчик, но даже не подозревала насколько.

– Ну, хорошо, если так, – вздыхает Макс. – Я-то, честно говоря, места себе не находил. Уж насколько всегда был рассеянный, а потроха все же до сих пор не терял. Утешался тем, что и с одним сердцем чувствую себя неплохо, но мучился от невозможности как-нибудь проверить наличие селезенки. И всего остального. Даже Франка хотел расспросить – как я там внутри, целый? Но почему-то стеснялся. Да и не был уверен, что готов услышать честный ответ.

– Все-таки ты – лучший в мире игрок в человека, – говорит облако. – Абсолютный победитель по очкам. Даже настоящих людей переиграл. Большинству из них в подобной ситуации в голову не пришло бы беспокоиться о таких пустяках.

– Ну и зря. Чудеса чудесами, а потроха должны быть на месте – если, конечно, намереваешься и дальше наслаждаться слаженной работой организма, а не блуждать по долине смерти с печенью под мышкой по примеру древних египтян.

– По примеру кого?

– Ай, неважно. Ну был когда-то давно народ, именно так представлявший себе загробную жизнь. Поэтому своих покойников они потрошили, а внутренности аккуратно складывали в специальные красивые сосуды. Я в детстве чуть в штаны не наложил, когда об этом прочитал. Вернее, моя Тень чуть не наложила. Но я полностью разделяю ее, вернее, его тогдашние чувства… Все это ерунда. Но слушай, как же удивительно, что ты теперь знаешь такие вещи обо всех нас!

– Да я и раньше знала немало, – невозмутимо отвечает облако. – Просто помалкивала. И, кстати, сейчас вполне могла бы промолчать – так нет же! Взяла и выболтала чужой секрет. Все-таки Джуффин в свое время очень не хотел, чтобы ты узнал, чьей Тени принадлежит твое второе сердце. Ты, что ли, не выдавай меня. Просто забудь все, что я тебе тут наговорила. Если, конечно, получится.

– Ладно, будем считать, что последние десять минут ты увлеченно рассказывала мне о тайных любовниках тетушки Уши Ёши. А я демонстративно отказывался слушать, потому что нехорошо это – сплетничать о соседях. Со мной по-прежнему легко договориться, ты не находишь?

– Да уж. Стоило несколько минут с тобой поболтать, и я стала легкомысленной дурочкой, хуже обычной девчонки, – смеется облако. – Ты всегда плохо влиял на меня, сэр Макс. Или, наоборот, слишком хорошо – это как посмотреть. Но злоупотреблять этим удовольствием все же не следует.

– Еще как следует. Но ты, конечно, все равно меня не послушаешь.

– Но не потому, что люблю делать наперекор. Просто я с самого начала не планировала затягивать свидание. Хорошего понемножку. Специально пришла, чтобы сказать тебе две очень важные вещи – и все! Но ты, как всегда, сбил меня с толку.

– Трудно тебе со мной? – понимающе кивает Макс.

– С тобой вообще всем трудно. Просто они, в отличие от меня, далеко не всегда это понимают. Но всем нам, бывшим и будущим жертвам твоего утомительного обаяния, честно говоря, грех жаловаться. Трудности идут нам на пользу и даже доставляют некоторое удовольствие.

– По твоим словам выходит – я просто спортивный снаряд.

– Вроде того. А теперь, пожалуйста, не перебивай. Слушай внимательно, пока меня не унес ночной ветер – к тому, по моим расчетам, идет. Есть одна правда, которую ты с упорством, достойным лучшего применения, не желаешь о себе знать: тебе жизненно необходимо быть нужным. Я помню, ты всегда считал это своей слабостью и даже пытался с нею бороться. Вернее, просто любил об этом поговорить, ничего не предпринимая. И хорошо, что так. Потребность быть нужным – не слабость, а просто твоя природа. Для тебя это топливо, источник силы и смысла, таков уж ты есть. Ты этим питаешься, дышишь, живешь. Как ветер живет, лишь пока дует, так и ты есть только в силу необходимости – чужой нужды в тебе. Когда ты ни для чего не нужен, ты попросту невозможен. Поэтому идешь, куда позовут, делаешь, что попросят, – вот, к примеру, даешь жизнь реальностям, которые хотят осуществиться. Впрочем, масштабы деяний не имеют для тебя никакого значения. Ты готов заниматься чем угодно: морочить головы, отпускать на свободу пленников, пугать привыкших бояться, не понимать желающих говорить загадками, учиться у тех, кто любит учить, и приносить знания тем, кто их жаждет, дразнить фонарем блуждающих в темноте, становиться приманкой для зачарованных мест, коллекционирующих диковины вроде тебя, раздражать сердитых, составлять компанию одиноким, сниться начинающим сновидцам, исцелять безумцев и сводить с ума зануд, затосковавших от собственной нормальности, или просто развлекать болтовней своих приятелей за очередной кружкой чего-нибудь способствующего созданию приятной атмосферы. А еще лучше – всем перечисленным одновременно. Чтобы уж наверняка не пропасть. Поэтому и впредь ни в чем себе не отказывай. Другим – тем более. Никому не говори «нет». В какие бы игры ты ни играл, в какие бы обличья ни рядился, эта правда о тебе всегда останется правдой.

– То есть, если никто не желает, чтобы я пугал его за утренним кофе, мне следует пойти и быстренько сотворить очередную Вселенную, которой позарез приспичило осуществиться? Попутно нашептывая ей, что никто не сделал бы это лучше, чем я, и пусть, дескать, приводит подружек? Что ж, полезная инструкция!

– Хорошо, что ты смеешься. А ведь раньше взорвался бы, пожалуй.

– Просто с тех пор я уже вдоволь навзрывался. И решил, что пора завязывать. Как со всяким дурным пристрастием вроде пива и героина… Но ты говорила – «две очень важные вещи». Какая вторая?

– Просто хочу замолвить словечко за твою Тень. Мы немного знакомы, и этот Макс, чьи воспоминания ты до сих пор по привычке ощущаешь своими, нравится мне не меньше, чем ты. Что, сам понимаешь, неудивительно. Ясно, что вы связаны, как сообщающиеся сосуды, – тут уж ничего не поделаешь. Да и не надо с этим ничего делать. Поэтому чем дольше ты будешь увлеченно играть в настоящего живого человека, тем больше разных интересных вещей успеет случиться с твоей Тенью. А чем больше сумеет наворотить он, тем легче и радостней станет каждый твой шаг. Но если ты перестанешь быть человеком, он застрянет навек в какой-нибудь зачарованной щели, где есть место невозможному. Потому что именно невозможным он и станет. Тень может быть только у человека. Или у того, кто им кажется. Точнее, у того, кто заключен в человеческое тело. Просто имей это в виду. А то знаю я твое переменчивое настроение. На ногу кто-нибудь наступит этак с приподвывертом – и все, привет, желаю развоплотиться, пошли все вон, надоели!

– Как ты в свое время?

– Совершенно верно. Не бери с меня пример. Положим, моей бывшей Тени даже понравилось быть зачарованной принцессой в волшебном замке. Но твой напарник быстро затоскует – на вечные времена. Примерно как ты в Тихом Городе. Ясно тебе?

– Ясно, – говорит Макс. – Теперь вообще многое стало ясно. Поставила ты мне голову на место. Спасибо тебе.

– Просто я наконец изобрела способ извиниться за то, что так быстро перестала быть девушкой, которую ты любил. Сама от себя не ожидала такого вероломства. С другой стороны, потом было бы еще труднее. И не только тебе… Всё, за мной пришли. До встречи!

– Хорошо хоть не «прощай».

– Я не настолько глупа, чтобы говорить «прощай», имея в своем распоряжении вечность, – смеется женщина-облако.

Она продолжает смеяться, пока внезапно поднявшийся ветер несет ее прочь вместе с сухими листьями, переполошившимися ночными мотыльками и шелковым шарфом, сорванным с Тришиных плеч.

«До сих пор ветер никогда не уносил мои вещи, – удивленно думает Триша. – Мы так не договаривались! Но ладно, если считается, что это подарок, тогда я согласна. Хотя совершенно не представляю, как облако может носить шарф? Вот бы посмотреть».

Триша слушает.

Не подслушивает специально, просто ветер по старой дружбе то и дело доносит до нее обрывки разговоров – в саду, на кухне, у чердачного окна. Они тревожат ее, как тревожит все непонятное, и одновременно делают счастливой – как обещание праздника, как слухи о новой ярмарке с каруселями, внезапно открывшейся на противоположном конце Города, как разноцветные огни в ночном небе – не то появились светящиеся перелетные птицы, не то просто на соседней улице затеяли фейерверк, а грохот позвать забыли.

Вот и сейчас Триша сидит в своей комнате и слушает, как за стеной звучат голоса и гремит посуда – чашки переставляют с места на место, с веселым звоном и бульканьем льются напитки, ноздри щекочет запах кофе и подогретого вина. Все бы ничего, но Тришин флигель стоит в саду, за стеной – только заросли цветущего кустарника, грушевые деревья и тропинка, ведущая к задней двери «Кофейной гущи», где, судя по всему, засел Макс с поздно пришедшим, зато грозившим досидеть до утра гостем по имени Джуффин Халли.

Триша не смогла бы подслушать их разговор, даже если бы встала под самыми окнами, запертыми по случаю недавнего холодного дождя. Но слышит каждое слово – сидя в своем флигеле, построенном в доброй полусотне метров от главного здания.

– Я, конечно, дурак, что так нелепо тебе наврал, будто Мир теперь готов рухнуть от моего взгляда, – говорит Макс. – Я действительно был в Ехо – всего несколько секунд, но этого хватило, чтобы убедиться – вреда от меня никакого. Впрочем, ты и сам сразу понял. Спасибо, что на смех не поднял.

– Чего я до сих пор не понял, так это почему ты вообще стал что-то сочинять. Не хочешь возвращаться – не надо. Силой никто не потащит. Или ты думал, что все-таки потащу? Вроде не первый день меня знаешь. Я, конечно, сторонник мелкого бытового насилия, начальнику без этого никак нельзя. Но во всех более-менее важных вопросах я за полную свободу выбора.

– Штука в том, что я сам не смог там находиться, – вздыхает Макс. – Вот это чистая правда.

– Час от часу не легче. Как это – не смог? Что тебе там не так?

– Все не так. Пространство, не совместимое с жизнью. Не знаю, как еще объяснить.

– Ничего не понимаю.

– Да я и сам долго не понимал. Немудрено – перепугался до полной потери разума. А наврал, чтобы не выглядело, будто я прошу о помощи. Потому что никакой помощи я не хотел. Решил – нет так нет, проехали. Тем более я уже давно свыкся с мыслью, что возвращаться нельзя… Но слушай, буквально на днях я наконец-то понял, что случилось. Просто я сам себя заколдовал. Ну, или не себя, а все остальное… Ай, неважно!

– Не знаю, чем ты теперь планируешь заниматься, сэр Макс, но карьера преподавателя тебе точно не светит. Внятной твою манеру излагать не назовешь. Я уж на что всегда был сообразительный юноша, а все равно ни хрена не понял.

– Просто предполагается, что ты должен взорваться от любопытства, попутно сочинив штук восемьдесят блестящих версий произошедшего – все как одна лучше оригинала. Но ты почему-то не взорвался и даже ничего не сочинил, злодей в моем лице посрамлен. На самом деле все очень просто. Когда ты сказал, что я не должен возвращаться в Ехо, даже если удеру из Тихого Города, меня перемкнуло. До этого, если помнишь, я держался более-менее стойко, а тут, не поверишь, обиделся. Не то чтобы на тебя, скорее на судьбу. И вообще на весь мир. И, конечно, подумал: «Ладно-ладно, в один прекрасный день сами будете звать обратно, умолять, рыдая, а я не вернусь!» Очень на меня похоже, да?

– Разумеется. Обо всем, что делает человек, можно сказать: «Очень на него похоже». И оказаться правым – в той или иной степени… Ну да, теперь понимаю. Поскольку обижаться подолгу ты не способен – тем более на весь мир, – твоему организму пришлось дополнительно потрудиться, чтобы ты смог сдержать слово, когда придет время. Все получилось, прими мои поздравления. Теперь наш воздух не подходит для тебя. Или не воздух… Ладно, разберемся, что именно. Имей в виду, я не считаю ситуацию непоправимой. Но тащить тебя куда бы то ни было за ухо по-прежнему не намерен.

– Я даже не знаю, какая из новостей лучше, – говорит Макс. – Собственно, они прекрасны именно в паре. Очень удачно друг друга уравновешивают.

– Совершенно с тобой согласен. Потому и сообщаю обе сразу.

– Еще кофе? – спрашивает Макс. – Знаю, что ты не большой любитель, но у Франка он поразительный. Вкус – ладно, это штука субъективная. Но Франков кофе еще и голову проясняет лучше любого волшебного зелья. По-моему, я заметно поумнел за то время, что тут гощу. И только потому, что ведрами пил этот грешный кофе на протяжении… Вот, кстати, интересно, сколько дней я уже здесь сижу? Очень трудно следить за ходом времени в еще не затвердевшей реальности. Я даже зарубки на дверном косяке стал делать, выяснив, что о календарях тут пока не слыхивали. Но когда начал ежедневно их пересчитывать, внезапно выяснил удивительные вещи из области арифметики. В частности, что сто двадцать четыре и один в сумме дают семьдесят семь, а семьдесят семь и один – двести восемнадцать. И так далее. Ну и плюнул, чтобы не доводить дело до Нобелевской премии за столь выдающееся открытие. Не до нее мне сейчас. А сколько лет прошло в Ехо с тех пор, как ты впервые пришел к нам в гости? Или не лет?