Большая книга ужасов – 79

Глава II
Пристань

Проснулась от холода. Машина стояла на освещенном пятачке бетона, а вокруг была чернота. Ах да, река! Лодочная станция! Лысого не было. Растянувшись на двух передних сиденьях, спал Бад, остальные скрючились в своих креслах, кто как, и тоже дрыхли. Холодно. Значит, давно стоим. Я подумывала выйти осмотреться, но Софи так вытянула ноги, что выбраться, не разбудив ее, я бы не смогла.

Сижу. Фонари за окном освещают парковку, где кроме нас – никого. От этого не по себе. И где, спрашивается, Лысый? Должно быть, ищет лодку. Ночью, наверное, трудно найти дурака, который повезет нашу компанию, вот Лысый и забегался. И чего мы не заночевали в новом корпусе! Туда хотя бы ехать не по воде.

Ужасно хотелось есть, пить, плакать и обратно в школу. Дача – проклятие человечества! Лысый спрашивал, спокойно ли ночью на станции. Да уж спокойно. Ни души. Даже мошкары под фонарями не видать, как будто неподвижную картинку приклеили к окнам машины. А я – любуйся. Когда Лысый придет, я услышу.

Я закрыла глаза, но сон не шел. Горло щекотала странная тревожность: чего Лысый спрашивал, спокойно ли на станции ночью? Что здесь может случиться-то, где нет людей, только фонари и вода? Лысый нам ничего не рассказывает, все приходится подслушивать. Все бережет от стрессов. От каких?

Софи заворочалась во сне, и я распахнула глаза. Тихо. Картинка за окном все та же. А почему так тихо-то, если Лысый бегает по пристани и ищет лодку? Он должен топать как конь в этой тишине. Не слышно. Наверное, ему пришлось далеко отойти.

Река чернела за бетонным причалом. Не люблю воду. Кто ее знает, что там на дне…

Где-то далеко заревел катер. Я вскочила, забыв о ремне, отпружинила, плюхнулась на сиденье, отстегнулась, еле найдя замок под седалищем Софи. Она шевельнулась во сне, подобрала ноги. Я вышла в проход и уставилась в лобовое стекло: кто едет?

Катер долго не приближался, я слышала шум и не могла понять: он идет к нам, или от нас, или вообще наматывает круги. На черной воде ни черта не было видно. Бад оглушительно сопел на передних сиденьях. Я села на пол и сунула голову между спинками кресел. Все видно. Всю пустую бетонную парковку, весь пустой причал и всю бесконечную черноту воды с далекой полоской серого берега. Катер шумел ровно, не приближаясь, не удаляясь, как будто издевался. Чего ему надо? Давай приезжай уже!

Бад заворочался во сне, уличный фонарь осветил нижнюю половину его лица – мерзкое зрелище. Попробовать выйти поискать Лысого? Я дотянулась через ноги Бада и подергала дверцу машины – мы заперты. Пить, есть и плакать захотелось еще больше. И еще в туалет. Если Лысый не поспешит, случится катастрофа. Я оглядела салон: может, где забыли закрыть окно? Все окна были закрыты наглухо. Я даже поковыряла пальцем стыки между стеклом и резинкой – нет.

Катер шумел. Может, это лесопилка какая-нибудь, а я тут размечталась? Не, ну не ночью же. Что-то он долго не приезжает. И не уезжает – тут и не такое подумается. Все мирно сопели, а я тут одна. Холодно. Пока холодно. Взойдет солнце, и все изменится за пару часов. Я слышала про детей, которых запирали в машине на солнцепеке. Брр! Спокойно! Лысый, конечно, дурак, но не убийца. Он скоро придет. Надеюсь. Если что, есть Лена. Она далеко, но она нас найдет. Всегда находит. Мы с Флер однажды забрались в школьный подвал, уже не помню зачем, маленькие были. И заблудились! Там все такое одинаковое: стены, трубы, коридоры… Заблудились. И орали там как дуры. Это мы уже потом узнали, что из нашего подвала ори не ори – ничего не слышно, тем более на верхних этажах, где классные комнаты. И просидели мы там, как выяснилось, не больше получаса, а нам казалось – полдня. Лена сразу пошла нас искать, как только мы не явились на урок. И быстро нашла. Лысый до сих пор не знает про тот случай: никто ему не сказал. Он у нас нервный.

Катер стих. На черной воде за окном по-прежнему не было ничего, кроме отблесков от фонарей. Мне показалось, я услышала голос. В закрытой машине было еле слышно, это тебе не катер. Я опустила спинку переднего сиденья, перегнулась и припала ухом к окну. Холодное стекло. Белый шум. Как будто мы вообще одни во всем мире. Только катер и был, и тот куда-то делся. Больше всего хотелось кого-нибудь разбудить, почувствовать, что я не одна, но я держалась. Зачем-то открыла бардачок, пошарила рукой среди документов и салфеток. Если что-то съестное в машине и есть, то оно в багажнике. И воды нет! Я заглянула во все дверцы, где углубления для бутылок: пусто.

Щелкнул замок, и опустевший мир сразу ожил. Где-то зашумели машины, деревья, птицы, моторы катеров. А это просто Лысый открыл водительскую дверь и уставился на Бада, растянувшегося поперек передних сидений. Мне захотелось расцеловать их обоих, но я убежала искать туалет.

* * *

Лодочник, похоже, не был готов к такой большой компании: он смотрел на нас с опаской, особенно на Бада. На его лице так и читалось: перевернет этот толстяк лодку или обойдется?

Он вообще не хотел нас сажать. После того как Лысый разбудил всех и вытащил на пристань, мы еще полчаса наблюдали немой спектакль «Лысый уговаривает лодочника перевезти нашу компанию». Лысый говорил тихо, чтоб мы не слышали, лодочник все больше мычал и махал руками. Лодка была довольно большой, но все равно он явно боялся, как мы поместимся, и не хотел рисковать. Лысый беззвучно уговаривал, мы хихикали, Бад хмурился и издалека корчил лодочнику рожи. Подозреваю, что он-то его и убедил: лодочник почти не смотрел в сторону Лысого, а все больше на нас и гримасы Бада.

…Сейчас он широко загребал веслами, молчал и все поглядывал на Бада, хотя рожи тот больше не корчил, а мирно болтал с Васькой о том, что будет, если лодка перевернется. Мы быстро плыли по черной в темноте реке, и было, вообще-то, жутковато, но интересно. К тому же на нас были спасательные жилеты. Васька утверждал, что они нас спасут, а Бад – что не успеют.

Флер таращилась на лодочника во все глаза: она сидела напротив и неустанно следила за его руками. Он греб как автомат, ни разу не сбиваясь, и мне тоже было любопытно, как он это делает. Я никогда не пробовала грести в лодке. Лысый наблюдал за нами и, кажется, заметил интерес Флер.

– По-моему, она хочет научиться грести, – обратился он к лодочнику. Тот уставился на Лысого затравленным взглядом. Такое стало лицо у лодочника, как будто Лысый его убивает. Лысого мы и сами боимся, но лодочник-то не знает, каким бывает Лысый, когда орет. К тому же сейчас он не орал, а улыбался изо всех сил. Чем, кажется, еще больше пугал лодочника.

Лодочник странно глянул почему-то опять на Бада и спросил:

– Как это?

Мы засмеялись. Лысый улыбнулся еще шире и терпеливо, как маленькому, стал этому лодочнику объяснять:

– Она очень умная. Одна из самых умных в классе. К тому же здорово умеет обезьянничать. Уверен, она уже все запомнила, глядя на вас, осталось только объяснить детали…

Теперь лодочник смотрел на Лысого как на дурака. Это, вообще-то, правильно – но откуда он знает? На всякий случай лодочник перестал грести и осторожно переспросил:

– В классе?

Лысый терял терпение. «Голос для маленьких» он сменил на «голос для маленьких дураков». Это не так страшно, как для больших, но уже не самый приятный голос.

– Я же говорил вам, что мы экспериментальная школа-интернат, это мои ученики. Мы едем на дачу. И поскольку все лето они проведут на острове, а плавать никто не умеет…

– Как это? – переспросил лодочник, и мы опять заржали.

– Увы! Мой класс единодушно не любит воду. Но, кажется, Флер было бы интересно попробовать грести. Не могли бы вы ей показать…

Я думала, он опять скажет «Как это?», и заранее заржала. Вышло глупо, потому что он вообще ничего не сказал. Он встал и жестом предложил Флер поменяться с ним местами. Они ловко пересели, и теперь лодочник включил «голос для маленьких»:

– Значит, тебя зовут Флер?

– Ну да.

– А меня дядь Саша. Ты учишься в школе?

– Ну да…

Мы захихикали, но Лысый исподтишка показал нам кулак.

– «Флер» по-французски значит «цветок»?

– Ну да, – неоригинально ответила Флер, и мы опять заржали.

– Ты француженка?

– Я из Африки, – терпеливо ответила Флер. – Там не только акулы и гориллы, но и франкофоны. Как я.

Лысый покраснел, Бад взвизгнул от хохота, и мы чуть не опрокинули лодку. Только дядя Саша не нашел что ответить. Он велел Флер взять весла и попробовать грести.

Флер налегла на весла изо всех сил, я думала, мы сейчас одним взмахом окажемся на острове, но нет. Лодка, если и сдвинулась, то совсем чуть-чуть.

– Не погружай так глубоко. Чуть-чуть, вот на столечко. – Он показал полпальца, и лодка тут же рванула вперед.

Флер гребла с совершенно счастливым видом, берег приближался. Она так размахалась веслами, что выдернула одно, но быстро сообразила, как приладить обратно. Более счастливая мина, чем у нее, была, наверное, только у самого дяди Саши. Он улыбался до ушей и повторял: «Молодец, молодец», – уже нормальным человеческим голосом, иногда бубня под нос что-то вроде «Ну надо же!». Похоже, он не верил, что у Флер получится так ловко.

Лео сидел на корме ко мне спиной, но за Флер наблюдал, повернувшись вполоборота.

– Я тоже хочу! – попросил он у Лысого, и тот велел Флер поменяться с ним местами.

Флер встала, улыбаясь до ушей – много ли надо для счастья? Лео все еще держал в руках свою гитару. Я хотела, чтобы он отдал ее мне, но протянуть руку постеснялась. Он отдал ее Софи и прошел мимо меня в середину. Флер уселась к Софи и стала делиться впечатлениями. Я не слушала, о чем они болтают, я смотрела на Лео. Он сел на весла и, не дожидаясь, пока дядя Саша полезет с детскими вопросами, начал грести. Получалось у него не так, как у Флер, но все равно здорово – ведь это делал Лео. Дядя Саша смотрел на него во все глаза, отвлекаясь только для того, чтобы бросить взгляд на бас, оставшийся у Софи. И все-таки он спросил:

– Ты правда умеешь на гитаре?

– Умеет-умеет! – ответил за Лео Лысый.

Флешбэк-2
Лео и Бад

Лео приехал к нам прошлой зимой по обмену – и сразу же заболел. Лена говорила, что на его родине не бывает таких суровых зим, но он обязательно привыкнет. Лео лежал в больничном крыле в наглухо закрытой палате, мы даже не знали, как он выглядит, и очень скоро забыли об этом призрачном новеньком, который не переносит холода. Мы ходили на уроки, ссорились с Бадом как ни в чем не бывало, пока однажды кто-то из нас, кажется Софи, не вышел утром во двор и не услышал музыку. Лысый целыми днями крутит нам песенки, но это была другая музыка: играл один инструмент, и совсем не было слов. И раздавалась она не из комнаты Лысого, а из другого конца школы, где изолятор.

Мы все побежали туда, но дверь в палату была по-прежнему наглухо закрыта. Мы сели рядом и слушали – это было реально здорово. Лысый нам ничего похожего не включал.

Потом пришли мальчишки и, вместо того чтобы стучать в дверь и орать, как обычно при виде закрытой двери, тоже сели послушать. Они сидели тихо-тихо – никогда не видела, чтобы Бад так себя вел. Он даже не лез ни к кому драться, сидел и слушал.

Я не знаю, сколько это продолжалось, но когда Лена нас нашла, то очень удивилась. Сказала что-то Лысому, и очень скоро в классе появились бас-гитары и усилители.

Лео еще болел, но Лысый сказал, что пока обойдемся без него. Целыми днями мы мучили инструменты и свои пальцы: дергали струны, нарабатывая мозоли, почти забыв про математику и языки. В этом прелесть и беда экспериментальных школ вроде нашей: что учителю в голову взбредет, то и делаем. Но тогда никто не возражал: всем хотелось научиться играть так же здорово, как этот невидимый новичок. Первую неделю. На вторую лично я гитару возненавидела.

По вечерам мы с Флер мерялись мозолями на левых руках, и каждый раз у меня были больше и уродливее. Софи над нами смеялась и предлагала померяться мозолями на седалище. А я про себя думала, что она права и что еще немного – и мы наживем мозоли и там, и моя опять будет больше. Самой Софи гитара нравилась, но звуки, которые она извлекала, были ужасны, как, впрочем, и у всех у нас. Особенно паршиво выходило у Бада.

Когда у Бада что-то не получается, он швыряет предметы на пол и уходит в угол дуться. Потом получает втык от Лысого, возвращается, и все начинается заново. К концу урока рисования, например, пол усеян рисунками, угадайте чьими? А с гитарой – нет. Бад пыхтел и дергал струны вместе со всеми, и его гитара издавала ужасные звуки, но он держался. Его обычной вспыльчивости хватало только на то, чтобы потихоньку пожаловаться Лене, что у него не получается.

А через неделю в классе наконец появился Лео. Его привела Лена, сказала, что он недавно приехал и еще не совсем адаптировался, чтобы мы его не обижали и что там еще говорят в таких случаях. Меня, как и Софи, и Флер, просить о таком не требуется, а вот Бад его сразу невзлюбил. Первым делом он ему врезал, отправился в угол и стоял там до конца урока. При этом все время оборачивался, корчил рожи и показывал всякие знаки то Лео, то Ваське с Руди. Эти двое, повинуясь своему командиру, тоже начали задирать Лео. Он, понятно, им отвечал… К концу урока в одном углу стояли все мальчишки и Флер, которая случайно уронила стол на ногу Лысому, укрываясь от летающих по классу предметов.

А следующим уроком была музыка. Лысый вызвал Лео и попросил показать нам, что тот умеет. Лео, не чуя подвоха, заиграл, и это было здорово. Это было так здорово, что я как-то сразу поняла: мне так не научиться. Вот никогда. И, мне кажется, то же самое понял Бад. Мне трудно поверить, что он вообще хоть что-то понимает, но тогда, кажется, понял. Он сдался.

Он грохнул свою гитару об пол и демонстративно уселся в угол скрестив руки. Даже не полез лупить Лео, явно расстроился.

Ух, как Лысый взбесился тогда! Он с ума сходит, когда его не слушаются. Он пытался выгнать Бада из класса, но тот не желал двигаться с места. Лео еще играл, а за Бадом взбунтовались Руди и Васька, они все за ним повторяют, а потом и мы, девчонки, потихоньку сложили гитары.

Хорошо, что Лена была с нами и не дала Лысому наказать всех! Она сказала, что если мы не хотим, то и не надо нас заставлять, все равно ничего не получится.

Глава III
Странный дом

Нас высадили, наверное, у самого дальнего берега, с него вообще не было видно других островов – только вода-вода… Мне так показалось. От этой воды у меня еще в лодке закружилась голова, и даже сейчас на берегу мне казалось, что все вокруг покачивается и рябит. В спину меня кто-то толкнул, я отошла от лодки и присела на поваленное дерево.

Наши еще высаживались. Софи стояла посреди лодки и всем мешала. Она странно оглядывалась, будто чего-то ждала:

– Леня, разве здесь старый корпус?

Лысый хихикнул:

– Забыла все, да? Ты совсем маленькая была, когда его закрыли на ремонт. Сейчас тут все по-другому, вот увидишь.

Софи рассеянно перелезала через борт лодки, в шаге от пристани. Конечно, ступила в воду. Мне смотреть на нее было холодно, а она как будто не заметила:

– Погоди, Лень! Там деревья были…

– Что, выше? – Лысый заржал.

Софи замолчала, шагнула на берег. С ее мокрой ноги тут же налилась лужа, но Софи как будто не видела. Она отломила с куста веточку и принялась нервно жевать.

Я сидела на своем бревне, смотрела, как высаживаются остальные. В глазах еще рябило от воды, и еще я успела жутко замерзнуть на этой реке. Флер выгрузилась одна из последних, подошла ко мне:

– Ты чего?

– Мерзну.

– Не холодно же!

Я не стала спорить.

От пристани шла единственная вытоптанная тропинка куда-то в глубину леса. Корпуса как такового и видно не было за деревьями. Светало. Над головой орали птицы.

Мальчишки уже удрали по тропинке куда-то в лес. Софи так и стояла на берегу, жуя свою веточку. Лысый болтал с дядей Сашей.

– Веселая компания у вас, а? И как только справляетесь!

– Молча, – ответил Лысый и показал жест: все в порядке.

– Ну, если что – звоните.

– А у нас тут лодка есть.

Лодочник кивнул и отчалил. Лысый поднял с берега свой огромный рюкзак, надел:

– Чего стоим, девчонки?

Я задумалась и девчонок и Лысого догнала только на дорожке к корпусу. Софи так и плелась в хвосте и, кажется, еще пыталась о чем-то спросить Лысого, но он отмахивался.

Мы уходили дальше в лес, но темнее уже не становилось, был виден каждый камешек под ногами, каждый несчастный листик, и впереди за редеющими стволами уже показался маленький домик из красного кирпича. Мальчишки уже торчали во дворе и заглядывали в окна, подтягиваясь на подоконниках.

– Там были деревянные корпуса, – сказала Софи.

– Сгорели? – спросила Флер.

– Сгнили, – вмешался Лысый. – Хватит глупости болтать: еще не вошли, а вам уже что-то не нравится.

Мы с Флер стали уверять его, что нам все понравится, лишь бы он отстал. Софи помалкивала. Деревья, дом, тропинку она рассматривала поджав губы.

Я шла следом, предвкушая, как сейчас завалюсь спать после этой жуткой ночи. В машине разве выспишься?

Дом снаружи я толком не разглядела – успела заметить, что он яркий, и все. На крыльце я думала, что Лысый полезет за ключами, а он окликнул мальчишек, висящих на окнах, нажал дверную ручку и вошел.

В нос мне ударил странный тяжелый запах пыли и гнили. Я вошла за Лысым и тут же поискала, где сесть. Запах был жуткий. Как будто в доме на пару месяцев забыли ящик мяса и немного банановой кожуры.

– Фу, что здесь было?! – Бад вошел, зажимая нос. Я наконец увидела большой светлый диван посреди комнаты и с удовольствием села. Сразу стало легче, даже запах чуть притупился.

Лысый растерянно потянул носом:

– Не знаю. Тут вроде должна быть уборщица.

– Какая еще уборщица? По-моему, ее уже давно нет.

– Не ворчи… – Лысый уставился куда-то вверх и завопил: – Петровна! Мы приехали! Ты жива тут вообще?

Откуда-то сверху послышались шаги. Прямо за диваном была лестница на второй этаж, откуда быстро спускались ноги в резиновых шлепанцах. На середине пути они замерли, и странный голос произнес:

– А я вас не ждала…

– А мы вот они! Авария в новом корпусе, так что принимай жильцов. Что у тебя за вонища в доме?

Ноги зашагали вниз, медленно и тяжело, будто хозяйка весит не меньше тонны. Когда она спустилась целиком, я увидела темно-синий халат и много-много седых волос, шапкой обрамляющих лицо.

– Холодильник сломался. – Со своей лестницы она спустилась прямо ко мне. Я встала и шагнула навстречу. Перед глазами тут же забегали разноцветные зайчики, и я почувствовала, что опять падаю в яму, как много лет назад.

* * *

Кажется, я падала целое лето. Спала, но так и не смогла выспаться. У меня болели голова и горло, и мне даже снилось, что они у меня болят. Иногда я видела сервала. Он лежал в том же углу, в той же клетке, с теми же бинтами и капельницами, и меня это не удивляло. Казалось, что я опять в Африке, в том же госпитале, где валяются сервалы по углам, потому что им тоже больно. Больно было, да.

Иногда ко мне кто-то приходил, чтобы сделать укол или дать сиропа с запахом трав. От сиропа жутко хотелось пить, но, когда я просила, меня не слышали. Так бывает в страшных снах: изо всех сил бежишь – а сама остаешься на месте, орешь – а не выходит ни звука.

Мой воображаемый сервал не выздоравливал. Лежал, обмотанный своими бинтами, иногда разевая рот в беззвучном шипении. Мне казалось это в порядке вещей: я болею, он болеет. Когда ему станет лучше – значит, и мне.

Постепенно я научилась определять ход времени. Первый укол, самый противный, был с утра, когда за окном орали птицы и, кажется, пробивалось сквозь шторы какое-то солнце, потому что подушка с той стороны была горячей. За ним следовал сироп, и до обеда меня оставляли в покое. В обед громко двигали стулья, звенели ведром, и, кажется, мою кровать тоже двигали. Мое воображение дорисовывало швабру, тряпку и ноги в резиновых тапочках поверх носков, синий халат, растрепанные седые волосы. Она гуляла туда-сюда по моей маленькой комнате, орудуя своей шваброй, резкая, как будто хочет протереть пол насквозь, и сервал на нее шипел. Наверное, это меня в ней пугало – то, что ее невзлюбил сервал. Глупо, ужасно глупо, но при виде ее мне становилось не по себе. Я старалась разглядеть получше ее тапочки, только чтобы не поднимать глаза. Еще меня преследовал этот запах тухлятины и пыли. Казалось, он исходил от меня самой, я чувствовала его постоянно. И даже эта женщина, пахнущая тряпкой, не перебивала его, а просто добавляла общей атмосфере новых нот.

Заканчивалась уборка очередным сиропом, и низкий голос говорил: «На, Джерри». Я пыталась сказать, что меня зовут Жули, но никогда не получалось. Вечером мне наконец-то давали воды: те же пальцы, пахнущие тряпкой, проталкивали в рот носик поильника. Я выпивала его за пару глотков и просила еще, но за водой неминуемо следовали сироп и еще один укол под тот же голос: «Потерпи, Джерри». «Меня зовут Жули», – напрасно пыталась сказать я, а потом наступала ночь.

Ночью мой сервал пропадал из виду. Будто не его, а мою клетку накрывали пледом со всех сторон, чтобы животное не пугалось и спало себе. Ночью я как будто и не спала. Я лежала и слушала звуки вокруг, все еще не понимая до конца, где я. И я слышала только птиц. Никаких человеческих звуков: топота, скрипа половиц, голосов, даже телевизора или шума воды в туалете. Я была совсем одна в этой тишине, если не считать птиц за окном.

Тогда я думала о Лео. Если бы он был здесь, хоть вечером, хоть днем, я бы слышала его гитару. Я привыкла ее слышать с утра до вечера, а иногда и по ночам. Тогда бы Лысый сразу прибежал с воплями, но ничего этого нет. Да и остальные наши не могут не шуметь. Где я вообще? И куда улетает по ночам эта в тапочках? Когда она уходит по вечерам, она как будто испаряется сразу за дверью, я не слышу звука ее шагов.

…А утром она опять приходила с сиропом. Так прошло трое суток с того момента, как я научилась их считать. А потом сервал исчез. Вместе с той комнатой, где я его видела.

* * *

Комната теперь была другая, не та, большая, внизу, где я провалилась в яму, а очень маленькая. Две кровати (на второй пусто), стол, два стула, окно, дверь в ванную. В окно пробивался солнечный луч, и тень от рамы лежала на полу огромным крестом. Тихо. Ужасно тихо, даже птицы не кричат.

С той стороны кто-то резко нажал дверную ручку, дверь открылась. На секунду мне показалось, что я все еще в бреду – настолько эта женщина была похожа на ту, что рисовало мое воображение, воспаленное болезнью. Тогда, пока я болела, мне представлялась какая-то баба-яга, которая ухаживала за мной, и сейчас она была в моей комнате. Резиновые тапочки поверх носков, темно-синий халат, некрасивое старое лицо. Седые волосы торчат в разные стороны, обрамляя голову как шапка из барана. Глаз как будто и не было толком: маленькие, светлые, не сразу разглядишь под нависшими тяжелыми веками…

Я инстинктивно отпрянула от нее в сторону окна и выдернула из руки катетер. Боль резанула руку, и простыня тут же окрасилась красным. Пластырь с прилипшими волосками болтался на руке лоскутком, на нем висел катетер с длиннющей иглой. Не знала, что они такие.

– Джерри! – Женщина, пахнущая тряпкой, шмякнула на тумбочку поднос со шприцем и бутылкой сиропа. Бутылка опрокинулась, ударилась о поднос и тут же залила его розовым густым киселем.

– Черт! – Она бросила на меня быстрый взгляд, и я пожалела, что проснулась. Она зыркнула еще раз, и я захотела позвать Лысого.

– Ваш учитель уехал в город, – сказала она ни с того ни с сего. – И оставил вас на меня. И вот что получилось. – Она кивнула на мою залитую постель. Кровь еще капала. Капельки скатывались по коже и застывали бусинами на простыне, уже насквозь красной, как будто убили кого. Женщина, пахнущая тряпкой, покачала головой: – Аккуратнее, Джерри!

– Меня зовут Жули.

– Вот и жди теперь, пока я все уберу.

Она вышла, и мне сразу стало легче. Я села на кровати и выглянула в окно. Двор, дорожка, уходящая к реке, деревья. Никого наших не было на улице. Не проснулись еще? Я стала гадать, сколько я здесь провалялась. Три дня я помню, но их было больше, остальные слились в один полусон. Пять? Десять? И почему, наконец, в доме так тихо?!

Я потихоньку встала – и у меня тут же закружилась голова. Комната поплыла перед глазами, но я устояла. Долго же мне пришлось лежать! Я вцепилась в спинку кровати, вдох-выдох, и половицы уже не мелькают перед глазами, а лежат как им полагается. Я постояла еще немного, давая голове встать на место, и потихоньку отпустила спинку кровати. Порядок. Пол под ногами, потолок над головой, можно идти.

Я благополучно дошла до двери, открыла, шагнула в коридор. Тихо. В своей комнате я слышала хотя бы пение птиц за окном, а сейчас, едва закрыв за собой дверь, опять окунулась в эту жуткую тишину. Показалось, что я еще сплю или даже проснулась, но где-то не там. Засыпала здоровая в доме, где полно народу, а проснулась больная и одна. Если не считать женщины, которая пахнет тряпкой. Да и той не слышно.

Длинный ряд дверей в коридоре, за которыми должны спать мои одноклассники. Ну да, скорее спят – иначе почему так тихо? Я не выдержала, дернула на себя ближайшую дверь, и она не поддалась. Тогда я толкнула – заперто. На своей двери я не видела задвижки, только замок для ключа, неизвестно зачем, но он там был. Они были во всех дверях, эти замки. Может, они захлопываются и мне надо было взять ключ? Я толкнула свою дверь – открылась. Не захлопывается. Я подумала постучать и зачем-то обернулась на лестницу, ведущую вниз, в гостиную. Прямо на меня по лестнице поднималась женщина, пахнущая тряпкой.

Я быстренько драпанула к себе в комнату и плюхнулась на кровать. Сердце колотилось, рискуя выпрыгнуть. Я прекрасно понимала, что женщина, пахнущая тряпкой, не может быть опасна, что она, в конце концов, ничего мне не сделала, она меня лечит, она хорошая. Но злить ее очень не хотелось.

Почти сразу дверь толкнули, и вошла женщина, пахнущая тряпкой.

– Не вставай, Джерри. Тебе нельзя вставать.

Я даже не стала ее поправлять в этот раз. Отчего-то ее лицо не располагало к спорам. Нет, когда мне надо, я и с Бадом поспорить могу, и с Лысым. Но эта – она другая. В ней было что-то странное, что пугало.

– Джерри, лежи. У тебя температура.

Да, у меня температура. Фигня всякая в голову лезет.

Я лежала (красное пятно противно липло), и женщина, пахнущая тряпкой, принялась лепить килограмм пластыря на мою больную руку. Потом она достала свежий катетер и стала дырявить мне другую руку. Она попала не с первого раза, но я все стерпела.

Когда она закончила, я спросила: «Где все?» – но она опять отмахнулась. Кажется, она не понимала меня. Или не хотела понимать.

Физраствор бежал по трубочке, и у меня опять все плыло перед глазами. В лодке, что ли, простудилась или ночью в машине? Какая теперь разница, когда меня лечит женщина, пахнущая тряпкой и Лысого рядом нет.

Она возилась со склянками на тумбочке, я потихоньку рассматривала ее лицо. Я наконец поняла, что меня пугало: она выглядела неживой! Однажды Лысый приносил нам резиновые маски, которые надевались на голову чулком. Мы носились по школе, изображая кто старуху, кто старика, кто непонятную кикимору. Вот женщина, которая пахнет тряпкой, – она была будто с ног до головы в таком костюме. И маска, и руки-ноги – вся как будто неживая. И эти маленькие глаза под нависшими веками вполне укладывались в мою версию с маской. Хотелось ущипнуть за локоть и услышать, как щелкнет по коже холодная резина. Я побоялась.

Она перехватила мой взгляд, зыркнула, и я тут же сделала вид, что рассматриваю пятно на своей простыне. Где-то в голове застучал пульс, и та ниточка, которая связывает человека с животным миром, натянулась в груди струной и дзенькнула: «Беги!» Я даже дернулась в сторону двери, но под взглядом этой женщины сделала вид, что хочу почесаться.

– Тебе нельзя вставать, Джерри, – повторила она. Пустые пузырьки из-под лекарств торчали из ее кулака в разные стороны, как пятерня сервала с огромными когтями. – Мне надо уходить. Я могу быть уверенной, что ты опять не выдернешь капельницу и не отправишься гулять?

Кажется, это был первый раз, когда она обратилась ко мне с вопросом. Рука со склянками уперлась прямо мне в лоб: если я сейчас кивну – обязательно задену. Они не пахли ничем таким, эти склянки, и не выглядели опасными, но мне не хотелось к ним прикасаться.

Ее нависающие веки нависли еще больше, зашевелились седые редкие брови, на месте глаз я видела только смутный блеск будто капелек воды. Я ее разозлила. Я вжалась в подушку головой и коротко кивнула. Еле-еле, сама почти не заметила этого движения, но все-таки я задела склянку.

Она выскользнула из пальцев и больно шмякнулась мне на руку. Женщина, пахнущая тряпкой, забрала склянку и улыбнулась:

– Я не верю тебе, Джерри. Но я рада, что ты выздоравливаешь, раз у тебя появились силы проказничать. Я тебя, пожалуй, запру. – Отвернулась и пошла.

Я не смела ей возражать, но у самой двери она обернулась, как будто извиняясь:

– Пойми, тебе сейчас нужно лежать. Я не хочу, чтобы ты снова заболела. – Вышла. Хлопнула дверь. Два раза повернулся ключ в замке.

На улице орали птицы и шумели деревья под окном. Я представляла себе, как там сейчас здорово: утром не жарко, не холодно, а в самый раз, чтобы носиться по двору и гонять мяч или рисовать новые пейзажи. Я же здесь еще ничего толком не видела. От расстройства подступали слезы, а от них опять захотелось спать. Уже в тумане я слышала, как хлопнула соседняя дверь и кто-то торопливо прошел в сторону лестницы. Потом опять тишина. Короткая. Всего несколько секунд, а затем топот-бег обратно и хлопок той же двери. Кто-то вышел на лестницу и быстро передумал.