Kitobni o'qish: «Ловцы книг. Замечательный предел», sahifa 3

Лейн, весна второго года Этера

В детском саду на улице Дивной сегодня только двое детей. Мальчишка сидит в удобной коляске, девчонка качается в гамаке.

Девчонка молчит и думает: я хотела, чтобы мы сегодня остались в саду вдвоём. И всё получилось! Здесь никого больше нет.

Мальчишка молчит: так ещё бы не получилось! Всё всегда выходит по-твоему. Ты крутая. А зачем тебе надо, чтобы здесь никого больше не было? Хочешь открыть мне великую тайну? Рассказать какой-то секрет?

Девчонка молчит: да не то чтобы тайну. Просто хотелось на прощание спокойно поговорить.

Мальчишка молчит (орёт): почему «на прощание»?! Мы что, больше никогда не увидимся? Я бы сейчас заплакал, только не знаю, как.

Девчонка молчит (сочувственно): может, ещё научишься. Плакать здорово, сразу становится легче, по крайней мере, так говорят. А мы с тобой обязательно встретимся. Просто не здесь. Я выросла, больше не приду в этот сад.

Мальчишка молчит (удивляется): как это – выросла? Вроде взрослые люди иначе выглядят. Они высокие и умеют ходить.

Девчонка молчит (смеётся): с ходьбой пока и правда проблема. Зато я уже начала говорить. Но ничего не забыла. Как и хотела. А ты? Тоже хочешь помнить про Шигестори? Как мы там жили, как нас убили, и как мы здорово вместе здесь родились?

Мальчишка молчит: сам не знаю. Трудно выбрать. Невозможно решить. Я бы хотел всё забыть. Но не навсегда, а на время. Чтобы побыть простым беззаботным весёлым мальчишкой, который не помнит, как сам убивал и как его убивали. Не знает, какая бывает страшная жизнь. Вырасти, стать человеком из Лейна, таким как папа и братья, как няня, как все. Делать, что нравится. Смеяться, когда мне весело. Без страха просить, чего хочется. Говорить о любви тем, кого я люблю. Плакать, когда мне плохо, а не молчать, каменея от боли, потому что нас в Шигестори с малолетства учат терпеть. Да, я хочу всё забыть! Но потом обязательно вспомнить. Чтобы сделать счастливым того человека, которым я прежде был.

Девчонка молчит: понимаю. На твоём месте я бы, наверное, тоже так захотела. Ладно, сделаем, не вопрос.

Мальчишка молчит (кричит): что мы сделаем? Будет, как я хочу? Я всё забуду, а потом снова вспомню? Это можно? Но как?!

Девчонка молчит: в этой жизни я адрэле великой силы. Как я скажу, так и будет. Адрэле словами творят чудеса. Ты забудешь про Шигестори. Не надо ребёнку такое помнить. И в юности тоже, пожалуй, не стоит, ты прав. А потом я тебя разыщу. Ты увидишь меня и всё сразу вспомнишь. Но это случится ещё не скоро, лет через пятьдесят.

Мальчишка молчит: лучше раньше, в пятьдесят мы с тобой уже будем старые.

– Да ну что ты! – молчит (и смеётся) девчонка. – Не будем. В Лейне люди долго живут. Когда мы с тобой познакомились, мне было почти девяносто. На старика я не очень-то был похож.

– Девяносто, – потрясённо молчит мальчишка. – Я был уверен, ты младше меня лет на десять – пятнадцать. А тебе было почти девяносто! Нет слов.

Девчонка молчит: вот именно. Так что в пятьдесят ты будешь ещё совсем молодой. По-хорошему, надо бы дать тебе спокойно дожить до сотни, а уже потом устраивать встречу бывших фронтовиков. Но за сто лет я успею слишком сильно соскучиться. Пятьдесят ещё как-нибудь потерплю.

Мальчишка молчит: ты самый лучший друг в мире. И великий волшебник. Не понимаю, откуда ты такой взялся. И почему решил со мной подружиться. Как же мне повезло!

Девчонка молчит: просто я был Ловцом книг из Лейна. А ты – мой любимый писатель. Если бы других вовсе не было, или они писали сплошное фуфло, я бы продолжал ходить в Шигестори за книгами ради тебя одного.

Мальчишка молчит: а я свои книги уже не помню. Только сам факт, что писал.

Девчонка молчит: вот и хорошо, что не помнишь, детям такое нельзя.

* * *

– Вчера мальчишка сказал мне: «папа», – похвастался Таира Аша Лае Мегони, няне, с которой оставлял сына в те дни, когда на работе случался завал. – Я пришёл за ним в сад, вроде было ещё не поздно, но он там сидел один. Увидел меня, засмеялся и крикнул: «Папа». А потом ка-а-ак заплакал! Впервые с тех пор, как у меня появился. И почти целый час рыдал, да так громко, словно решил сразу за весь год рассчитаться, сто пропущенных плачей в один вместить. Я раз десять ему сказал: «Ты здоров, у тебя ничего не болит», – но это вообще не подействовало; думаю, он и так был здоров. Успокоился только дома, да и то, по-моему, просто потому что устал. От ужина отказался, зато почти двенадцать часов проспал. А с утра снова весёлый и всем довольный, как был всегда. Но я теперь беспокоюсь. Взял бы мальчишку с собой, но день, как назло, предстоит очень хлопотный. Если он снова расплачется, обязательно мне позвони.

– Всё будет в порядке, – ответила Лая Мегони. – Не переживай. Многие дети плачут после того, как впервые заговорят. Всё-таки переломный момент. Трудный и очень важный. С первым сказанным словом заканчивается младенчество. И начинается настоящая жизнь.

– Мои старшие вроде не плакали, когда начали говорить, – неуверенно сказал Таира Аша. Нахмурился, вспоминая: – Хотя, может, и плакали, просто не так бурно. И уж точно не в первый раз. Поэтому я не обратил внимания. А младший раньше никогда не ревел.

– Потому что не умел. А теперь научился, – улыбнулась Лая Мегони. – Скажем за это спасибо его доброй судьбе. Вряд ли у твоего сына будет много поводов плакать. Но всё равно лучше уметь, чем не уметь.

* * *

• Что мы знаем о сюжете?

Что настоящий сюжет этой книги – то, что происходит с читателем, пока он её читает. И всё, что с ним случится потом.

Вильнюс, никогда

Мирка (Миша, Анн Хари, но в тот момент только Мирка, потому что он рисовал) услышал, как хлопнула дверь, и замер; впору было схватиться за сердце, да руки грязные, он как раз краску пальцами по холсту растирал. Этот звук был событием из той невозможной жизни, когда в любое время мог зайти кто-нибудь из друзей, просто потому что шёл мимо и страшно соскучился. Целых два дня не виделись, ужас, ты куда вообще подевался, эй!

Это что же, я сам не заметил, как всё получилось? И мы снова есть? Сбылись настолько, что ходим друг к другу в гости? И меня уже так заждались в «Исландии», что послали гонца? Пожалуйста, господи, пусть так и будет, – думал Мирка (Миша, Анн Хари; он, конечно, Ловец книг из Лейна, но, когда подолгу говоришь на одном из языков ТХ-19, в твоих мыслях как-то сам собой появляется всемогущий адресат по имени Господи, хотя ты человек образованный и знаешь, что на самом деле всё во Вселенной устроено гораздо сложней).

Он не верил, что такое возможно, но немножко всё-таки верил, потому что иногда здесь случались странные вещи, почти (не почти!) чудеса. Меньше, чем твёрдое обещание, но больше, чем просто фантазии о возвращении прежних весёлых времён. Митя всё чаще объявлялся в своей кофейне и был растерянный, сонный, зато настоящий, живой. Иногда за стеной в соседней квартире работало радио, какой-то музыкальный канал. Вечная тёплая осень внезапно сменилась холодным душистым маем, а потом начался то ли поздний август, то ли ранний сентябрь. Булки в соседней пекарне, прежде почти горячие, понемногу начали остывать. И под кастрюлей с глинтвейном в «Исландии» уже приходилось каждый раз разжигать плиту. Несколько раз Миша видел с балкона прохожих – женщин, державшихся за руки, мальчишку с собакой, похожей на волка, нарядную даму в широкополой шляпе, бородатого чувака с забавной подпрыгивающей походкой, явно влюблённую пару, укутанную в одно на двоих пальто. Правда, никто из прохожих не оборачивался, когда Миша их окликал, но тут сам виноват, надо было не деликатно бормотать «добрый вечер» с балкона, а орать во весь голос, выскакивать и догонять. Но на это Миша пока не решался. Думал: если они всего лишь видения, мне об этом лучше не знать.

Словом, Миша ни во что такое не верил, но всё равно успел загадать (для этого верить не обязательно): вот бы это был Лех, которого не хватает так сильно, словно он не человек, а рука. Или Принцесса, она такая умная и спокойная, что рядом с ней как-то сразу сам начинаешь ясно мыслить и рассуждать. Или Томка, оптимист, каких мало, с Томкой любой апокалипсис – ерунда. Или… – дальше он не успел придумать, кто ещё может (должен! обязан!) к нему зайти, потому что в комнату вошёл незнакомец, темнокожий, светловолосый, по-мальчишески тонкий, такой красивый, что завидно, хотя, по идее, когда в тебе умирает ещё не родившаяся надежда, не до чужой красоты.

– Ну ничего себе! – воскликнул гость. – Ты тот самый художник? У которого подпись похожа на латинскую букву «k»? Вот это номер! А мне говорили, вы все тут так крепко спите, что вас, считай, почти нет.

– А! – наконец сообразил Миша. – Так ты тот самый эль-ютоканский искусствовед, который спёр у меня почти все картины? Это ты молодец.

– Всего половину, – возразил незнакомец. – На самом деле, я не грабитель…

– Да знаю, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Юрате мне рассказала. И что у вас в музее сейчас готовится наша выставка «Вильнюс, Земля, никогда». Это же правда? Она не ошиблась? Правильно тебя поняла?

Гость нахмурился.

– Вообще-то нам нельзя разглашать музейные планы до официального объявления. Но ладно, всё равно я Юрате уже разболтал. Выставка точно будет, я под неё выбил довольно удачный зал и уговорил заняться развеской нашего лучшего инсталлятора, который уже вышел в отставку, но посмотрел на картины и согласился вернуться ради них и меня. Открытие предварительно запланировано на один из последних зелёных потоков времени Хэссе; это по вашему счёту примерно в конце текущего года… или всё-таки следующего? Что-то не соображу. Без специальных таблиц даты пересчитывать сложно, а я их с собой не ношу.

– Ай, да не важно, какая там дата! – отмахнулся Миша (Анн Хари). – Главное, что выставка будет. Какое же счастье, а. Раз так, если хочешь, можешь взять остальные картины. Чего их в несбывшемся мариновать.

– Серьёзно? – изумился эль-ютоканец. – Можно всё-всё забрать?

– Забирай на здоровье. Эль-Ютоканский музей – это круто. О чём ещё и мечтать.

– Вот это удача! А то я чуть не чокнулся, когда выбирал. И сейчас специально зашёл посмотреть на оставшиеся картины, как в жару прибежал бы попить воды. Ты великий художник. Ты знаешь?

Миша пожал плечами:

– Никогда не ставил вопрос таким образом. Не думал про свой масштаб. Но получить настолько высокую оценку из уст эксперта зашибись как приятно. Хотя до сих пор я был совершенно уверен, что мне плевать.

– Картины-то я унёс, а денег за них не оставил, – покаялся искусствовед. – Но только потому, что Юрате сказала, они здесь никому не нужны. А если нужны, заплатить вообще не проблема, ты только скажи.

– Деньги? – Миша всерьёз задумался, потому что в нём внезапно проснулся Анн Хари, деловой, прагматичный Ловец. Но спохватился: – Да нет, конечно. Какие могут быть деньги. Лучше подари мне пачку билетов в музей.

– Билетов?! Я правильно понял? Тебе нужны билеты в наш Потусторонний Художественный музей? Если да, это очень просто устроить. У нас есть бессрочные абонементы для попечителей и коллег.

– Отлично. А можно несколько? Для меня и друзей.

– И вы с друзьями будете приходить в Эль-Ютокан на выставки?

– Так ещё бы! И на всех углах этим хвастаться. По-моему, в Лейне больше ни у кого ваших абонементов нет.

– В Лейне? Так, погоди. Я запутался, – искусствовед зажмурился, помотал головой и снова открыл глаза. – Ты что, Ловец книг из Лейна?

– Ну да.

– А почему ты сказал, что картины твои?

– Потому что они мои, – улыбнулся Миша (Анн Хари и Казимир). – Просто я и Ловец, и художник. У меня две судьбы.

– Вот это ты ловко устроился! – восхитился эль-ютоканец. – Даже завидно. Я о людях с двойными судьбами только слышал, а лично до сих пор не встречал. И понятно теперь, почему у тебя и остального пространства парадоксальное несовпадение коэффициентов стабильности! Мне не показалось. Надо всё-таки больше себе доверять.

– «Коэффициентов стабильности»? Это как?

– Это просто!

Миша горько вздохнул. Он знал по опыту университетских времён, что за вступлением «это просто» обычно следует невообразимо сложная, головоломная, непостижимая хренота.

– Эта реальность, – принялся объяснять эль-ютоканец, – обладает предельно высокой субъективной стабильностью. Иными словами, здесь не происходит никаких изменений без вмешательства внешних сил. И одновременно её объективная стабильность стремится к нулю. То есть для неподготовленного наблюдателя эта реальность существует примерно в той же степени, что мимолётное воспоминание о чужом, второпях пересказанном сне. А ты – вполне нормальный живой человек с умеренной субъективной стабильностью, потенциально способный ко многим, хоть и не любым изменениям. И с достаточно высокой объективной; грубо говоря, ты не наваждение, не сон и не бред. Поэтому здесь ты инородное тело. Невозможное происшествие. Настолько не совпадаешь с этой реальностью по основным показателям, что тебя здесь, считай, практически нет. Но ты есть! Стоишь и рисуешь картину. Из-за этого рядом с тобой мне немного не по себе. Хотя вообще-то я опытный. Не должен, по идее, страдать от парадоксальных несовпадений. Я даже однажды побывал внутри вымысла вымышленного существа!

– Ну хоть что-то стало понятно, – усмехнулся Миша (Анн Хари). – Вымысел вымышленного существа у меня в голове более-менее укладывается. А больше, извини, ни черта.

– Да у меня самого ни черта не укладывается, – признался эль-ютоканец. – Причём начиная с тебя. Но раз ты не вымысел вымысла, а Ловец и художник, надо нормально с тобой познакомиться. Прости, что только сейчас спохватился. Я как тебя с картиной увидел, вообще обо всём на свете забыл.

Но вместо того, чтобы представиться, он умолк и задумался. Натурально завис. Миша примерно догадывался, какие у искусствоведа сложности. Когда приходишь грабить мастерскую художника и нарываешься на хозяина, поди определись, то ли ты сейчас на работе, то ли просто в гостях. Поэтому подсказал:

– У нас с тобой друзья общие. Юрате и ребята из «Крепости», куда ты не раз заходил. Значит, то имя, которое ты назвал бы, встретив меня в каком-нибудь баре, наверняка подойдёт. А я Казимир. Это не настоящее имя, а прозвище, но оно драгоценное, так меня называют друзья. На самом деле в ТХ-19 я Миша. А дома моё имя звучит как-то иначе. Но я об этом знаю только теоретически, в университете когда-то учил. Так что, если ты однажды доберёшься до Лейна, или я до Эль-Ютокана, придётся, чего доброго, знакомиться ещё раз.

– Да, – кивнул тот, – у вас заковыристо с именами устроено. Наши учёные бьются над этой загадкой, но пока не смогли её объяснить. А я – Лийс. Хотя, если картины, которые я унёс из этого дома, твои…

– А чьи же ещё?! – почти возмутился Миша (и не «почти» Казимир).

– Тогда я Лаорги, – объявил эль-ютоканец так торжественно, словно проводил ритуал. И объяснил удивлённому Мише: – Это моё священное имя. Я не планировал его называть, но внезапно понял, что так будет правильно. Оно для самых чудесных встреч. А эта встреча и есть чудесная. С невозможным художником в немыслимых обстоятельствах. Как же мне повезло! – Помолчал, подумал, добавил: – Но вообще-то наши священные имена не подходят для дел и дружеских разговоров, так что в будущем называй меня Лийс.

– Договорились, – улыбнулся Миша (Анн Хари и Казимир).

Зря улыбался – Лийса больше не было рядом. И квартиры, и новой картины, вообще ничего. По пустой тёмной улице ехал такой же пустой троллейбус, через дорогу неприветливо блестели ставнями два закрытых (возможно, навеки) кафе.

– Так нечестно! – воскликнул он вслух, взмахнув разноцветными кулаками. – В самый неподходящий момент!

До сих пор его вопли не производили никакого впечатления на небесную канцелярию, или кто там заведует перемещениями между сбывшимся и несбывшимся. Хоть оборись, а останешься там, где есть.

Но на этот раз возмущение, как ни странно, сработало. Миша моргнуть не успел, как снова оказался в своей квартире перед незавершённым холстом.

– Извини, если это было слишком бесцеремонно, – сказал ему Лийс. – Просто не хотелось расставаться, едва познакомившись. Поэтому я твою стабильность слегка подкрутил.

– Слегка подкрутил стабильность, – восхищённо повторил Миша (Анн Хари). – Не понимаю, но всё равно хорошо.

– Это просто, – улыбнулся Лийс. И, спохватившись, добавил: – Для пограничника просто. Это азы, с которых нас начинают учить. Если к нам пришёл нежелательный гость, надо изменить его объективную стабильность до полной несовместимости с пограничным пространством, чтобы он естественным образом, без ущерба здоровью утратил способность там быть. А если гость хороший, но недостаточно опытный, надо максимально приблизить коэффициент его персональной объективной стабильности к нашему, это как за руку в дом провести. Короче, – вздохнул он, явно осознав, какой околесицей кажутся непосвящённому его объяснения, – делать гораздо проще, чем говорить.

– Да, – согласился Миша. – С самыми интересными штуками вечно так.

– Ну вот. Когда я увидел, что ты исчезаешь, временно изменил твою объективную стабильность до совместимой с данным пространством, как сделал бы на границе, если бы ты пришёл к нам во сне. Прости, что без разрешения, но я подумал, тебе самому обидно вот так внезапно исчезнуть, толком не поговорив.

– Да не то слово! Знал бы, что ты можешь помочь мне здесь задержаться, сам бы заранее попросил. Слушай, а как эту стабильность подкручивать? Можешь меня научить?

– Не могу. Для этого надо быть эль-ютоканцем. Тогда просто видишь, что и как надо делать. А тому, кто не видит, ничего и не объяснишь.

– Жалко. Мне тут сильно времени не хватает. Обычно час-полтора, и привет. Пару раз за работой аж на целых три часа задержался, но оно как-то само получилось, по заказу этот рекорд не могу повторить. Ладно, сейчас-то я здесь! И спасибо. А это надолго?

– Точно не знаю, – признался Лийс. – До сих пор я в пространствах такого типа с другими людьми не работал. Я вообще не уверен, что пространства, подобные этому, есть! Но по идее, не должно быть проблем. Пока я рядом, твоя объективная стабильность должна оставаться в заданных мной параметрах. Ну, я на это надеюсь. А как получится – поглядим.

– Тогда такое предложение. Я сейчас отмою руки и пойдём погуляем. Ты согласен? Было бы хорошо! Давно мечтаю пройтись тут спокойно, без спешки. Заодно отведу тебя в лучший на свете бар.

– Только мой руки подольше, пожалуйста, – серьёзно ответил Лийс. – Моё желание ещё раз увидеть картины не уменьшилось от того, что ты разрешил их забрать.

* * *

– Это лучшая в мире кофейня, – сказал Лийсу Миша, погладив закрытую дверь. – Хозяин гениальный бариста, я его обожаю. Причём он тут иногда появляется, вот тебе и «никаких изменений». Жалко, прямо сейчас его нет. А через дорогу пекарня. Я у них часто булки таскаю. И сейчас утащу.

– Это здание мэрии, – сказал Лийсу Миша, указывая на разноцветный, больше похожий на гигантскую авангардную скульптуру дом. – Я не застал те времена, когда её строили. Но друзья рассказывали, что эскизы заказали нескольким художественным школам, выбрали из каждого по фрагменту и поручили архитекторам придумать, как их соединить. Идея так всем понравилась, что потом по детским рисункам целый спальный район построили. Ты там бывал? Ой, сходи как-нибудь обязательно! Не могу гарантировать, что понравится, но будет зашибись интересно. Ты же не по какому-то одному, а по многим современным искусствам специалист. Район называется Новый, карты города есть почти в каждой кофейне. Далековато, но ты-то здесь можешь находиться подолгу, в отличие от меня.

– Это, – сказал Лийсу Миша, – наш Бернардинский сад. Справа Тутовая аллея, слева Платановая. А почему ты не удивляешься? Ай, ну да, ты же нашу географию, наверное, плохо знаешь. Вильнюс, который сбылся, вообще-то северный город. Что говоришь? А, бывал там зимой? Ну, значит, про климат всё понял. А здесь холодных зим больше нет… то есть, не было. Не могло бы быть. Я не знаю, как об этом несбывшемся городе грамматически правильно говорить. Ладно, я хотел не о том, а о платанах с тутовником. Друзья рассказали, что зимы стали мягкими из-за них. Лет сто назад учёные узнали о том, какую власть над миром имеют деревья. Даже одно старое дерево способно на многое. А целая роща южных деревьев вполне может климат в городе изменить. И они рискнули поставить эксперимент. Посадили здесь платаны с тутовником. Молодые, но всё-таки не юные саженцы. С невероятными предосторожностями их с юга перевезли. Первые несколько зим при деревьях неотлучно дежурили ведьмы с какими-то хитрыми отопительными приборами. Чтобы всё сразу – и согреть, и уговорить. А лет через десять климат в городе стал ощутимо меняться. Морозов, говорят, с тех пор практически не было. Ну может, раз в год пару дней. Когда я здесь жил, платанов в городе было больше, чем лип и клёнов. И даже чем диких слив. А тутовник только здесь, в Бернардинском. Ну и, конечно, во дворах попадается, там, где кто-то из жильцов посадил.

– Это, – сказал Лийсу Миша, – самая главная в городе лавка. Как минимум для меня. Здесь продаются кисти холсты и краски. То есть, больше не продаются, можно брать просто так. Ты не против, если я там немного пороюсь? Когда ещё будет время спокойно выбрать, а не хватать, что близко лежит.

– Это, – сказал Лийсу Миша, – моё любимое зеркало. У меня здесь вечно времени ни на что не хватает, но я всё равно по дороге из лавки специально сюда сворачиваю, чтобы в нём отразиться. И ты давай отразись. Как – где? Да вот же прямо перед тобой! Ну да, совсем маленькое, но, если отойти от стены на два шага и встать на цыпочки, вполне можно вместить пол-лица. Надпись смог разобрать? Не понимаешь? Серьёзно? А, чтобы знать английский, тебе надо оказаться на территории, где это распространённый язык, и тогда само получается? Слушай, удобно! Я до сих пор в «Крепости» половину разговоров не разбираю, потому что, когда учился, балтийскую группу не брал. А переводится так: «На той стороне – реальность, где всё такое же самое, за исключением этого зеркала на стене». Дурацкая шутка, но у меня от неё всегда поднимается настроение. Нет, не моя. Я не знаю, чья.

– Это, – сказал Лийсу Миша, – портовые краны. Красавцы! А ночью с подсветкой – вообще чума. Знал бы ты сбывшийся Вильнюс получше, страшно бы удивился. Там же нет и не может быть порта, Нерис – слишком мелкая для судоходства река. А здесь её ведьмы уговорили. Понятия не имею как. Вроде, у них есть… была, не была власть над миром, как у наших адрэле, только как-то иначе оно работало, основная сила у них не в словах.

– Слушай, – сказал Лийсу Миша. – Я вот чего не пойму. Вроде мы с тобой так отлично гуляем. А что город пустой, и время стоит на месте, так я здесь не впервые, уже привык. Но на меня порой накатывают приступы ужаса. Не какие-то конкретные опасения, а просто иррациональная жуть. В книгах ТХ-19 часто описывают, как люди боятся темноты; я в детстве читал и не понимал, чего там бояться? В темноте всё такое красивое и необычное, зашибись. Да и позже не то чтобы понял, просто принял как данность, что их психика так устроена, и это иногда способствует созданию необычных волнующих книг. А теперь эта сраная психика почему-то у меня самого так устроена. Причём начала бояться, не дожидаясь наступления темноты. Был бы один, вспомнил бы, как здесь крестятся…

– Так называемое крестное знамение? – оживился Лийс. – Я учил на курсах повышения квалификации! Был уверен, в жизни не пригодится. Если хочешь, могу показать. Тебе троеперстие, двоеперстие, именословное перстосложение или простой латинский обряд?

– Чего? – опешил Миша (Анн Хари, который хоть и получил лучшее в Сообществе Девяноста Иллюзий гуманитарное образование, этих слов до сих пор не знал). И поспешно добавил: – Не надо, пожалуйста, перстосложения, всё не настолько плохо, говорю же, это если бы я был один. Я бы, собственно, и не жаловался, но подумал, лучше спросить: а ты здесь не чувствуешь страха? Необъяснимого ужаса перед тьмой, которая якобы хочет тебя поглотить?

– Нет, я ничего такого не чувствую, – ответил Лийс. И вдруг рассмеялся: – Я понял! Ты же просто к такой слабой объективной стабильности не привык! А я привык. Я даже частичное воплощение переношу вообще без проблем. Давно в музее работаю. А перед этим служил на границе. Естественно, мне нормально обладать объективной стабильностью зыбкого миража. А твоему организму такое в новинку. Отсюда и страх.

– А потом моя стабильность снова станет нормальной? – на всякий случай уточнил Миша (Анн Хари). – А то мне дома голову оторвут, если вместо меня вернётся какой-то зыбкий мираж.

– Да конечно станет. Я же внёс временные изменения. А постоянные, кстати, и не умею. Мы, пограничники, никого не стабилизируем навсегда. Но если ты страдаешь от приступов иррационального ужаса, могу вернуть твою обычную объективную стабильность прямо сейчас.

– Ну уж нет! – возмутился Миша. – Лучше ещё пострадаю. Какая, к лешим, стабильность, если мы пока даже до «Исландии» не добрались. А я тебе обещал.

* * *

• Что мы знаем обо мне?

Что я стою перед длинной глухой стеной на улице Башенной, Бокшто. Стена довольно высокая, в два человеческих роста, и начала нуждаться в ремонте примерно сто лет назад. На стене висит зеркало причудливой формы, видно, что кто-то старался, вырезал волну-завиток. На зеркальной волне-завитке надпись белыми буквами, так что поди ещё разбери (разберу): «On that side it’s reality where every thing stays the same except this mirror on the wall¹³». Я читаю и думаю: да вы что, издеваетесь? Ничего себе заявление. Я почти сержусь, я смеюсь.