Kitobni o'qish: «Лицо войны. Военная хроника 1936–1988», sahifa 5
Война в Финляндии
Люди могут правильно вспомнить события двадцатилетней давности (и это уже выдающийся подвиг), но кто вспомнит свои страхи тех времен, отвращение, которое испытывали, то, каким тоном говорили? Все равно, что пытаться вспомнить, какая двадцать лет назад стояла погода.
У меня нет воспоминаний о дне начала Второй мировой войны в сентябре 1939 года – видимо, она показалась мне настолько ожидаемой, наступившей точно по расписанию, что сам день я не запомнила. Думаю, тогда я перестала читать газеты и слушать радио. Меня тошнило от пылкого ура-патриотизма новоиспеченных антифашистов. Было слишком легко – и невыносимо – представить, как по-настоящему выглядела война в Польше.
Начиная с ввода гитлеровских войск в Рейнскую область, мы раз за разом упускали шансы предотвратить эту войну, а затем и шансы сделать ее благородной войной во имя чести. Теперь это была война за наши собственные шкуры. Ее обязательно нужно было выиграть, эту просроченную полицейскую операцию, войну против, – воевать за было уже слишком поздно. Теперь оставалось лишь всем сердцем и разумом сочувствовать невинным – множеству незнакомых нам людей, которые заплатят за эту войну всем, что они любят, всем, что у них есть.
В начале ноября Чарльз Колебо предложил мне поехать в Финляндию; он думал, что там что-то затевается. Я нашла Финляндию на карте. Дальнейшее исследование показало, что финны – очень образованная нация, они стараются по всей справедливости заботиться о нуждах и правах друг друга: у них хорошая демократия. Мне не терпелось поехать. Там никто не произносит высокопарных речей перед лицом угрозы, и что бы ни случилось, Финляндия точно не будет агрессором.
С профессиональной точки зрения время прибытия получилось подгадать удивительно точно: одним темным днем я приехала в чужую холодную страну, а на следующее утро в девять часов меня уже разбудил звук первых бомб, началась война. Но еще до бомб над Хельсинки были путешествие по морю и мины. Теперь, оглядываясь назад почти двадцать лет спустя, я думаю, что мое восприятие войны вновь изменилось именно за время той любопытной поездки.
В Испании я поняла смысл войны; было ясно видно, во имя чего и против чего велась испанская война. На корабле, который вез меня сначала в Англию, откуда еще предстояло добраться до Финляндии, я очутилась в начале великой войны алчности, развязанной безумцем, и это выглядело совсем по-другому. Происходящее казалось нереальным, хотя, конечно, во взрывах ничего нереального нет. Но эта война была полным безумием: сумасшедший преступник и его последователи захотели того, что никогда не могли бы получить, – господства над миром на все время своих жизней, и они попытались его захватить; другие захватчики присоединились к ним, и мир на шесть лет погрузился в адский кошмар. Ощущение безумия и порочности этой войны все нарастало внутри меня, пока в целях психической гигиены я не запретила себе всякие попытки думать или выносить суждения и не превратилась в ходячий магнитофон с глазами. Насколько я могу судить, это неплохой способ существования, благодаря которому у людей получается остаться на войне хоть наполовину вменяемыми, – временно приглушить значительную часть рассудка, утратить бóльшую часть чувствительности, при малейшей возможности смеяться и понемногу, но все больше и больше сходить с ума.
Бомбы над Хельсинки
Декабрь 1939 года
Война началась точно в девять часов утра. Жители Хельсинки стояли на улицах и слушали мучительный, то нарастающий, то убывающий, но неизменно громкий вой сирены. Впервые в истории они слышали, как бомбы падают на их город. Таким способом в наши дни объявляют войну. Люди неторопливо двинулись в бомбоубежища или укрылись в дверных проемах и ждали.
В то утро Хельсинки превратился в застывший город, полный лунатиков. Война пришла слишком быстро, и на каждом лице, во всех глазах читались шок и неверие.
Небо весь день сохраняло грифельный цвет, одеяло облаков низко висело над городом. Второй воздушный налет произошел в три часа дня. На этот раз ни одна сирена не подала сигнала тревоги; звучал лишь стремительный, захватывающий дух рев бомб. Русские самолеты летели незаметно, в вышине, чтобы потом спикировать на высоту двухсот метров и сбросить свой тяжелый груз. Налет продолжался одну минуту. Это была самая длинная минута в жизни каждого обитателя Хельсинки.
Прогремело пять сильных взрывов, после которых сама тишина казалась ужасающей. По тихим разбомбленным улицам пролетел слух: они распылили ядовитый газ. Поверить можно было во все что угодно. Там, где раздавался жуткий грохот бомбовых разрывов, мы увидели высокое, круглое, серое облако дыма, медленно клубившееся между зданиями. Противогазов у нас не было.
В гостинице закрыли двери, но так как в крыше холла от взрывов уже вылетели все стекла, это казалось слабой защитой. Из окна пятого этажа я увидела свет от пожара, и на фоне неба он казался розовым.
– Пока не газ, – сказали мы друг другу, очень обрадованные. – Всего лишь зажигательные бомбы.
Улицы, которыми мы шли, усыпали осколки стекла. Дым сделал серый день еще темнее. Разбомбленные дома в этом квартале были объяты таким высоким пламенем, что самих развалин было не разглядеть. Повернув налево, мы побежали на свет другого пожара. Техническое училище, огромный гранитный квадрат зданий, тоже попало под удар. Дома вокруг него и на соседней улице были выпотрошены дочиста, пламя вырывалось изо всех пустых окон. Пожарные работали быстро и молча, но сейчас они могли только пытаться потушить огонь. Тела они откопают позже.
На углу улицы, в подступающей темноте, женщина остановила автобус и посадила в него ребенка. Она не успела поцеловать его на прощание, и никто ничего не сказал. Женщина развернулась и пошла обратно к разбомбленной улице. Автобус собирал детей, чтобы увезти их куда-нибудь. Никто не знал куда, главное – подальше от города. Эта необычная миграция началась тем днем и продолжалась всю ночь. Потерявшиеся дети, чьи родители исчезли в горящих зданиях или куда-то пропали в суматохе внезапного нападения, блуждали в одиночку или по двое – по трое, выбирая любую дорогу, которая вела бы их прочь от того, что они видели. Спустя несколько дней государственное радио все еще будет выкликать их имена, пытаясь воссоединить семьи.
Рядом с большой заправочной станцией распростерся на боку автобус, уже сгоревший, а неподалеку лежал первый мертвец, которого я увидела на этой войне. В мое первое мадридское утро, три зимы назад, я видела человека, похожего на этого. Сейчас, как и тогда, распознать его можно было только по ботинкам: от рук и головы ничего не осталось. В Испании тот маленький, темный, искореженный сверток был обут в бедняцкие башмаки на веревочной подошве, а этот – в ботинки с ношеными, но тщательно залатанными кожаными подошвами. В остальном оба трупа были жутко похожи. Я подумала, что тем, кто отдает приказы о бомбардировках, и тем, кто сбрасывает бомбы, не помешало бы как-нибудь пройтись по земле и взглянуть, как выглядят плоды их трудов.
Зимой в Финляндии уже в четыре часа дня наступает темная ночь, но люди остались на улицах, словно желая утешиться присутствием друг друга. Женщины столпились в дверях, но не разговаривали, и никто нигде не плакал, нигде не было видно горя и паники, чего можно было бы ожидать. Той студеной ночью дороги из Хельсинки потемнели от верениц молчаливых людей, которые несли ранцы, легкие чемоданы или просто с пустыми руками шли в леса в поисках безопасности.
На следующее утро уборщики лопатами для снега сгребали битое стекло с улиц вокруг Технического училища. Огромные здания, пробитые бомбами от крыши до подвала, внутри выгорели до черноты. Пожарный отвел меня в соседний жилой дом. Мы прошли по полу, залитому водой из пожарных шлангов, поднялись на два лестничных пролета и вошли через повисшую на петле дверь в когда-то уютную квартиру. Теперь белая мебель в спальне была наполовину раскурочена, вуалевые занавески висели мокрыми тряпками, семейные фотографии и все мелкие бесполезные декоративные вещицы, которые люди собирают и берегут, валялись на полу, как мусор. Всю ночь пожарные доставали тела из этой квартиры и из соседней, и неделю спустя они все еще будут находить погребенных мертвецов. Пожарный, который привел меня сюда, много лет назад работал в Сан-Франциско и Трентоне, и мы говорили об этих городах, о том, как повезло живущим там людям. Мы стояли на улице и смотрели на все еще бушующий пожар, смотрели на развалины училища и разрушенные дома, а пожарные говорили тихо, но без улыбок: «Хорошенькие ребята эти русские».
В одной из больниц лежала женщина, которую зажало под обломками ее дома, и теперь она ждала смерти, стаскивая с себя одеяла, потому что любой вес был ей невыносим. Ее ребенок погиб, но она не знала об этом, а муж лежал в другой палате и смотрел перед собой неподвижными, безумными глазами. Он был маляром. На соседней кровати лежал красивый смуглый юноша с ярко-красным от лихорадки лицом, он держался неподвижно, потому что с такой дырой в спине даже дыхание причиняло ему невероятную боль. Он был водопроводчиком.
На второй день войны русские самолеты появились в час дня, и пулеметы на крышах офисных зданий и жилых домов на главной улице молотили по ним, целясь в низкое серое небо. Самолеты разворачивались и сбрасывали бомбы на рабочие кварталы на окраинах города. Флористы посылали цветы в больницы и делали венки для гробов, и за красивыми гробами на кладбище следовали маленькие процессии неплачущих людей.
Они продолжали эвакуировать детей: в катафалках, в вагонах для скота, во всем, что могло передвигаться на колесах или по рельсам. После трех дней и ночей в холодных лесах без крова и еды люди стали пробираться в деревни под Хельсинки. Затем в деревню приезжал грузовик, чтобы перевезти некоторых из них на сельскую станцию, где они могли сесть на поезд, который отвезет их дальше на север. Водитель приставил к грузовику лестницу, и семь маленьких старушек с маленькими ранцами забрались по ней, щебеча, как птички. Они говорили на прекрасном, слишком правильном гувернантском английском, смеялись над тем, какие они неуклюжие, и сказали, что да, они собираются сесть на поезд, и нет, они не знают, куда едут, но все будет хорошо, они найдут какое-нибудь место, где можно будет остановиться. В лесу, по их словам, было довольно тяжело, но теперь все будет в порядке.
Хорошо одетая молодая женщина с двумя маленькими детьми и младенцем шла из города пешком: няня толкала детскую коляску, а она вела и несла остальных детей. Как и у всех остальных, у нее ничего больше не осталось. Но у ее ребенка в коляске был меховой коврик для тепла, поэтому она не жаловалась.
В соседней деревне крупная женщина с красными щеками покупала лекарство от кашля для десятилетней дочери, которая заболела после трех ночей в лесу. Мать сказала, что теперь они спят вдесятером в однокомнатной хижине, но так, конечно, им теплее.
– Мы ждем и надеемся, – сказала она. – Почему мы должны бояться? Мы не сделали ничего плохого.
Слухи, этот неизбежный побочный продукт войны, распространялись по деревням и по городу; поговаривали, что русские планируют чудовищную воздушную атаку – собираются сровнять Хельсинки с землей. Не останется ничего и никого. На фоне этих слухов русские засыпали город листовками и забивали радиоэфир пропагандой. Финны реагировали с горьким весельем. Вместе с бомбами прилетали плохо напечатанные брошюры: «Вы знаете, что у нас полно хлеба, почему же вы голодаете?»
Поскольку финны питаются ничуть не хуже других народов мира, такие слова их не убеждали. Московское радио твердило им, что финны – братья, и воюет против СССР не настоящий финский народ, а лишь кучка заговорщиков, подстроивших дьявольскую махинацию. Над этими заявлениями смеялся весь Хельсинки. В Финляндии менее одного процента неграмотных, и у людей есть доступ к информации. Они верят русским бомбам, а не русской пропаганде.
По мере приближения к южной границе и зоне боевых действий поток беженцев на дорогах сгущался. Беженцы передвигались на санях по этой белой, смертельно холодной стране; в основном это были старики, сгрудившиеся вокруг своих мешков и свертков, с лошадью-другой, привязанной к саням и трусящей позади. Война длилась пять дней, и первый шок уже прошел. Никакой паники не было, только твердая решимость защищать свою страну, и теперь казалось, что люди точно знают, куда они должны идти, что у каждого человека есть какая-то особая работа, которую необходимо выполнить во имя общего дела. Итальянский журналист в Хельсинки заметил: «Тот, кто может выжить в финском климате, может пережить все что угодно», и мы с восхищением решили, что финны – крепкий и неумолимый народ. Мы видели, что они принимают эту войну как должное, будто нет ничего особенного в том, что три миллиона человек сражаются против ста восьмидесяти миллионов.
Одно из худших впечатлений от этой войны – вождение автомобиля. В городах ли, в деревнях ли вы постоянно едете в темноте, а в сельской местности дороги к тому же узкие и обледенелые, словно каток. Кроме того, ужасно холодно. Однажды поздно вечером мы остановились на ферме, чтобы оттаять, прежде чем продолжить путь. Ферма принадлежала Свинхувуду, первому региусу и третьему президенту Финляндии: все финны называют его Пекка и очень любят20.
Президент, высокий пожилой мужчина в рубашке, как у дровосека, и высоких сапогах, сам провел нас в дом. Его жена, ясноглазая, маленькая смуглая женщина почти такого же возраста, как и он, присоединилась к нам в гостиной. В их доме были расквартированы шестнадцать солдат, с которыми они обращались словно с собственными детьми. Старый президент провел два с половиной года в Сибири, потому что отказался нарушить финские законы под диктовку России21. За эти годы его жена трижды ездила в лагерь для заключенных, чтобы заботиться о нем. Об их верности друг другу и Финляндии ходят легенды, и теперь эта крепкая пожилая пара кажется символом своего народа. Как и все остальные финны, они ненавидят войну. Как и все остальные финны, они понимают, что означает эта война.
Но они долго строили свою страну, и хотя идеальных стран не бывает, они знают, что в Финляндии люди не страдают от безработицы и голода, государство заботится о здоровье граждан и о стариках, которые не могут работать, школы доступны для всех, справедливое распределение богатства гарантировано благодаря системе кооперативов, широкому распространению государственной собственности на промышленность и транспорт, а также дешевой земле. Люди здесь могут верить во что хотят, говорить, как считают нужным, и читать все, что пожелают. Они не собираются легко сдаваться, и хотя эта война – катастрофа, они принимают ее спокойно, потому что другого выбора у них нет.
Президент Свинхувуд предложил нам небольшие яблочки из своего сада и рассказал, как прекрасна Финляндия летом, а его жена попросила нас вернуться и навестить их, когда война закончится победой.
– Мы никуда не уедем, – сказала она. – Это наш дом.
Армия численностью, возможно, полмиллиона человек, опирающаяся на сплоченное и бесстрашное гражданское население численностью два с половиной миллиона человек, предпочла вести оборонительную войну, чтобы сохранить свою страну, свою республику и свой образ жизни: трудолюбивый, мирный и достойный.
Возле дома в Хельсинки стоял девятилетний мальчик и смотрел на русские бомбардировщики. Белокурый и пухлый, он стоял, положив руки на бедра и расставив ноги, и смотрел в небо с упрямым, серьезным лицом. Он старался стоять ровно и неподвижно, чтобы не пригнуться от шума бомбардировщиков. Когда снова воцарилась тишина, он сказал:
– Мало-помалу я становлюсь по-настоящему зол.
Карельский фронт
Декабрь 1939 года
Дорога была достаточно широкой для автомобиля, но у моста чуть сужалась. Синеватые фары тускло освещали обледеневший снег лишь на метр с небольшим.
– Осторожно, – сказал водителю наш солдат-проводник.
До этого мы ехали на первой передаче, а теперь, казалось, едва тащились. Внезапно слева в свете фар показался красный столб, обозначающий мост. Движение по мосту казалось более плавным по сравнению с дорогой, но здесь было скользко. Когда мы его переехали, солдат выдохнул.
– Это опасно, – объяснил он, – мосты заминированы. Я о том, что если занесет… Один из наших подорвался на такой мине, и мы даже найти его не смогли. Сейчас нужно будет пересечь еще один. – Машина проехала в каких-то сантиметрах от края моста.
Наш водитель, из гражданских, включил фары на полную; переезжать эти мосты в темноте он больше не собирался. Сосновый лес, черный и густой, выступал на фоне снега, на дороге поблескивал лед. Мы пересекли второй мост, и водитель вздохнул с облегчением, а солдат предложил мне сигарету. Следовавшая перед нами штабная машина, выкрашенная в мертвенно-белый цвет, – в этих местах он выполняет роль камуфляжа – дважды мигнула фарами, свернула за угол и внезапно помчалась по узкой дороге через открытое заснеженное поле. Мы последовали за ней – со включенными фарами и на более разумной скорости. Солдат что-то пробормотал, лес вновь окружил нас, и солдат заговорил с водителем вежливым тоном, будто вел светскую беседу. Тот быстро ответил. Я спросила, о чем они говорят. Финский – не тот язык, который можно освоить на месте за короткое время.
– Он говорит, – перевел водитель, – что не следовало мне включать фары, проезжая через то поле, или же гнать стоило быстрее. Там русские могли нас увидеть. Но еще он говорит, что они паршивые стрелки и пока ни разу не попали по дороге.
Наш солдат-проводник, лейтенант, носил серую меховую шапку и пальто, немного вычурное на вид, но на самом деле теплое и удобное, с каракулевым воротником и отделкой, а еще кожаные сапоги выше колен с загнутыми носками. Ему был двадцать один год, откликался он на прозвище Виски. Я понятия не имела, где мы и куда направляемся, потому что с момента выезда из Виипури22 мы колесили по этим никак не обозначенным ледяным дорогам уже три часа.
Теперь Виски сказал остановиться, мы выгрузились из автомобиля и подошли к четырем штабным офицерам, вылезшим из машины, которая ехала впереди. Мы говорили шепотом. Вспышки освещали небо, словно молнии в летнюю грозу, а звук выпущенных финских снарядов был очень громким и глухим; там, куда они били, эхом откликались взрывы. Я целый час ждала, когда в ответ заговорят русские батареи, но они по-прежнему молчали.
Неподалеку от нас колонна солдат грузилась на небольшие сани, которые финны используют в качестве транспорта. В этих лесах и на этих дорогах сани – самое эффективное средство передвижения. Вереница солдат растянулась далеко в темноту. По моим подсчетам, это была рота из 150 человек, но я могла и ошибаться; большинство из них, одетые в белые комбинезоны поверх формы, были неотличимы от снега, а те, что были в темной одежде, сливались со стволами деревьев. Они передвигались быстро, в абсолютной тишине, и лишь иногда зарево от выстрелов освещало человека, наклонившегося поправить сапоги, или другого, хлопающего в ладоши, чтобы согреться.
Затем над колонной пронеслось четкое трескучее слово. Первым его произнес офицер во главе колонны, командовавший операцией; его повторил по цепочке каждый двадцатый, теперь оно звучало над дорогой как песня, и сани и люди тронулись с места.
– Вперед! – позвал голос из темноты.
– Вперед! – отозвались другие голоса.
Это была первая крупная ночная операция за всю войну. До позиций русских оставалось меньше семисот пятидесяти метров, и весь этот день их заманивали в ловушку. Финский полковник, отвечавший за этот участок фронта, считал, что к ним в руки попала целая русская дивизия. Передвигаясь в темноте, два батальона финских солдат должны были обойти русские войска и атаковать с их тыла, в то время как другие подразделения нанесут удар с фронта.
Мы смотрели, как они уходят, а затем услышали позади грохот машин и отступили в кюветы, чтобы освободить дорогу. Подъехали и остановились нагруженные боеприпасами грузовики, их фары горели, как кошачьи глаза. Видимо, прибывающие колонны снабжения невольно заблокировали дорогу.
Подошел офицер, которого я знала три часа, то есть он уже был, считай, старым другом, и сказал по-немецки:
– Садитесь в машину. Вам надо вернуться. Это верх глупости, и, кроме того, ваши машины мешают проезду. – Он что-то резко сказал Виски, тот засмеялся и взял меня под руку.
Офицер, который приказал нам вернуться, раньше был доцентом социологии в Университете Хельсинки. Его внимательное лицо покрывали морщины, он носил очки и относился к своим обязанностям очень серьезно. Мы вернулись тем же путем, следуя за почти невидимой белой штабной машиной. Мы ехали, клонясь к кювету, чтобы пропустить больше грузовиков, а за ними шли караваны саней снабжения и трое саней Красного Креста, служившие машинами скорой помощи. Мы подвезли Виски к обычной на первый взгляд сосне, однако на самом деле она указывала вход на поляну, где стояла его палатка. Позже мы медленно ехали рядом с ротой солдат, которые возвращались с фронта. Их легкие полевые орудия влекли за собой на повозках лошади, сани были нагружены велосипедами и лыжами, кавалеристы спали в седлах, в одной из повозок слабо дымила походная печь, а в двух больших грузовиках, прижавшись друг к другу, спали люди, темные и бесформенные.
Замерзшие до полусмерти и очень уставшие, мы добрались до разбомбленного Виипури в пять тридцать утра. Ровно сутки назад, тоже в пять тридцать утра, мы выехали из Хельсинки. Получается, для нас одновременно заканчивались день и ночь, но и без того все это было довольно странно.
В восемь часов, в начале прошлой ночи, мы прибыли в генеральный штаб Карельского фронта. Ставка располагалась в большом загородном поместье со множеством сараев, конюшен и пристроек. Мы нашли штаб, и нас провели в бальный зал с бледно-голубыми стенами, кружевными занавесками, хрустальными люстрами и роялем. Оттуда мы прошли в небольшой, но столь же элегантный салон, где стены были увешаны крупномасштабными картами, а единственной мебелью служил длинный стол. Вошел командующий – седой, стройный и застенчивый генерал, только что вернувшийся из поездки на фронт.
Разговор был дружеским, формальным и совершенно не информативным, как это всегда бывает с высшими армейскими чинами. Наконец я спросила, можем ли и мы попасть на фронт. Генерал сказал, что это невозможно: мне пришлось бы пройти восемь километров по лесам, где каждый сантиметр земли занят либо деревом, либо гранитным валуном, а между скалами и деревьями сплошь сугробы высотой до моей шеи. Я сказала по-французски, а адъютант перевел на финский, что у меня достаточно опыта, чтобы хотя бы попытаться пройти где угодно. Мне уже приходилось спорить с генералами, и я знала, что шансов выиграть в этой игре мало.
Насколько я поняла, никакого решения тогда не приняли, впрочем, офицеры быстро обменялись какими-то репликами на финском. Мы пожали руки генералу, и часовой повел нас через территорию поместья к перестроенной церкви, где подавали ужин. Накладывать еду можно было с приставного столика. На столе высились внушительные горы масла, здесь были макароны с сыром и мясом в сливочном соусе, хлеб всех сортов и множество кувшинов с молоком и лимонадом. Такой отличной едой кормят всю армию. А вот алкоголь запрещен для всех: офицеров, рядовых и даже пилотов – что говорит о дисциплине армии и отличном состоянии ее нервов. После ужина нам сказали садиться в наши машины. Я по-прежнему не знала, куда мы направляемся. Потребовалось два часа, чтобы проехать сорок километров. Мы остановились у фермерского дома и взяли проводника. Через несколько минут мы снова остановились и пошли за ним в лес, где чуть не налетели на большую круглую палатку. Войска, которые до этого в течение пяти дней вели партизанскую войну, выигрывая время для армии, чтобы она заняла свою нынешнюю позицию, сейчас расположились в этом лесу невидимым лагерем и наконец могли поспать.
Мы залезли в палатку, и двенадцать солдат проснулись от неожиданности. Все как один очень молодые – юноши, которые проходили обычную военную службу, но вместо учебной практики попали на войну. Большинство из них были родом из центральной Финляндии, фермерские сыновья. Их палатка оказалась самым теплым местом, в котором я была в тот день. Офицер, молодой человек с бакенбардами как у принца Альберта, говорил по-английски и переводил, когда они рассказывали, как остановили танки на расстоянии двадцати метров и как наступала русская пехота.
Здесь, как и везде, я слышала одну и ту же историю о русской пехоте. Русские шли в наступление все вместе, колонной, а спрятавшиеся и рассредоточенные финны косили их пулеметным огнем. И здесь, как и везде, я слышала, как солдаты и офицеры сожалели, что другие люди должны умирать так глупо и бесполезно, как животные на бойне.
Здесь мы познакомились с Виски и вместе с ним направились в полевой штаб, еще одну затерянную в лесу палатку, тоже теплую и удобную. Полковник показывал нам расстановку сил на большой карте, отвечал на вопросы и шутил, и все это – пока разворачивалось наступление. Редко доводится видеть такую спокойную, добродушную атмосферу в полевом штабе, когда полным ходом идет настоящее дело. Лишь однажды из ставки дивизии позвонили, чтобы спросить, как идут дела, и ответ был «Отлично!» Тем временем финские батареи, разбросанные по этим лесам, готовились начать наступление – проводили довольно мощную артподготовку.
Финские батареи, на этом участке фронта – восемнадцать орудий, использовали трех- и шестидюймовые снаряды. Полковник сказал, что у русских были десятидюймовые снаряды, но стреляли они неточно, многие снаряды не разрывались и вообще взрывная способность оказалась низкой. Он добавил, что русские бомбардировщики использовали на этом фронте 150–250-килограммовые бомбы и, несмотря на то, как низко летели самолеты, точность авиаударов оставляла желать лучшего. На карте он указал, как его люди, разделившись на небольшие мобильные подразделения, за один день атаковали в пяти разных местах в радиусе пятидесяти километров. Словно индейцы, они сражаются в лесах, которые знают так же хорошо, как мы знаем упорядоченные улицы наших городских кварталов. Погода стояла не самая лучшая, поскольку для велосипедов было слишком снежно, а для лыж – слишком рано, но вот снова пошел снег, и скоро вся армия встанет на лыжи, что даст им невероятное преимущество в скорости. Любой финн ходит на лыжах так же легко, как другие люди пешком.
С места, где располагался полевой штаб, мы могли видеть небо, подсвеченное огнем пылающих деревень, а по дороге наблюдали, как в озерах отражается множество небольших огней. Эти огни – пожары от горящего сена; финны систематически уничтожают все, что может пригодиться врагу, и деревни перед линией фронта охвачены пламенем: либо от случайного русского снаряда, либо их подожгли отступающие жители или финская армия. Русские приходят в голую и неприветливую страну, где им нечего есть и практически негде укрыться.
В темноте мы миновали линию Маннергейма; финская армия все еще сражалась перед своими укреплениями.
Линия Маннергейма пересекает узкое место Карельского перешейка тремя линиями обороны из гранитных противотанковых укреплений, колючей проволоки и траншей. Но лучшую защиту финнам обеспечила сама природа: лес, усыпанный камнями и испещренный озерами, холодная погода и серое, затянутое тучами небо. Я не знаю, что творится на севере, где от российской границы до финского побережья Ботнического залива и жизненно важной железнодорожной линии, соединяющей Финляндию со Швецией, не более 200 километров. И никто не знает, что есть в запасе у русской армии и на что способны русские летчики. Но в те дни на южном фронте русских побеждали и истребляли.
В восемь тридцать утра, после трех часов сна, мы услышали вой сирены над Виипури и спустились в гараж отеля с бетонными стенами. Ничего не произошло. Потом начал падать снег, мягкий и ровный, день обещал быть спокойным.
Мы отправились в тюрьму Виипури, чтобы посетить пленных русских. Главным надзирателем в тюрьме работал седой заикавшийся мужчина в пенсне с мягкими манерами. С советским летчиком он разговаривал по-русски. Летчику было тридцать два года, грустное и изможденное лицо покрывала двухдневная щетина, он стоял прямо, насколько позволяла усталость, и отвечал на вопросы смиренным, тихим голосом. Я спросила, есть ли у него семья. Он не пошевелился, его голос не изменился, но по лицу его покатились слезы, и надзиратель с тюремщиками отвернулись, потому что не хотели на это смотреть. Летчик тем же тихим голосом сказал, что у него двое детей, и рукой показал их рост: один такой, другой такой, а его любимая жена ждет еще одного ребенка. Он просто изложил эти факты, не прося о снисхождении, но было страшно видеть, как сильно тоскует этот человек.
Мы спустились в подвал по каменным ступеням, и из камер выпустили двух русских солдат. Они стояли так же напряженно и скованно, и я подумала, что, наверное, всякий раз, когда их вызывают наружу, они ожидают расстрела. Один – высокий мужчина тридцати семи лет, второй – двадцатитрехлетний парень. Они прошли двух- и трехмесячную военную подготовку соответственно. Оба были очень худыми, носили самые грубые хлопчатобумажные штаны и пальто – в этом-то безжалостном климате, – и финнов шокировало то, сколько у них вшей. Эти пленные отвечали на вопросы, дрожа, и повторяли то же, что говорили все остальные пленные: им сказали, что Финляндия напала на них, и поэтому они сражаются за спасение России. Любой одинокий и потерянный человек, попавший в беду, заслуживает жалости, но этих людей мне было жаль как никого прежде. Начальник тюрьмы разрешил дать им сигареты, тем самым нарушив тюремное правило, действующее уже семнадцать лет, и доказав, что он добрый, незлобивый старик.
Днем дороги так же ужасны, как и ночью. Машины заносит на льду, и они крутятся, как монетки, плавно соскальзывая в кюветы. В темноте мы прибыли в город, где нам предстояло переночевать, а на следующее утро нас ждал туман – прекрасный, ничуть не хуже лучших лондонских туманов. Похоже, финнам очень везло в таких вопросах. Этот город был целью бомбардировок противника, то есть не лучшим местом в ясную погоду.
Меня отвезли на большой аэродром, где базировались истребители. Много об этом не напишешь. Даже на самом поле ничего не было видно: самолеты были спрятаны в лесу и в специальных блиндажах. Там же, в блиндажах, которые на местности не отличить от сугробов, велась вся сложнейшая подготовительная работа. Большинство самолетов – быстрых одноместных истребителей23 – привезли из Голландии, некоторые изготовили по голландскому образцу на финских заводах.
