Kitobni o'qish: «Черная невеста»

Мария Николаевна Покусаева

Shrift:

* * *

I. Маргаритки

Глава 1

Флоренс не любила общаться с дядюшкой.

Тем более – в его кабинете.

За завтраком можно было сделать вид, что овсянка и сэндвичи с джемом требуют от тебя сосредоточенности (леди не говорят с набитым ртом), вечером – уйти к себе из гостиной (у леди может заболеть голова от тяжелых запахов, а кузен Бенджи в последнее время очень любил удовое дерево и сандал). Но кабинет, кабинет – это совсем другое. В кабинете говорят о важных вещах, а каждый раз, когда дядюшка говорил с Флоренс о важных вещах, это заканчивалось головной болью уже невыдуманной.

Восемь ступеней вверх, в башенку, по узкой лестнице, освещенной магическими светильниками. Стук в дверь – сердце падало куда-то к желудку, желудок, казалось, подкатывал к горлу. Интересная анатомическая реакция – Флоренс знала, что это лишь глупые метафоры, но именно они лучше всего описывали то, что она чувствовала, толкая тяжелую дубовую дверь.

В кабинете дядюшки всегда было чисто и пахло хвоей, табаком и бренди. И неприятностями. Сегодня там пахло еще и ладаном – как всегда, когда приходил отец Сэмюэль. Черная сутана делала его похожим на злого, нахохлившегося от холода ворона с по-лисьему хитрым взглядом, и приносил он обычно недобрые вести. И письма тоже недобрые, те, которые Флоренс предпочла бы не читать.

А вот дядюшка читать их любил – вслух, с выражением. Он обладал глубоким бархатным голосом и владел им не хуже иного актера. Флоренс знала, какие острые иглы могут прятаться в этом бархате.

– Мы ждали тебя, дорогая. – Дядюшка указал ей на кресло.

Сам он сидел за письменным столом – и, как ни странно, сегодня перед ним не было бежевого конверта, лишь графин с лимонадом и хрустальный бокал. В графине плавали зачарованные металлические кубики. Они не позволяли льду таять даже в такую жару, как сегодня, так что лимонад был холодным, а стекло – запотевшим.

Отец Сэмюэль стоял у окна, заложив руки за спину. Когда Флоренс вошла, он обернулся и одарил ее лучшей из своих улыбок, предназначенных для добродетельных девиц. Девицам, в чьей добродетели он сомневался, отец Сэмюэль улыбался иначе – скорбно, словно мысли о розгах и публичном порицании причиняли боль ему самому.

– Здравствуй, дитя, – сказал он и протянул руку.

Флоренс подошла ближе, поклонилась, коснувшись губами серебряного перстня на пальце священника, и лишь потом села в кресло. На самый краешек, положив руки на колени и выпрямив спину.

От запаха ладана мутило.

– Доброго дня, отец Сэмюэль, – сказала Флоренс. – Доброго дня, дядюшка Оливер.

Дядюшка кивнул. Они не спешили ей что-то говорить, и Флоренс заволновалась.

– Что-то с матушкой?

Отец Сэмюэль совершенно не по сану хохотнул.

– Похвально стремление дочери узнать, все ли хорошо с матерью ее, но нет, дорогая Флоренс. – Он сел в кресло напротив. – Сегодня речь пойдет не о ней.

Кресло словно бы вздохнуло, поскольку тело отца Сэмюэля больше подходило не священнику, а грузчику в доках – так говорил кузен Бенджи, сама Флоренс ни в каких доках, конечно, никогда не бывала.

Тишина повисла такая, что до Флоренс донеслось хрипловатое дыхание отца Сэмюэля. Ему было душно: стояло начало лета, но погода решила пошалить, и жара нарастала. Худенькой Флоренс с волосами, забранными наверх, и в легком платье – нежный сатин цвета сливок, воздушная вышивка на коротких рукавах – было душновато, но терпимо, а вот отцу Сэмюэлю наверняка приходилось тяжело. Делиться с ним лимонадом дядюшка Оливер не спешил.

– Осенью тебе исполнится восемнадцать, Флоренс. – Дядюшка говорил ласково и спокойно.

– Да, это так, сэр, – отозвалась она и потупила взгляд.

Светлый ковер под ногами сиял чистотой – горничные вымывали его каждый вечер, так что утром в кабинете пахло лимонным мылом. Флоренс посмотрела на свои атласные туфельки и свела стопы вместе, носок к носку, пятка к пятке.

– Десять лет я воспитывал тебя, как родную дочь, – продолжил дядюшка Оливер тем же тоном. Почти торжественным. – Оплачивал твои наряды, твою учебу в пансионе, который, к сожалению, разочаровал нас всех…

Отец Сэмюэль кашлянул, потому что при разговоре о пансионе Оливер Силбер терял всю уверенность и спокойствие.

– Твои книги и еду на твоей тарелке, – закончил дядюшка.

Его холодные серые глаза потемнели. Силберы все были такими, холодными, как ледышки, только Флоренс получила от отца другую масть: матушка говорила, что ее волосы похожи на красное золото, тусклое от старости, но драгоценное. А глаза как бренди, шутил отец, и они все смеялись. Дядюшка Оливер смеяться не любил, делал это неохотно и редко.

– Я благодарна вам, дядя. – Флоренс снова опустила взгляд на ковер.

Однажды, давно, ей пришлось вычистить его: чудодейственное лимонное средство от грязных пятен щипало, когда попадало на царапины. Царапины были от осколков: маленькая Флоренс, дочь незадачливого растяпы-художника и взбалмошной Аделины Силбер, позора семейства, так не хотела слушаться мудрого дядюшку, что с яростью бросила на пол хрустальный стакан с бренди. Дядюшка Оливер тогда был искренне удивлен. Очень удивлен – и очень зол, после этого он пообещал племяннице, что еще одна такая выходка – и она отправится в обитель Cвятой Гертруды, где от таких выходок лечили ваннами с холодным льдом, ментальными чарами, от которых болела голова, и кровопусканием.

Это был единственный раз, когда дядя заставил Флоренс делать черную работу.

Но Флоренс больше не кидала ни в стены, ни об пол ничего, что могло бы расплескаться или разбиться, не из страха перед наказанием. Служанок было жалко – им же все убирать.

– Но ты понимаешь, Флоренс, что у меня есть собственные дочери, – продолжил дядюшка после недолгой заминки.

Слова давались ему не без труда, он подбирал их тщательно, словно готовясь сообщить что-то неприятное. Флоренс не могла припомнить такой заботы с его стороны: дядюшка всегда был прям, как удар шпаги, и так же безжалостен. Ко всем, исключая, пожалуй, тех, у кого было побольше власти и денег, чем у него.

– И я должен позаботиться о их будущем. Ты понимаешь, к чему я веду?

Флоренс посмотрела на породистое дядюшкино лицо и растерянно моргнула. Она догадывалась. Но догадываться – это не знать, а дядюшка предпочитал четкие ответы. Даже если сама формулировка четкости не предполагала. И не примут ли прямой ответ за дерзость?

– К сожалению, дядюшка, я не понимаю, к чему вы ведете, – покорно сказала Флоренс.

Дядя Оливер скривился.

– Ваш дядюшка, мисс Голдфинч, пытается сказать о том, что приходит время выбирать свою судьбу, – пробормотал отец Сэмюэль. – Но его волнение перед этим столь велико, что он идет окольными путями. У благонравной девицы, мисс Голдфинч, не обладающей ни высоким положением в обществе, ни богатым наследством, есть два пути: путь покорности и путь замужества. Стать невестой Бога или невестой человека, согласившегося взять ее в свою семью и заботиться.

Флоренс поняла и похолодела.

– А третий? – вырвалось у нее.

– Я не буду содержать тебя до старости, – холодно произнес дядя Оливер. – И даже не мечтай о том, чтобы работать, я не позволю тебе позорить нашу семью еще больше!

Последнее он почти выкрикнул: заметил, как Флоренс дернулась, собираясь возразить. Она испуганно затихла и шмыгнула носом.

– Тише, сын мой, – сказал отец Сэмюэль так спокойно, словно перед ним был не один из самых богатых людей города, а расстроенный мальчишка. – Гневливость – это грех.

Дядя Оливер налил в стакан лимонад и осушил его тремя мощными глотками. Самообладание возвращалось к нему.

– Ты хорошенькая девица, Флоренс, – сказал он. – И умненькая, просто от своей матери унаследовала слишком горячий нрав. И твои мысли, кажется, не испорчены романтической ерундой об истинной любви, так что нам с тобой будет просто. Я дам за тебя приданое.

Он сказал это так, будто пообещал ей корону или место в Сенате, хотя Флоренс отлично знала, что имеет на приданое такое же право, как и родные дочери Оливера Силбера: скромное наследство ее матери лежало в банке и ждало, когда Флоренс достигнет восемнадцати. В самых смелых мечтах Флоренс эти деньги становились ее билетом в большой мир, а не приданым.

– Спасибо, дядюшка, – сказала Флоренс.

Она понимала, что мечты о большом мире и независимости очень смелы – слишком смелы, – но в носу защипало. Дядюшка непрозрачно намекнул, что деньги Флоренс увидит только в случае, если выберет одну дорогу из двух предложенных. Ту, на которой ее ждали кольцо, фата и муж. А если Флоренс решит пойти путем покорности, то есть отправится в монастырь, в котором сейчас живет ее матушка, деньги перейдут монастырю.

Будь дядюшка Оливер более… душевным, любящим, внимательным? Открытым новому? Будь он более мягок, возможно, он бы отпустил ее. Флоренс помнила женщин, приходивших в дом ее отца: некоторые даже были замужем, но оставались вольными и принадлежали в первую очередь самим себе.

Такое в семье Силберов даже представить не могли!

– Твоя мать, Флоренс, доставила нашей семье немало неудобств, – сказал дядя Оливер. Он смотрел очень пристально, отчего вдруг стало неуютно. – Ее брак был ошибкой, а я не хочу повторения этой ошибки, поэтому сам выберу тебе достойного мужа. Того, кто не запятнает нашу честь.

Флоренс не сразу поняла, что он имел в виду. Конечно, договорные браки не были редкостью, да и сам брак нес скорее прагматический, чем романтический смысл. Флоренс слышала, как ее сестры обсуждают балы и приемы, прогулки в парках и письма от кавалеров. За самой Флоренс никто не ухаживал, потому что дядюшка прятал ее от света. Не намеренно, не запирая в комнатах, когда приходили гости, просто Флоренс воспитывалась в пансионе и в доме дяди появлялась нечасто. В ее жизни было мало праздничных вечеров и совсем не было балов, а болтовне и сплетням она предпочитала книги. После возвращения к дядюшке жизнь Флоренс не слишком изменилась – для этого прошло недостаточно времени.

– Если у тебя есть друг сердца, дитя, – сказал отец Сэмюэль куда мягче и ласковее, чем дядюшка, – расскажи о нем. Может быть, он хороший юно…

– Нет у меня никого, – ответила Флоренс, глядя священнику в глаза.

Откуда взяться в ее жизни хорошему юноше?

Это было дерзко, но отец Сэмюэль не укорил ее, только сделал печальный вид и покачал головой.

– Тем лучше. – Дядя Оливер удовлетворенно усмехнулся. – Тем лучше для тебя, Флоренс, что твоя судьба пока пустой лист. До середины осени ты будешь помолвлена…

– А если нет, – теперь улыбка отца Сэмюэля показалась Флоренс странной, пугающей – так улыбался бы паук, заполучивший в свои сети муху, – если нет, то для тебя готово место в монастыре Святой Магдалены.

Ронан Макаллан приближался к тому возрасту, когда, по мнению всех вокруг, джентльмену давно пора было выбрать себе хорошенькую девушку с достойным приданым и остепениться. Ронан на мнение окружающих плевал с колокольни собора Святого Патрика. Жениться он не планировал, и на то было много причин.

Во-первых, Ронану неплохо жилось одному.

Приличный особняк на Грейволл-сквер давно стал уютным холостяцким логовом, а единственной женщиной, которой разрешалось переставлять фигурки на каминной полке и высказывать Ронану за пыльные портьеры, была экономка миссис Блум. Ронана это совершенно устраивало.

Во-вторых, у Ронана была работа.

Не лучшая в мире, но бесконечно любимая, хотя, конечно, иной умник сказал бы, что Черный королевский ловец не та карьера, к которой должен стремиться сын Алека Макаллана, младший он или нет. Ловля колдунов, преступивших закон, была для Ронана сродни азартной охоте, обжигающе острой, звенящей опасностью.

На родине Макалланов верили в Дикую Охоту, осенний призрачный гон, когда духи иного мира проносятся в темных небесах, – горе тому, кто услышит их зов! Вот для Ронана очередная погоня за колдуном была сродни этому зову. Работа над запутанными делами обостряла чувства, ощущение риска заставляло мысли бежать быстрее гончих, и это все делало Ронана живым – сосредоточивало его на настоящем, вырывало у живших в голове призраков прошлого.

Ронан Макаллан не хотел жениться и еще по одной причине: однажды у него уже была невеста. Была – да перестала быть.

Граф Эдвард Милле, начальник и близкий друг Ронана, встряхнул белую салфетку и положил ее на колени.

Серебряные столовые приборы сверкали в свете десятков свечей; густое красное вино наполняло хрустальные бокалы; пахло женскими духами, томленной с розмарином говядиной и апельсиновым пуншем. Матушка Эдварда, Имоджена Милле, давала прием, торжественный ужин, на котором Ронан чувствовал себя среди цвета аристократии Логресса как матерый пес в окружении пушистых котят. Кровь сыновей Эйдина, дикой северной страны, подарила Ронану резкие, острые черты лица и высокий рост: темноволосый и угрюмый, даже в обычной одежде, а не в черной форме ловца, он притягивал косые взгляды.

Но обижать леди Имоджену не хотелось: она была прекрасной женщиной, почти как мать самого Ронана, да будет заоблачное царство для нее уютным домом. По крайней мере, ей хватало такта не называть взрослых мужчин «мой мальчик» и не расспрашивать их, что они думают о той или иной незамужней девице, сидящей прямо тут, за широким длинным столом. А вот леди Тулли, пухленькая, смешливая дама за пятьдесят, вдова лорда Тулли и мать двух его сыновей, кадетов Королевской морской академии, путала флирт с бестактностью. Имоджена посадила ее рядом с Ронаном, может быть желая смягчить его обычную суровость соседством с кем-то, чье настроение не испортило бы даже известие о том, что флот генерала Уилли затонул в Северном заливе и война с Луарой будет проиграна.

– Абигейл Уоррен сегодня чудо как хороша! – заговорщически прошептала леди Тулли рядом с ухом Ронана.

– Несомненно, – любезно отозвался тот, бросив взгляд на Абигейл.

Хрупкая блондинка в голубом сатине, настолько тонкая, словно дома ее морили голодом, улыбалась своему соседу. Глаза ее буквально лучились – такой блеск Ронан тоже часто видел у голодных.

– А крошка Мэйфлауэр?!

Крошка Мэйфлауэр и правда была крошкой: по-детски тонкие ручки высовывались из рукавов нарядного, слишком взрослого для нее платья. Она сидела между матерью и смутно знакомым Ронану джентльменом, годящимся ей в отцы, и очень смущалась, когда этот джентльмен за ней ухаживал. Совершенно по-отечески, надо сказать.

– Через пару-тройку лет станет настоящей красавицей, – улыбнулся Ронан.

Леди Тулли сникла.

– Вы упускаете шанс, мистер Макаллан, – сказала она, махнув на Ронана рукой в атласной перчатке. – Нужно выбирать невесту заранее, а то самых красивых разберут до того, как вы успеете познакомиться.

– Он просто уже женат, – улыбнулся Эдвард.

Он сидел напротив них, спокойный, стройный, почти настоящий логресский принц – в родстве с принцами он, кажется, был по линии матери. Отблески свечей играли на коротких светлых волосах, темный костюм украшала вышивка серебряной нитью – родовые символы, древняя вязь.

Леди Тулли встрепенулась, как удивленная сова.

– На работе, – добавил Эдвард.

Ронан посмотрел на него тем своим взглядом, от которого подозреваемых бросало в холодный пот, а подчиненные начинали работать в три раза усерднее. Эдвард был готов рассмеяться.

– А сам-то ты, милый, что думаешь? – Леди Тулли сощурилась и покрепче перехватила вилку, словно намеревалась пустить ее в ход против новой жертвы. – Твоя мать шепнула мне по секрету, что у тебя на примете есть девица!

Эдвард подвинул к себе тарелку с овощной нарезкой.

– Пять девиц, леди Тулли, – сказал он, хитро улыбаясь. – Не могу выбрать достойную.

– И как же ты думаешь ее выбрать, мой мальчик?

– С помощью графиков и схем, – ответил Эдвард. – Устрою им испытания и решу.

– Как бы тебя с таким подходом эта достойная не отшила, – проворчала леди Тулли, а Эдвард рассмеялся в ответ.

Его сосед, старик Ричардсон, успевший задремать над порцией пудинга, проснулся и растерянно заморгал.

– Значит, пять девиц?

В курительной комнате они остались одни. Эдвард расслабленно сидел в одном из глубоких темно-зеленых кресел и развлекался тем, что тасовал колоду новеньких карт. Ронан курил.

– Должен же я был что-то сказать, чтобы милая леди Тулли не начала сватать мне каждую свою знакомую?

Эдвард бросил это беззлобно, с той иронией, с которой достойные молодые люди обычно отзываются о причудах старших родственниц. Если бы Ронан захотел, он бы вспомнил, кем именно леди Тулли приходится Эдварду Милле, – как любой аристократический род Логресса, семья Милле пустила корни глубоко и переплелась с другими семьями так, что поди разбери, кому достанутся в случае чего наследство и титул.

– Только не говори, что твоя матушка позвала меня намеренно.

– Что ты. – Эдвард не отрывался от карт. Руки у него были ловкими – руки шулера, вора или мага, а не молодого джентльмена из благороднейшей семьи.

Молодые джентльмены из благороднейших семей не держали ничего тяжелее трости или шпаги, может быть – изящного охотничьего ружья. Эдвард же не чурался лопаты – было дело, в далеком прошлом им вдвоем пришлось выкапывать кое-что из могилы на городском кладбище.

– Что ты, Ронан Макаллан, – повторил Эдвард насмешливо. – Моя матушка лишь проявляет участие и выражает почтение тебе как человеку, с которым ее любимый сын вынужден проводить большую часть времени. Она переживает, что, если не будет звать тебя на каждый торжественный обед и в твоей тарелке вдруг окажется меньше угощения, чем следует, ты утратишь бдительность и в следующий раз не защитишь меня ни от заклятий, ни от шальной пули.

А это случилось после лопаты. На память у Ронана остался шрам рядом с ключицей, там, где из его тела достали несколько грамм зачарованного металла. Вспоминать это было неприятно, и плечо опять начинало болеть.

Слуга вошел в комнату, забрал накопившийся мусор и исчез за дверью.

Эдвард выждал. Его руки застыли, монотонный шелест, с которым карты перемещались, ударяясь друг о друга, стих.

– Кстати, о заклятиях и пулях.

Ронан пошевелил плечом, проверяя, двигается ли оно как прежде, и перевел взгляд с огонька сигары на своего начальника и друга. Эдвард был серьезен.

– Мне нужно, чтобы ты сопровождал одно высокопоставленное лицо, – сказал он. – Знаю, знаю! – Он махнул рукой, словно заранее ожидал возражений. – Тебе не нравится, когда я прошу тебя о подобном.

Ронан действительно сейчас смотрел на него осуждающе и устало.

– Но это лицо всерьез переживает, не пытаются ли его как-то подставить. Или навредить иным способом.

– Паранойя или капризы очередного бездельника? – спросил Ронан с холодной деловитостью.

Если бы леди Тулли столкнулась с таким Ронаном, пожалуй, она не только прекратила бы ласково назвать его «мой мальчик» и в шутку сватать ему всех присутствующих в зале девиц, но и предпочла бы больше никогда не иметь дел ни с ним, ни с кем-либо из его окружения.

– Скорее, первое. Подозрительность, разыгравшаяся из-за пары важных политических процессов. У меня есть основания думать, что небезосновательно. Так что? – Он хлопнул себя по колену.

– Я бы хотел сначала поговорить с этим твоим лицом. Но не сегодня. – Ронан откинулся на спинку кресла и затянулся трубкой. – От жены сбежать легче, чем от работы, – проворчал он, и Эдвард рассмеялся.

– Вот однажды и сравнишь.

Глава 2

Кузен Бенджи появился, как всегда, поздно, Флоренс уже думала, что он не придет.

Она просидела у себя в комнате весь вечер, не спустилась к ужину, отговорившись головной болью. От слез голова и правда разболелась, стала тяжелой, а в глаза словно кто-то швырнул песок. Когда Бенджи постучал, Флоренс как раз пыталась прикладывать к ним компрессы с цветочной водой.

Он принес поднос с куском сладкого пирога и чашкой чая.

– Я подумал, ты будешь голодна.

Флоренс и правда очень проголодалась – настоящей леди полагалось обладать не волчьим аппетитом, а птичьим, но рядом с Бенджамином Силбером можно было снять все маски.

– Что сказал отец? – спросил он, устраиваясь в кресле, пока Флоренс с аппетитом поедала пирог.

– До середины осени я буду помолвлена, он сам выберет мне жениха.

– Сам? – Бенджи приподнял брови. – Как именно он сказал?

Флоренс ненадолго задумалась и смахнула приставшую к губам сахарную крошку.

– Что сам выберет мне мужа, чтобы я не запятнала честь нашей семьи, как моя мать.

Она нахмурилась: даже сейчас эти слова прозвучали так, что захотелось отмыться. Флоренс сегодня уже мылась – горничные косились на нее неодобрительно, еще бы, сиротка-приемыш решилась воспользоваться ванной и заставила их таскать воду! Но после беседы с дядюшкой и отцом Сэмюэлем Флоренс всеми силами пыталась смыть с себя воспоминания, а особенно запах ладана. До сих пор казалось, что от волос пахнет им, а не травяным мылом.

Бенджи молчал. Флоренс знала, что он думает, ищет решение – за маской светского щеголя и порядочного засранца скрывались хитрый, изворотливый ум и доброе сердце. Брови кузена сошлись на переносице, между ними пролегла складка, взгляд устремился куда-то на стену – там висели рамочки с засушенными цветами под стеклом. Но вряд ли Бенджи рассматривал их, скорее, был погружен глубоко в себя.

Его молчание отзывалось холодом в животе и пугающим чувством безысходности. Флоренс подавила желание всхлипнуть и сказала – голос, конечно, ее подвел:

– Я хочу сбежать.

– Куда? – коротко спросил Бенджи.

– У меня есть адрес мисс Лилиан. Из пансиона Святой Марты. Она живет где-то в городе и писала мне, что я могу обратиться к ней в случае нужды, – быстро-быстро проговорила Флоренс, опасаясь, что он перебьет ее. – Я сбегу, а потом она поможет мне снять деньги со счета!

Она обдумывала это весь остаток дня, решала в голове, как задачу по арифметике, – арифметику мисс Лилиан и преподавала. В голове Флоренс все было ясным, как божий день, и простым, как слова молитвы. Ведь мисс Лилиан так много говорила о том, что женщина может выбрать иные пути! И обещала Флоренс поддержку в случае чего.

– Фло, – только и сказал Бенджи и перевел взгляд с гербария на кузину.

Ласковый, но осуждающий взгляд.

– Что? – Флоренс поставила чашку на блюдце. – Это звучит как план побега!

– Фло, – повторил Бенджамин твердо. – Мисс Лилиан может быть не до тебя. Ты хотя бы пыталась узнать, где именно она живет? Чем занимается? Может быть, нужда – это не нежеланное замужество.

Но Флоренс не слушала его. Она вскочила и помчалась к постели – в прикроватной тумбе в шкатулке с хитрым замочком, изобретением отца Флоренс, хранились письма. Важные письма. Дорогие письма. Письма, которые никто не запрещал получать, но Флоренс все равно чувствовала себя неуютно, когда отвечала на них, словно ходила по лезвию.

Потому что мисс Лилиан уволили: арифметика и другие науки смущали девичий ум, воспитанницы становились нервными и слишком много думали. Делать цветы из бумаги и обучаться ведению домовых книг куда приятнее и полезнее для будущих жен и матерей. Многих вообще забрали из пансиона: родители боялись, как бы другие наставницы не последовали примеру мисс Лилиан. Флоренс уехала несколько месяцев назад, одной из последних: дядюшка долго не хотел забирать ее, потому что заплатил за учебу вперед, но в итоге сдался и он.

Флоренс любила писать письма и получать их – она тратила подаренные ей деньги на конверты, бумагу, открытки, ленты, которыми перевязывала аккуратные стопочки своей корреспонденции. И почерк у нее был превосходный.

Так что общение с бывшей наставницей здесь, в столице, она продолжила, выведав нужный адрес у одной из знакомых по пансиону. Писем – коротких, емких, будто мисс Лилиан экономила и фразы, и бумагу или боялась, что в случае, если письма обнаружат, ее слова повредят бывшей ученице, – было мало. Флоренс вытащила одно из стопочки и протянула кузену.

– Здесь адрес.

Бенджамин бросил короткий взгляд на ровные чернильные строки и с печальным смешком вернул конверт:

– Это трущобы, Фло. Темная утроба города. Чем бы сейчас ни занималась мисс Лилиан, поверь, она будет рада, если ты не станешь искать ее в этих местах одна.

– Но ты пойдешь со мной! – заявила Флоренс так уверенно, словно он не мог отказать ей. Не мог же?

Бенджамин улыбнулся.

– Нет, милая, – сказал он.

Руки Флоренс опустились, плечи поникли. Отказ был что удар под дых, вновь захотелось расплакаться. Бенджамин встал с кресла. Он подошел к столику, на котором стоял графин с водой – на дне, конечно, волшебный холодный камешек, сохраняющий ее свежей и прохладной, – наполнил стакан и отдал Флоренс.

– Послушай, – начал он вкрадчиво. – До осени еще уйма времени. Есть шанс придумать что-то более надежное, чем мисс Лилиан. Я разузнаю о ней, если тебе это важно.

– Обещаешь? – Флоренс подняла на него взгляд.

– Обещаю, – сказал Бенджи. – Но и ты пообещай мне подумать как следует. Бегство, Флоренс, не всегда означает свободу.

Бенджамин был предельно серьезен – даже странно для того, кто, по мнению собственного отца, мог лишь прожигать жизнь и фамильное состояние. Впрочем, возможно, лорд Силбер не хотел видеть в сыне кого-то другого, а Бенджи со временем утратил желание показывать отцу этого другого себя. Вот и изображал безалаберного повесу, пока мать, сестры и сам Оливер Силбер маячили где-то рядом.

С Флоренс он был настоящим. Потому что в ней лорд Силбер тоже отказывался видеть кого-либо, кроме дочери Аделины – глупой, бесстыдной, порочной, неправильной Аделины, посмевшей сделать не тот выбор, который ждала от нее семья.

– Ладно, – сказал Бенджамин и ласково дотронулся до плеча кузины. – Час уже поздний. С утра думается лучше, так что ложись спать, Фло.

Она скупо кивнула, не поднимая взгляда от стакана. Вода дрожала. В пальцах Флоренс появилась знакомая слабость, в горле – легкая щекотка, идущая откуда-то из груди. Верный признак надвигающегося приступа.

– Фло?

– Минуту!

Она бросилась к туалетному столику и поставила стакан на него – так резко, что вода едва не выплеснулась. Среди пузырьков и баночек, хрустальных, фарфоровых и из темного аптечного стекла, Флоренс пыталась найти один-единственный серебряный флакон с прочной защелкой и именной гравировкой.

Бенджамин замер, поняв, что произошло. Странная болезнь, спутница Флоренс с самого детства, иногда возвращалась – в минуты волнений, к примеру, или после других недугов. Или когда происходило что-то, способное выбить ее из обычного почти спокойствия – того, с которым добрая, ироничная Флоренс переживала почти все невзгоды. В прошлый раз приступ чуть не случился в пансионе незадолго до отъезда. Бенджамин знал о нем из письма кузины.

За одним могли последовать и другие, так что Флоренс держала рядом пилюли. Одну она и проглотила сейчас, запив водой.

Бенджамин с тревогой наблюдал, как Флоренс стоит, прислонившись спиной к стене и прикрыв глаза, и дышит – правильно, размеренно, так, как учил ее врач, прописавший пилюли и выдававший на них рецепт. Раз в полгода рецепт приходилось обновлять; для этого врач приезжал в дом в один из дней, когда леди Кессиди Силбер не ждала никаких гостей.

Это было совсем не то, чем семья могла бы гордиться. Бенджамин, по его собственным словам, не знал, что в глазах отца хуже: поступок Аделины или болезнь, которая сидит в ее дочери. Возможно, Оливер Силбер видел в этом что-то сродни воле провидения, наказание ребенка за грехи его матери, но за услуги врача платил исправно и за пилюли тоже.

Рецепт хранился у Флоренс, лежал в надежном месте, а до ближайшего визита врача оставалось чуть больше полутора месяцев.

Флоренс, в спешке и панике сегодня придумавшая план побега, почему-то забыла включить в уравнение одну переменную – того, кто заплатит за услуги лекаря и за само лекарство, если она сбежит от Оливера Силбера к женщине, живущей в трущобах.

– Ох, дорогая! – Леди Кессиди всплеснула руками. – Я так за тебя рада!

Радость на ее лице была неподдельной, только – Флоренс могла поспорить на золотой, припрятанный под нижним бельем в комоде, – радовалась леди Кессиди не тому, что девица-приемыш, подопечная ее мужа, наконец обрела какую-то определенность в судьбе. Нет, радовалась она совсем иному: теперь-то эта девица из дома исчезнет, ждать остается недолго, до середины осени – а то и меньше.

– Что вы, тетушка! – Флоренс опустила ресницы и осторожно сделала глоток кофе из маленькой фарфоровой чашечки. – Я пока не получила ни одного предложения!

– Ах! – Леди Кессиди прижала руку к груди. – Я уверена, Оливер все быстро уладит.

Флоренс не сомневалась в этом, только вот радоваться не могла.

Была пятница, и в женской гостиной за завтраком пили кофе с булочками, а не травяной чай, как обычно. Леди Кессиди сидела на софе, раскинув юбки, слишком пышные для утреннего платья. Волосы ее, намотанные на папильотки, скрывала шелковая косынка, а под глазами белел толстый слой крема – какой-то очередной «Чудодейственный целительный вондеркрим мистера Н.», выписанный по каталогу. Леди Кессиди очень любила каталоги и выписывала по ним все «чудодейственное» или «волшебное».

Дженни, младшая дочь Силберов, страсть матери разделяла. Баночки, бутылочки, коробочки, от которых пахло аптекой, а также всевозможные хитрые устройства вроде охлаждающих камней для снятия отеков завораживали ее и манили, как сороку – блестящие безделушки.

А вот Матильда, старшая, презрительно кривила нос.

Они были здесь обе: белокурая красавица Дженни, чертами лица пошедшая в мать, а мастью в Силберов, и хмурая, надувшаяся как мышь на крупу Матильда. С книгой, конечно, хотя в обществе считалось, что чтение для девиц – напрасная трата времени и враг красоты.

Должно быть, в случае с Матильдой леди Кессиди просто махнула на все рукой: ее старшая дочь была поразительно некрасива. От Бенджамина Флоренс слышала, что один из самых несдержанных на язык повес сочинил как-то про Матильду стишок, где сравнил ее с большой злобной жабой. Ужасно – Флоренс, случись с ней подобное, никогда не вышла бы из дома и даже из комнаты и вообще умерла бы от рыданий, но Матильда то ли не знала о стихотворении, то ли умело прятала переживания где-то в глубине своей души.

Рот у нее и правда был жабьим – слишком широким и тонким, а глаза очень злыми. Умными и злыми. Матильда понимала, что ей, в отличие от дурочки-сестрицы, не стоит ждать от мира подарков. Это Дженни могла взмахнуть ресницами – и подарки падали к ее ногам, на тарелке оказывалось самое вкусное пирожное, а отец, ворча, подкидывал немного монет на ленты и мороженое. Матильде лент и мороженого тоже хотелось, поэтому она научилась быть тем, кого отцу так не хватало и кем так и не стал Бенджамин. Умным ребенком. Любимой дочерью, на которую можно положиться и таланты которой стоят не меньше, а то и больше, чем красота и нежное очарование другой.