Kitobni o'qish: «Красные бригады. Итальянская история левых подпольщиков»

© Курчо Р., Моретти М.

© ООО «Издательство Родина», 2023

Ренато Курчо
С открытым лицом

Первая бригада

Мысль о создании организации пришла к нам во время поездки по Милану. Это был еще теплый полдень сентября 1970 года: втиснувшись в ветхий Fiat 850, мы с Маргеритой ехали домой в компании рабочего из Pirelli и еще одного товарища, будущего члена бригады, имя которого я не буду называть, потому что он никогда не был под следствием. Воздух вокруг уже не был таким хрустящим, как годом ранее. После бойни на площади Фонтана вокруг нас повисла мрачная и тревожная атмосфера. Мы обсуждали актуальные в те дни темы: кризис организации Пролетарских левых и необходимость изменить наше присутствие в борьбе рабочих на миланских фабриках. До этого момента мы действовали с голым торсом, нас фотографировали, снимали, некоторые рабочие уже были уволены. Так больше продолжаться не могло. На самом деле, можно сказать, что решение похоронить опыт, полученный в Sinistra proletaria, уже было принято. Но проблема заключалась в следующем: что делать дальше? И как?

Завод Pirelli в Милане, наше время

В машине мы говорили обо всем этом. Я рассказывал о Тупамарос в Уругвае, об их партизанской войне, которая велась уже не только в сельской местности, но и была организована в городах. Мы можем попробовать взять с них пример, говорил я.

Мы уже подходили к Пьяццале Лорето, когда работник Бикокки подвел итог нашему разговору: «В этом году мы больше не позволим Пеллегрини нас обманывать. Он не может избавиться от привычки стоять за скипами и фотографировать…». Пеллегрини был надсмотрщиком Pirelli и делал свою работу, то есть шпионил: внутренние марши, пикеты, небольшие митинги, он все фотографировал.

«Почему бы нам не сжечь его машину?» – возразил другой друг. «Если мы столкнемся с ним лоб в лоб на заводе, кто-нибудь потеряет работу, но вместо этого мы сожжем его машину дотла и раздадим листовки со словами: «Ты нас разозлил, нам надоел твой шпионаж, пошел ты». В течение предыдущих месяцев разговоры о необходимости принятия мер были напрасными, но что-то подсказывало мне, что прямо здесь, в этой громыхающей маленькой машине, решение должно было быть принято…

Итак, мы решили сжечь машину. И угрожающую листовку написать. Но с какой подписью? Гипотеза об анонимности была немедленно отброшена. Пусть это всего лишь машина, да и то разбитая, говорили мы себе, но если мы хотим приступить к подобной акции, на новых и неизвестных маршрутах, мы должны сделать это как следует, мы должны сказать, кто это сделал…

«И давайте скажем, в самом деле, – снова вмешался рабочий с Pirelli, – все, что нам нужно, это хорошее имя, легкое, немедленное, такое же, как наша программа».

Тем временем мы добрались до Пьяццале Лорето. Мне пришло в голову, что несколькими часами ранее на столе в редакции «Sinistra proletaria»¹ один товарищ оставил мне неопубликованную фотографию 1945 года: Муссолини и Клара Петаччи, висящие вверх ногами; суровое изображение. Я показал рукой: «Вот здесь партизанские бригады выставляли трупы на столб». Они посмотрели. Наступила тишина. Потом снова взял слово рабочий: «Вот, хорошая идея: мы могли бы подписать листовку «Бригады»… Только что за бригады?»

«Пролетарские бригады», – предложил кто-то. Нет, так не пойдет, это слишком ограничивает. «Бригады Писакане²», – говорит Маргерита, смеясь как сумасшедшая: она вспоминает конференцию Пролетарских левых в Пекориле, когда было предложено назвать «группу быстрого реагирования» нашей службы порядка именем Писакане. И даже в Пекориле мы смеялись, потому что, комментируя это предложение, мы не могли не заметить, что бедный Писакане оказался насаженным на вилы крестьян, которых он собирался освобождать. Нет, Писакане не мог пойти, это не было бы хорошим предзнаменованием.

Итак, какие бригады?..

Уточняющее прилагательное появилось, когда мы ехали по улице Падова. Мы проезжали рядом с историческим участком PCI³, когда товарищ за рулем прервал наши отступления: «Видите ли, в послевоенный период этот участок был оплотом Volante rossa, мой отец тоже там был…».

«Тогда Volante rossa⁴ от Pirelli», – воскликнул рабочий, который никогда не упускал возможности побросаться аббревиатурами.

«Нет, – ответили мы, – Volante rossa – это что-то из прошлого, мы не можем вернуть уже использованное название».

В этот момент Маргерита выступила с замечанием: «По моему мнению, первой городской партизанской акцией в Европе было освобождение Андреаса Баадера, осуществленное товарищами из RAF, из «Красной бригады»: «вооруженной» кажется преувеличенным в нашем случае, но мне нравится Красная бригада». Красная бригада, как вам это?».

Мне сразу показалось, что это хорошо. И другим тоже. Так и было решено. Наши первые действия в Pirelli были заявлены листовками с надписью «Красная бригада», в единственном числе. В те осенние дни мы были еще небольшой группой. Мы знали об этом.

На вооружение мы решили взять «смуглую звезду» Тупамарос – звезду в круге. Мы решили взять ее на вооружение, чтобы дополнить картину наших международных ссылок. Мы взяли монету в сто лир, чтобы нарисовать круг, а затем квадратом нарисовали звезду внутри. Однако, вопреки тому, что вы можете предположить, всегда была проблема сделать это правильно. Я помню, что однажды Марио Моретти, кажется, по случаю одной из наших акций в Сит-Сименсе в 72-м, запутался и сделал звезду шестиконечной. И когда была распространена листовка с неправильной звездой, все газеты заговорили о «провокации», «вмешательстве спецслужб» и прочих прелестях.

Мы обсуждали это со многими людьми. Я помню встречу в одном из офисов «Пролетарских левых»⁵ в Милане, где присутствовало не менее ста пятидесяти человек. Вместе с Маргеритой и Альберто Франческини я предложил закрыть опыт работы с этой организацией, чтобы продолжить деятельность другими способами, переключившись на акции, которые мы назвали «вооруженной пропагандой».

После теракта на Пьяца Фонтана⁶ создалась тяжелая атмосфера насильственной конфронтации. Мы утверждали, что теперь невозможно продолжать использовать наши старые организационные инструменты и действовать открыто. Конечно, мы старались не обсуждать эти вещи слишком публично, но необходимо было понять, сколько товарищей могут быть заинтересованы в том, чтобы начать новый курс.

Мы сказали: «Кто заинтересован в таком обсуждении, поднимите руку». И было поднято сто рук. Что, честно говоря, показалось нам несколько чрезмерным для создания нелегальной организации. Однако вскоре проблема была решена, потому что за несколько недель энтузиасты сильно поредели. Настолько, что нас осталось всего около 15 человек⁷.

Чтобы проверить реальную готовность товарищей к новой форме организации, мы предложили тест: участие в «пролетарской экспроприации», то есть ограблении. И естественно, что в этот момент многие замялись.

На самом деле это были не просто отговорки, чтобы прикрыть свой страх. Были и обоснованные мотивы. «Мы не в латиноамериканской ситуации, – заметили некоторые, – мы политические боевики, а здесь, если нас поймают, мы попадем в тюрьму как бандиты».

Страх, конечно, был вполне обоснованным. Даже для меня перспектива попасть в тюрьму, как обычный грабитель, не была привлекательной. С другой стороны, необходимо было найти деньги для создания первых организационных структур. Мы прекрасно понимали, что мы не бандиты, и считали, что движемся как в классической марксистско-ленинской революционной традиции, так и в новой перспективе городской партизанской войны, практикуемой латиноамериканскими группами, а также «Черными пантерами» в крупных городах Северной Америки. Однако у нас не было другого выбора, это был риск, на который мы должны были пойти.

Сначала мы рассказали об идее назвать организацию «Красные бригады» всем работникам Pirelli, и наша идея была сразу же принята. Не в последнюю очередь потому, что кто-то вспомнил, что в нашем движении уже была хорошая группа, которая носила революционный цвет – «красные тетки».

Это была группа довольно диких девушек, которые находились на передовой линии санитарной службы Пролетарской левой.

Сразу же после бойни на Пьяца Фонтана в Милане демонстрации стали множиться, почти всегда приводя к ожесточенным столкновениям. Все выходившие на улицы внепарламентские группы – от Lotta continua до Potere operaio⁸ – создавали свои собственные более или менее ожесточенные службы порядка. Наша отличалась массовым присутствием партизанок, которых товарищи иронично прозвали «красными тетками».

Затем, выйдя из ребра Пролетарской левой, маленькая редкая группа дала жизнь Красной бригаде, которая вскоре превратилась в Красные бригады…

Однако был переходный период, когда старая деятельность накладывалась на новые инициативы. Пока мы проводили первые акции против боссов Pirelli, я продолжал двигаться в области коллективов пролетарских левых. Мы продолжали наши выступления в вечерних школах для рабочих и по-прежнему активно участвовали в захвате домов в кварталах рабочего класса, особенно в Лорентеджио, Кварто Оджаро и Мак Махон.

В октябре 70-го я выпустил последний номер журнала «Sinistra proletaria», но наши «листки борьбы» продолжали распространяться до февраля 71-го, когда уже начался первый раунд атак BR. Затем, весной того же года, мы опубликовали два номера другой газеты, которая ознаменовала переход на новый курс: «Новое сопротивление». Идея заключалась в том, чтобы задокументировать первые вооруженные акции в Европе, дав место дебатам, которые разворачивались вокруг этих инициатив. Среди прочего, мы опубликовали интервью с товарищами из Raf, неопубликованный документ Тупамарос, тексты пиратских радиопередач Feltrinelli's Gap, первые листовки Красной бригады и более поздних Красных бригад.

Изначально Бригада была элементарным ядром организационного проекта в поисках определения: никто из нас не имел четкого представления о том, чем она должна была быть, и, кроме того, мы даже не пытались сделать так, чтобы это казалось ясным⁹. Собственно говоря, первая группа, давшая жизнь «Красным бригадам», состояла из дюжины человек: Маргерита, Франческини, я, Пьерино Морлакки, который был одним из главных героев жизни квартала Лорентеджио, и несколько работников Pirelli, включая Маурицио Феррари.

Проект «пролетарской экспроприации», с помощью которого мы собирались проверить товарищей, был заброшен. Вместо этого мы взялись за первоначальную идею: завалить Пеллегрини¹⁰. То есть сжечь его машину. Мы проследили за ним от завода до его дома: он всегда парковал свою машину перед домом. Мы подготовились. Бывший партизан, друг Фельтринелли, научил нас, как сделать своего рода коктейль Молотова: небольшой бак, полный бензина, презерватив с серной кислотой, которая медленно разъедала его, а затем вступала в контакт со смесью сахара и калия, воспламеняя бензин. Если вы хотели, чтобы время воспламенения длилось дольше, вы могли просто использовать более толстый презерватив или два соединенных презерватива.

Итак, однажды ночью наш маленький отряд подошел к старой расшатанной машине Пеллегрини, и Маргерита поставила канистру. Я действовал в качестве наблюдателя. На несколько минут у меня защемило сердце, потому что презерватив продержался дольше, чем ожидалось. Потом вспышка. Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что это было смешное и гротескное действо. Мы были неопытными новичками, абсолютно неуклюжими. Однако, благодаря этому жесту, можно сказать, что «Красные бригады» ожили.

В целом акция была встречена с энтузиазмом рабочими. И тогда же была напечатана наша первая листовка с заявлением о нападении. Она была распространена в Pirelli, и на заводе стали много говорить о нас. С зимы 1970 года до весны 1971 года мы провели десятки подобных акций¹¹, включая чуть более изощренную – сжигание шин на испытательном треке в Лайнате.

Мы постоянно писали листовки. Я был одним из тех, кто составлял текст. Я сделал это после того, как подробно выслушал мнение рабочих и товарищей, которые были непосредственно вовлечены в это дело. Мой замысел заключался в том, чтобы оживить лозунги, собранные на заводе, добавив к ним наш собственный анализ. Смотрите, писал я, мы должны начать по-новому думать о борьбе рабочих: мы предлагаем менее открытую и более партизанскую организацию власти рабочих».

В результате получилось плохое письмо, которое должно было быть эффективным. Нас часто критиковали за этот язык: «Как вы грубы!» – говорили нам многие. Но когда я писал, я всегда помнил о разговоре с одним из сторонников «Черной пантеры» в изгнании в Алжире, который, посмеиваясь, подверг нас суровой критике: «Когда вы говорите о том, что происходит в кварталах и на заводах, вы так озабочены тем, чтобы подогнать все под свои идеологические схемы, что не понимаете, насколько непонятными вы становитесь…». Лучше быть грубым, чем непонятным, сказал я себе тогда.

К сожалению, нам часто удавалось быть и грубыми, и непонятными.

На тему моего личного участия в нападениях у нас были долги разговоры с товарищами. Некоторые придерживались мнения, что меня следует оградить от рискованных действий, поскольку я служил для написания газет, боевых листков, листовок. Кроме того, я поддерживал связь с самыми разными людьми: рабочими, профсоюзными активистами, пролетариями из миланских кварталов рабочего класса, различными сиротами 68-го года, которые роились повсюду. Моя возможная поимка, как считалось, могла бы повредить многим.

С другой стороны, лично я настаивал на участии, и мало-помалу утвердился тезис, что нельзя отделять руку от разума. Нам это казалось неправильным, тем более что мы критиковали такие группы, как Potere operaio и Lotta continua, у которых «вооруженное оружие» было отделено от политических организаций.

Поэтому сначала я был немного в стороне, но вскоре начал участвовать в нападениях, как и другие. Однако в то время у нас не было «трудовых» проблем, потому что, когда нужно было провести карательную акцию против начальника фабрики, десятки наших рабочих товарищей просили принять участие.

На заводе наши листовки распространялись самыми простыми способами: раздавали из рук в руки во время внутренних маршей, оставляли на столах в офисах профсоюза, в раздевалках, на конвейерах. Время от времени, чтобы создать сюрприз, кто-то придумывал новый, более или менее изобретательный способ: например, засовывал их в трубки пневматической почты, и они попадали прямо на столы сотрудников и руководителей.

В то время мы еще не были в подполье. Все участники движения знали нас. И на заводе многие, включая профсоюзных активистов и рабочих, которые присоединились к другим внепарламентским формированиям, знали, кто мы такие и что мы делаем. Мы участвовали в общественных дебатах. Мы жили в квартирах, снятых под нашими настоящими именами. Короче говоря, мы действовали почти в открытую, без особой осторожности. Но родились «Красные бригады».

Вообще нашу историю надо рассматривать не как непрерывный линейный маршрут, а как череду прерывистых событий: иногда просто по воле случая или под давлением внешних обстоятельств. Прежде чем стать бригадиром, в возрасте тридцати лет, я прожил совершенно разные отрезки существования.

Но чтобы понять мой путь, наверное, самое простое – это сделать длинный прыжок назад. И начать с самого начала.

Горы Торре Пелличе

Я родился незадолго до полудня 23 сентября 1941 года в Монтеротондо, недалеко от Рима. Моей матери было восемнадцать лет, и она приехала из Апулии, чтобы работать в городе.

В Риме она работала горничной в доме одной старушки, где и познакомилась с моим отцом, Ренато Дзампа, который в то время был офицером армии. Это была короткая и простая история между мужчиной и молодой женщиной: однако, этого было достаточно, чтобы я появился на свет. Я узнал, кем был мой отец, когда уже был взрослым, лет в двенадцать-тринадцать, и когда после войны он пошел работать в административные отделы кинотеатра.

Ренато Курчо и Мара Кагол

Конечно, моя мать не могла держать меня с собой в Риме. Поэтому, когда мне было несколько месяцев, она отвезла меня в Торре Пелличе, в Пьемонт, маленькую горную деревушку, которая является столицей вальденсов. Там жили ее братья, Армандо и Дуилио, и сестра Нина, которая работала медсестрой в туберкулезной больнице. Меня оставили на попечение деревенской семьи Пашетто, которая с любовью воспитывала меня до десяти лет.

День моего рождения, как мне сказали коммунистические астрологи, знаменует собой переход из созвездия Девы в созвездие Весов, а мой асцендент расположен между Скорпионом и Стрельцом: как бы говоря, многогранная личность, сочетающая аналитический ум, адаптивность, неясный сернистый шарм, сопровождаемый врожденным призванием к тишине и самообладанию, почти цыганским стремлением к независимости и приключениям.

Должен сказать, что сходство есть. Но не вдаваясь в более сложный самоанализ, хочу лишь отметить, что ни одна астральная связь, не говоря уже о реальных данных о моем характере, не указывает на склонность к насилию. Скорее наоборот: я склонен к спокойной веселости, являясь антиподом любой воинственной мифологии.

На протяжении многих лет я получал многие из своих гороскопов в тюрьме, обычно их присылали неизвестные дамы, увлеченные этой темой. Но больше, чем астрология, меня интересовал мифолого-символический анализ моего рождения и моего имени. Равноденствие 23 сентября считалось священным для богов днем «возрождения». Согласно древним мифам, в этот день, несмотря на титанов, разорвавших его тело на куски, и богиню Геру, которая их подстрекала, Дионис возродился. Если добавить к этому тот факт, что имя Ренато, очевидно, происходит от слова «возрождаться» (лат. renascere – прим. переводчика), то я думаю, что предвестники одной из главных характеристик моей жизни налицо…

Повторяющаяся способность начинать все сначала. Моя история может быть прочитана как последовательность «перерождений» и прерываний: характеристика, которую я считаю положительной.

Я часто начинал делать одно, а потом делал другое. Встречи с людьми и опыт почти всегда приносили мне сюрпризы и новизну. И я принимал их способность ставить под сомнение мою жизнь через радикальные скачки непрерывности.

Фрейдисту я мог бы рассказать об одном моменте из своего детства, мне было около шести лет, когда я ходил во сне. В доме в Торре Пелличе я вставал посреди ночи, чтобы пойти и посидеть на подоконнике, выходящем на улицу. Однажды я споткнулся о стул, поранился и внезапно проснулся, совершенно не понимая, почему я нахожусь там, а не в своей постели.

Потом детский сомнамбулизм прошел, и я почти забыл о нем. Но несколько лет назад, в тюрьме, Массимо Беллоги, товарищ по колонке Вальтера Алазии, рассказал мне, что в детстве он тоже страдал лунатизмом и обычно сидел на пороге. Он объяснил это тем, что в то время его отец уехал, бросив семью. Тогда я понял, что, вероятно, подходил к окну, чтобы дождаться не только отца, о котором я не знал, кто он такой, но и матери, которая была далеко и которую я редко видел.

В шестнадцать лет у меня начались более близкие отношения с матерью, которую я тогда называла не мамой, а Иоландой. Она была для меня скорее другом и советчиком, чем материнским присутствием. Только в последние годы я стала называть ее мамой, и мне казалось, что она была рада этому.

В этот момент фрейдист мог бы предаваться размышлениям.

Юнгианцу я мог бы сказать, что сильные символы моего детства связаны с природной средой, в которой я вырос: горы, долины, родники и все, что они символизируют. Меня не увлекали никакие исторические личности, в том числе и потому, что я начал увлекаться политикой довольно поздно, когда уже учился в университете Тренто. Но и не сразу.

Еще в детстве меня привлекала охота на орлов и серн, которые потом становились чучелами. Все мои детские мифы были анимистическими мифами, вращающимися вокруг горного мира: самые красивые вершины, заколдованные леса, самые труднодоступные животные, следы на снегу… Я не случайно выбрал университет Тренто: скорее потому, что он находился посреди гор, чем из-за нового факультета социологии. И не случайно я женился на Маргерите Кагол, которая тоже была любительницей гор. Мы проводили недели и недели, бродя по Валь-ди-Фасса, Валь-ди-Брента и Валь-ди-Генова в поисках источников: это было постоянное изумление перед различными вкусами этих вод.

Гора встречает бури, ветер, снег и солнце, никогда не меняясь. В лучшем случае она подвергается небольшой эрозии. Я прожил восемнадцать лет в тюрьме в довольно каменистой местности, умудряясь принимать все, что на меня обрушивалось, не слишком расстраиваясь. Из источников бьют питательные воды с самыми разнообразными вкусами. В своей жизни я вступал в отношения со многими разными людьми, активно отдавая и получая множество даров.

Думаю, этого достаточно для юнгианца.

Красные бригады – это всего лишь глава в моей жизни. Абсолютно столичное приключение, в которое я также ввязался в результате ряда удачных обстоятельств и которое, возможно, представляет собой форсирование в отношении моего характера и воображения.

Что касается символической ориентации моего взгляда, то она не кажется мне аномальной или даже оригинальной особенностью. Я считаю, что нормальное общение между людьми в основе своей питается символическим содержанием: поэтому я склонен считать, что тот, кто думает, что его отношения с существами и вещами не пронизаны символами, на самом деле является человеком, который не очень хорошо знает свои механизмы общения. Я всегда был убежден, что каждый из нас – это скопление символов, которые, к сожалению, общество сводит к каракулям.

Итак, детство моё было счастливым, а также полным привязанностей. Маму Паскетто звали Энричетта: она была для меня «тетей». Были еще ее дочери, Фернанда и Лучана, которые уже достигли возраста замужества, когда мне было пять лет. Они любили меня. Я ходил в деревенскую начальную школу: один класс, где проходили все уроки.

Летом в Пашетто находилось убежище, в горах, и для меня эти два-три месяца были сказкой.

Первая большая травма: смерть дяди Армандо в 45-м году. Ему было двадцать лет, когда мне было четыре, и он всегда играл со мной, как старший брат, брал меня в лес, учил названиям растений и животных.

Я очень любил его. Он ушел в кусты с партизанами бригады Гарибальди, но время от времени спускался ко мне. В день освобождения Турина он отправился в город праздновать, а вечером, возвращаясь в Торре Пелличе на грузовике со своими товарищами, попал в засаду горстки нацистов, которые отступали через границу: они зарезали его вместе со всеми остальными.

Дядя-партизан, убитый нацистами, – это образ, который тогда имел для меня огромное значение с человеческой и эмоциональной точки зрения. С политической точки зрения, я бы так не сказал. В течение многих лет я не придавал боли от этого воспоминания никакого политического значения.

Только много позже, когда я уже был в Тренто, я понял значение смерти дяди Армандо. Я взял Маргериту в Валь Пелличе, чтобы показать ей места, где мы с ним бывали, а также провел исследование партизанской борьбы в этом районе. Вскоре после этого первым боевым именем, которое я дал себе как бригадир, было «Армандо».

В конце начальной школы моя мать, вероятно, по согласованию с отцом, приняла драматическое решение: перевести меня с гор в школу-интернат для священников под Римом, «Дон Боско» в Ченточелле.

Это был большой удар, и я сразу же решил взбунтоваться. Я заперся в почти аутичной сфере молчания и отвержения. Я не говорил, не учился. И я несколько раз сбегал, путешествуя по всему Риму, чтобы отправиться к своему дяде, режиссеру Луиджи Дзампа: он жил в роскошном доме в Париоли, который мне очень нравился и который часто посещали красивые актрисы, к чьим духам я был неравнодушен. На самом деле это была радикальная альтернатива мрачной и ледяной обстановке интерната, которая казалась мне невыносимой.

Но моя настоящая проблема заключалась в том, что я не хотел оставаться в Риме. Я хотел вернуться в Валь Пелличе.

Этот первый бунт закончился очень плохо. Меня отчислили без возможности подать апелляцию. Затем, не знаю почему, они решили отправить меня в Империю¹², передав в новую семью, где я оставался до пятнадцати лет.

Даже там я продолжал бунтовать. И я продолжал не учиться. Провалив первый год, на грани провала во второй раз, я был зачислен в начальную школу. Это не смягчило меня. Мне нужен был Торре Пеллис.

Однако какой-то профессор решил действовать жестко: «Если ты не будешь учиться, мы бросим тебя в исправительное учреждение в Генуе». И они повели меня посмотреть на нее издалека: старый корабль, прикованный цепями в гавани, где содержались дети, все бритые, в черных плащах. Это сработало. Мне стало очень страшно. Потому что хотя я взбунтовался, я также был немного расчетлив: и поэтому я начал изучать минимум необходимого, чтобы выбраться из этой ситуации, чтобы иметь возможность работать и быть независимым. Больше я не проваливался. В пятнадцать лет я закончил школу и попросился у мамы на работу.

Я бы хотел работать в баре. Летом я уже иногда подрабатывал мальчиком за стойкой и официантом. Тогда отец попытался мне помочь и нашел работу в отеле Cavalieri в Милане, где я устроился лифтером.

Я проработал там год. Это был опыт, который мне понравился: я был самостоятельным, я зарабатывал деньги, даже много чаевых. Это был первый раз, когда я был близок со своей матерью. Она работала в другом отеле в Милане, мы жили вместе в очень маленькой квартире, хорошо ладили, и у каждого была своя независимая жизнь.

Я также решил изучать языки: записался на курсы французского, английского и испанского в школу Berlitz; это была возможность познакомиться с мальчиками и девочками, первые знакомства, первые флирты.

Это продолжалось около полутора лет. В 58-м году моей матери представилась возможность взять на себя управление небольшим пансионом в Сан-Ремо, и она спросила меня, не хочу ли я помочь ей. Хотя мне было жаль уезжать из Милана и оставлять свой хороший заработок лифтера, я согласился. Пансион «Флора» имел около десяти комнат и находился совсем рядом с казино: для нашего небольшого семейного бюджета бизнес шел неплохо.

Затем Джоланда настояла на том, чтобы я продолжал учиться. Я сказал, что хотел бы поступить в художественную школу: мне нравилось рисовать, даже если я рисовал каракули. Но все отговаривали: «Что ты будешь делать после этой школы? Ты станешь хроническим безработным!». Тогда я снова взбунтовался: если вы действительно хотите, чтобы я пошел в другую школу, я выберу наугад. И я выбрал, открыв телефонный справочник. Это оказался институт для специалистов-химиков в Альбенге.

В течение пяти лет я жил в интернате и возвращался в Сан-Ремо по выходным и на каникулы: летом я иногда работал в крупных отелях на Ривьере.

Во время одного из таких рабочих отпусков я пережил свою первую любовь: ее звали Лулу, она была немного старше меня и красива. Летом она носила очень короткие шорты, очень смелые для тех лет. Я был влюблен, но считал ее завоеванием, превышающим мои возможности как молодого парня. Вместо этого наша дружба в какой-то момент стала чем-то более нежным, приносящим мне сильное и невероятное счастье.

Я хотел закончить школу раньше и с головой ушел в учебу. Я окончил школу с очень высоким средним баллом, а мое сочинение по итальянскому языку, тему которого я совершенно не помню, было отмечено и даже где-то опубликовано.

Я шёл домой счастливый: «Дорогая Иоланда, вот и все, я закончил школу, и теперь для меня начинается новая жизнь…». Когда школьные муки закончились, я подумал, что пришло время пойти и посмотреть, что происходит в незнакомом мне мире. Однако вскоре я понял, что у моей матери были другие идеи относительно моего будущего: «Теперь, когда у тебя есть диплом, ты можешь найти серьезную работу, мы наконец-то сможем жить вместе…».

У меня не было четких идей насчёт дальнейшей жизни. В то время я в основном любил слушать саксофон и много читал Камю. Однако я чувствовал, что любое приемлемое экзистенциальное решение требует дозы приключений, и желание сделать себя полностью автономным становилось все сильнее и сильнее.

Но, чтобы выполнить пожелание Джоланды, я заполнил и разослал заявления о приеме на работу. Мне пришел ответ из Pirelli в Милане.

После некоторых колебаний я решил поехать. И вот осенью 1961 года, в возрасте двадцати лет, я впервые переступил порог Бикокки, где десять лет спустя началась и развивалась моя история в качестве бригадира.

На этот раз, однако, в костюме и галстуке, я представился охраннику, который пригласил меня подняться в офис. Там менеджер установил, что все мои документы в порядке и я могу приступить к работе на следующий день.

«Что мне делать?», – спросил я. «Пойдемте и посмотрите»; и меня повели в отдел черного дыма, где готовится компаунд для шин: каменноугольный, черноватый кошмар. В жутком подвале стоял маленький столик с рядом пробирок: «Здесь вы должны будете проводить химические проверки материалов…».

Я принял к сведению и поблагодарил. «Я буду на связи», – пообещал я в ответ на приветствие.

«Я увидел место, где должен провести остаток своей жизни, – сказал я матери мелодраматическим тоном, – и именно потому, что я его увидел, я решил, что никогда туда не поеду». Иоланда была очень разочарована. Я понял, что мы жили двумя разными ожиданиями: она – сближения со мной, я – отрыва от прошлого, в котором я испытывал неудержимую потребность.

Последнее возобладало автоматически, почти без моего осознания. Однажды днем я шел по прибрежной дороге Сан-Ремо, весь погруженный в свои мысли. Я понял, что дошел до конца города, и вместо того, чтобы вернуться назад, поехал автостопом. И я оказался в Генуе.

Зачем я туда поехал?

Да ни за чем. Это был первый город, который я встретил на пути. У меня была только одежда и сто лир в кармане. Джентльмен, который меня подвез, был австрийцем, и он пригласил меня на ужин. Но я отказался, потому что не доверял его чрезмерному вниманию ко мне. Вместо этого я написал записку матери: «Дорогая Иоланда, мне нужно побыть некоторое время одному, понять многое о себе, о своем будущем, о своем прошлом, так что через некоторое время мы снова увидимся…».

Я перевернул новый лист. Я открывал новую главу своего существования, которая также является наименее известной.