Kitobni o'qish: «Ненаглядные пособия (сборник)»

Радио Вавилон

Мы встретились впервые после какого-то вечера в московском клубе «Проект ОГИ», которого больше не существует, и пошли в другое кафе, и Марина спросила практически первым делом: вы понимаете, что в стране идёт война, что Россия ведёт войну? Мы с товарищами (среди которых были Линор Горалик и Станислав Львовский) ответили: разумеется, понимаем. Тут эта красивая, яркая взрослая женщина выдохнула и начала разговор по существу профессии. Речь шла о Второй чеченской войне, затяжной, как хроническая болезнь; для большинства сограждан этот фон, на котором столичный гламур побеждал и добро, и зло, был неразличимым, как белый шум. Всё стало яснее в августе 2008 года, в русско-грузинском конфликте, который обнаружил намерения государства подчинять сопредельные страны, как свои колонии (это представление стало шире распространяться после начала русско-украинской войны, но до сих пор не является отрефлексированным широкими народными массами). Существо профессии состояло для Марины в том, что политическое должно читаться пишущим субъектом как личное, а современная история так же важна, как иудейские войны и Вторая мировая.

Хотелось бы сделать пару замечаний из личной (политической) истории современной поэзии. Следует признаться, что до сборника «Canto Immigranto» я не имела представления о Марине, впрочем, как и о Борисе Херсонском до «Семейного альбома». Обе книги вышли в «НЛО» примерно в один издательский цикл (2005–2006 годы), в серии «Поэзия русской диаспоры». Почти одновременно в России начинает формироваться уже не «новая искренность», а новый документализм, и книги Херсонского и Тёмкиной стали важным чтением и ориентиром для младших поэтов, работающих на этом поле. Важным инструментом обоих старших авторов является их бэкграунд психологов, методология, которая позволяет создавать аналитическую поэзию как рациональный текст. Письмо Марины – это постконцептуальная ветка, неслучайно Тёмкина отсылает нас к Пригову и московскому концепуализму, и это поэтика, близкая к американскому образцу ХХ века, одновременно интеллектуально родственная немецкой «политике памяти». В её почти прозаической интонации главное – не лирическое Я, а объективация субъекта и оперируемого им материала. Поэзия тут делается ритмическими ходами, воздухом пауз, навязчивыми повторениями и перечислениями, которые вводят читающего в транс. Плотность информации, каталогизация реальности, что в романтической традиции исключалось из «поэтического», создаёт новое качество высказывания. Порой у российских коллег по цеху возникал вопрос, поэзия ли это. Да, это поэзия, и весьма убедительная.

Марина вообще делает, что хочет, в искусстве и в жизни – в этом смысле она моя ролевая модель. Я считаю, что она намного опередила своё время и его эстетику, вероятно, благодаря ранней эмиграции и открытости западным демократическим нормативам. Она последовательная и убеждённая феминистка, стала ею задолго до интенции нового поколения молодых русских авторок декларировать и утверждать права женщин (здесь я хотела бы передать эстафету разговора о текстах Марины Тёмкиной Оксане Васякиной, например). Она долгие годы была литературным секретарём Бродского, о чём было бы невозможно догадаться по её стихам, узнаём мы об этом только из интервью и по инициативе вопрошающих. То есть пиар на этом эпизоде её биографии необязателен, она уклоняется от этих спекуляций, и это крайне привлекательная для меня позиция. Она человек гражданского и антивоенного сознания, специалист, который работает с угнетёнными стратами общества, иммигрантами и переселенцами, – эта сфера только в последние восемь лет стала трендом демократической части России, после начала волонтёрских кампаний, белоленточного движения и антивоенных инициатив (начиная с 2014 года). Её последовательная работа с семейной памятью может быть прочитана как основание нынешнего мощнейшего интереса к книге Марии Степановой «Памяти Памяти». Ты никуда не уйдёшь от призраков, покуда не встретишься с ними лицом к лицу, пока не рассмотришь их брошки, рубашки и частные письма; пока не увидишь всё поле политической истории ХХ века и судьбу европейского еврейства в нём. Марина пишет о травме истории много лет, последовательно и почти навязчиво. Она человек большой европейской культуры, здесь её отсылки к Целану, Рембо и античности, но эти референции работают как автобиографический текст, и так же работают пересказы европейского кино как личного переживания. Её способ мыслить и излагать в собственном культурном проекте близок к тому, как Фассбиндер вскрывал своё личное/политическое в «Берлин, Александерплац». Наконец, Марина даёт себе роскошь быть частным человеком, который подробно рассматривает и проживает свою биографию, не заботясь о ярмарке литературного тщеславия. Этот частный человек разговаривает с Галиной Старовойтовой, с пациентами, с тенями. Она получает удовольствие от путешествий, от уколов непонимания, от слёз, вызванных появлением в её бессознательном фигуры матери, которая критикует дочь за первую выставку; то есть она очень взрослый человек, который много чего понимает о жизни и о том, из чего эта жизнь состоит (счастье тут далеко не первая категория). Важно, что Марина живёт в Америке, видит изнутри её политическую метафизику, и много бывает в Европе и России. Важно, что её партнёр – французский художник, и она рассказывает о его детских травмах послевоенного времени. Русским, если они осмысляют себя как часть общеевропейского послевоенного контекста, это хорошо бы знать: наши травмы не самые травматические, они часть истории Европы ХХ века.

Марина довольно много говорит о европейских и русских культурных героях, это всегда деконструкция. Книга читается как документальный поэтический дневник, где появляются (без дополнительной мотивировки) фигуры, мужские или женские, которые по внутренним причинам оказались важны для автора и чем-то её задели. Мой любимый фрагмент – почти монструозное по объёму материала описание жития Льва Толстого и Софьи Андреевны в современной феминистской оптике. Это и горько, и смешно, и важно для молодых мужчин и женщин в России, которые сегодня участвуют в спорах о гендерном насилии.

Они подключают свои хребты к чёрному Радио Вавилон, писал когда-то Жадан о своих персонажах, люмпенах и проходимцах на задворках Европы. Этим людям по утрам нужно подключаться к мировому смешению языков, которое создаёт в их рассеянных умах определённый порядок. Когда я читаю тексты Марины, то чувствую себя шулером из стихотворения: разум его выстраивается разными радиоголосами, мужскими и женскими, их перебивает музыка. Я отчасти хорошо понимаю, отчасти по-своему интерпретирую то, что все они вместе хотели бы мне сказать.

Елена Фанайлова

…книга появляется на пересечении трёх осей…

1) конструктивно-манипулятивный принцип, представляющий собой простое перелистывание, перебирание страниц;

2) визуально-графический, оформляющий страницу как ноуменальную единицу, некий стоп-кадр;

3) текстуально-мета-книжный, снимающий вопрос о книге как материальном объекте.

Д. А. Пригов. Книга как способ нечитания

Набор слов

 
«потому что куча бумаг пропала»
замусолено, завозюкано, намазюкано
           явочным порядком
напортачили, нагородили непролазного
послевоенный мир ноющей раны
           отрядили с сопроводиловкой
           с хренком
«отсутствие зла не есть присутствие добра»
в обстановке семейного уюта
хлорная известь, пух и перо, перо и пух
           «это все у него наносное»
аэропорт – греческий театр новых трагедий,
античность зрелищ террористических актов по ТВ
страшно вырастает разлука, заслоняя горизонт
ничегошеньки больше не просишь
 
 
устройство его отдельной части вообще: ухо
соната для мужского и женского голоса
единица: поэточеловек, человекопоэт, поэтому
           гангрена
           на молекулярном уровне
           что означает лядащая?
была б я уличной воровкой / иль проституткою с угла
уж больно распростецкий, как сексот
           сопряжено с потерей голоса
           дитенька моя
           мартынушка
невозмутимая детская сосредоточенная недоверчивость
закат как червивое яблочко
турбаза, наваждение
говорящий ясно
оловянного жуткого цвета
вживление биомеханических качеств
прополка, проработка, разнос
щавелевая кисленькая влажность
 
 
ибо пишет не для тех юнцов, которыми были, но
для тех взрослых, которыми стали
тянет лямку небесная механика Ньютона
зубчатая передача, придуманная Леонардо в Амбуазе
щепетильность, взыскательность, вескость
           «своевольница какая»
с хохотком несчастья обрывок речи
грассирует, как будто это кратчайший путь в Париж
членовредительство, уживающееся с чистоплюйством
           мотовка: не поладили
           последыш
           плацкарта дальнего следования
           бытует такое выражение
 
 
читается туго, словесная ткань непроходима
           происходящий слог
           поломка
выходные данные, библиография, сноски
           переходящее в прозу
           приставная лестница
           по буквам
           узлы словосочетаний
искромётный, конфузливый, неказистый
в слюдяном вологодском резном окошке
смерть стыднее греха: открывая глаза
видишь себя с кем-то
 
 
порядком струхнул из‐за недоукомплектованности
           на попечение
фефёла, фифа, флакон «Красная Москва»
мемуарный характер зазубрин
           доводка
излучина реки: теплокровное, меховое
отшелушивать, раскурочивать, отрубаться
           вхолостую
           потерявшего шарм ловеласа
           раскрашенный анилином
спровадил, сварганил, урезонил, стушевался
двусложных и трёхсложных внушений
предписание: всё вытравлять за появлением
то ли выдача армии пленных в маскхалатах
           гуси-лебеди, утки-аисты
           как облупленных
           всё – неправильно!
заручились поддержкой залучить в гости
подмывает округлить и оторваться
 
 
           умерла от избытка любви
самоутверждаться за чужой счет
ревнитель, радетель, каратель, взыскатель
           попустительствуют
касатик тянь-шаньский – луговой цветок
разбойник с большой дороги
в перечне, в реестре, в дубликате
ей было неприятно слушать и вообще присутствовать
           ветер вдумчиво дует с запада
           смятение, стеснение
не гнушался никакой работы и вышел в люди
           сошлись в условиях
           гудок
 
 
           лакейски, подобострастно,
           слаженно, энергично
           на пергаменте полууставом
пасечник, москательщик, утильщик
«скобяные товары в низочке»
           всеядность
от нашего постоянного корреспондента
мухи, дневные и ночные мотыльки, оводы,
осы, шершни, рыжие и чёрные муравьи, гусеницы,
кузнечики, стрекозы, бабочки, светлячки, комары
           словно экспонаты кататонии
всё на потом разговор оставляла
 
 
создавать из нас себе сторонников
вялость, рыхлость, провинциальность, тягомотина
           «из земли не растёт»
           тайновидение, тайнослышание
панический предварительный страх
также как не знать правила орфографии
пыжится, вон из себя лезет
заскорузлость, постное, захолустное
           паутина условностей
венчик, метёлка камыша, щипковые инстументы
с двумя горбами Пульчинелла, офеня, скоморохи,
балаган, Петрушка, клоунша, шутиха,
           бродяжка, буффонша, Полишинель
древко, фестоны, венчик, набалдашник,
оглобля, шпингалеты, щетина, щёточка
губчатые берега, соляные копи, каменоломня
сетчатость, звёздчатость, чешуйчатость,, трубчатость
           машина восприятия
«картина отечественной литературы существенно
коренным образом изменилась за последнюю четверть века»
 
 
           это всё не должно быть такое
           мельница осуществляет полнолуние
           стихи плохие и получше
           справедливости ради
наутро действительно всё другое
не представляемому более ни укладу и быту, ни обиходу
человеческих отношений
           пасует перед другим
отзвуки канонады докатились до канцелярии
пушкинская гадливость по поводу «нравственной декламации»
экспрессионизм: толпа деревьев, заламывая руки,
поведением которых недоволен ветер,
деревянные глухонемые жесты рощи
           стираные стишонки
           иное в языковом воплощении
золотистая пенка голубого кипения
           охранительные клапаны
           не возбраняется
           телам деревьев не тесно
           спелись, допекло, закаялся
           несозвучно
на высоте положения нежданно-негаданно
           вполуха
           чтоб эту ласку разрешили
 
 
неразговорчивое поколение
вышла высочайшая воля об отпуске
           бесчинствуют
           так и подмывает
любовь как фотопроявитель
           спровадили
сдавая их, гремит ключами: дело его жизни идёт прахом
           шугануть
картография, планиметрия, межа
форзацы голубого шёлка, шмуцтитулы, фолианты
акварели Ухтомского, Садовникова, Музеум Книги
и Письма занимательной повести
           заковыристо, с кренделями
           до белого каления
ветер оставил музыкальный сварливый автограф
литейка, кувалда, пресс, маховик
кино: по Нью-Йорку идёт в узбекском халате
в еврейскую контору для русских иммигрантов
в Чайнатауне среди китайцев
 
 
другое кино: двести лет разрушения Бастилии
Париж танцует, Дунайские волны, о, голубка моя,
ой-ёй-ёй-ёй, что за девчонка
рисовка, окаянство, мостки, веретено
скарб, накопленный годами
           морозоустойчивость
беспорядочными движениями снимает
облачные сливки с верхушек
           сладенькие прогулочки
вязкий состав синего наполнителя
упоительной эластичности
           Вавилонское письмо
           почтовым голубем
 

1989

Всякой твари…

Я жил пока не умер…

Леонид Аронзон

«Много страхов съёжилось в моём теле…»

 
Много страхов съёжилось в моём теле:
новорождённый, ленинградский, еврейский,
детский, женский, что залечиваю, блокадный,
подростковый, тоталитарный, эмигрантский,
но больше всего маминых страхов, страха войны,
бедности, старости, умиранья.
Лучше б вложили в тело любовь, заботу, ласку,
навык к плезирам и умение, отдавая,
для себя получать что-то вдобавок к чувству,
что тебя любят только когда ты нужен.
 

2004

«Я хочу своё детское тело, как Гумберт хотел Лолиту…»

 
Я хочу своё детское тело, как Гумберт хотел Лолиту,
Завёрнутое в полотенце морское с ветром, золотое,
не имеющее размера, только форму волны и лета,
разбежавшееся, переплывая озеро у пенёчка
с апрельскими тезисами, прогуляв школу, зарывшись
в ямку в песке на заливе, спрыгнувшее бы легко со сцены
в зал и по волнам-долам, по рядам ещё до того, как узнала,
что под асфальтом сплошные пляжи от Сены до Прибалтики.
Вот, вы подумали бы, девочка на коньках, на олимпиаде
делает мостик с лентой в руках, твистует на каблуках,
в тамбуре у открытой двери поезда, подставив лицо дождю.
Я и теперь не скучно живу, совершенно не скучно живу.
 

сентябрь, 2004

Маленькие трагедии

 
1.
 
 
Баран на моей голове.
«Продаём баранчика…» – слова отца в уме.
Не барашка, мутон-каракуль, местный диалект,
русско-еврейский суффикс. Вишу вниз головой,
пою счастливое «бее» и «му». Муточкой зовёт
и скоро умрёт. Мама варит компот из ягод. Укус осы.
Распухший большой палец на трёхлетней руке.
 
 
2.
 
 
У лукоморья дуб зелёный, – читает мама наизусть.
Я понимаю лук, а морье – возможно, взморье.
Соседский дедушка зовёт: «Борья, выйди из морья», —
он песнь заводит и местечково так поёт,
а кот скребётся, но не тот, что в сапогах,
тот днём и ночью кот учёный, он ходит по цепи кругом.
Здесь ударение споткнётся, и кошку мама отпихнёт,
когда из кухни суп несёт, её погладить не даёт.
«Как коммунальное животное тощё и путается
под ногами!» – и сердится, что Пушкина не понимаю.
2007
 
 
3. 1-ое мая, 2010
 
 
Тень садовая держит меня на ручках.
В ванной ныряет кролик.
Рассада для грядки, не помню что,
в тазу у дорожки.
Попугай слышит радио в доме,
произносит слова,
только картавит больше.
В фонтане плывёт вода
зелёная на зелёном.
Серый волк стережёт границ
наших родин.
У крыльца мама в летнем платье
шепчется с тётей Олей.
Качели мокрые после дождя. Жду.
– Чего тебе надобно, дедка?
 
 
4. 16 июля, 2010
 
 
Сказала «трикотаж», советуя, какую рубашку надеть.
Теперь звучит как название кафе или ресторана,
ещё лучше «Трико» или «Мантель». Смысл переехал,
и я тоже. Ночью, засыпая, вспомнила ещё какое-то хорошее
старое слово, вышедшее из обихода, как тужурка, телогрейка,
муфта, бурки, из детства, мамино, стыдно-приятное,
как будто меня приласкали, чего никогда не случалось.
Думала, это слово никогда не забуду,
утром не могла вспомнить.
 
 
5.
 
 
Метафоры падают с неба, как раньше звёзды,
с дождём, со снегом и градом, солнечными ресничками,
пар поднимается над водой белым рискóм, известняком,
                                                                    песком.
 
 
Я сплю и расту во сне, и всё со мной растёт,
трава, деревья, буквы увеличиваются в размере на биллборде,
слово, как дыр бул Кручёныха, как та пощёчина,
сразу в космос целится с чёрными дырами, не отразится.
 
 
Хотели покрасить красным Северный полюс, это красиво,
сделали водородную бомбу. Логика садиста: это
для твоей же пользы, глупая, для твоей защиты.
 
 
С автоматом автопилотом в механическом планетарии,
а ты себе спи и расти, повернись на другой бок
и не думай о том, что снится. Спи, и лучше не просыпаться,
не обсуждать, что видишь, интерпретировать можно
                                                                    по-разному.
В метафорах нет конфликта, слово не надо кормить едой
в библиотеках, в музеях, в тюрьмах порядка и хаоса,
в облаках, в хранилищах, где река Амазон.com.
 
 
6.
 
 
Пуленк написал концерт
для органа в тридцать восьмом
году, не самом лучшем.
Исполняли разные дирижёры,
одна из них Надя Буланже.
На первом исполнении
у органиста случился инфаркт,
упал грудью на клавиши и умер,
долго звучала нота ми. Не понимаю,
зачем мне это знать?..
 

Uncle Vania

…родственники убивают надежней киллера…

А. Кабанов

 
«Дядя Ваня» в исполнении Лондонского театра.
Культурный шок. Семья. Отъехавшая мамаша-
шестидесятница с палкой, всю жизнь читает
политические брошюры, Плеханов, Кропоткин,
мыслители! считает сына полным ничтожеством.
С этого все начинается. Живут под одной крышей.
Сын её терпит, кормит, никогда не вел
самостоятельной жизни, воспитанная зависимость
и чувство долга: вечно в долгу. Не покладая рук
работает вместе с племянницей Соней,
дочерью его покойной сестры, управляет
семейным имением, занимаясь с утра до ночи
крестьянским трудом.
                                             Экономя на всем,
могут свести концы с концами. Даже удается
поддерживать бывшего мужа покойной сестры,
отца Сони, профессора петербургского университета.
Он семейная гордость, большой ученый, мировая
знаменитость. И еще кормят приживала Телегина,
жалеют его, разорился, жена сбежала с немцем,
у немцев все гораздо лучше и прогрессивнее, считает,
что сам виноват, один вырастил детей, почти член семьи.
Зимой под керосиновой лампой дядя Ваня
с племянницей Соней читают иностранные журналы,
делают выписки для профессора, помогают его трудам
на благо человечества. Он талант, а они обыкновенные
мелкие люди.
                      Их сосед доктор Астров спасает леса,
делает губернские карты лесных зон, размышляет
о будущем на тысячелетье вперед, сажает деревья,
лечит крестьян и возмущается ими, мол, дики, грязны,
невежественны и вырубают лес, чтобы топить печи.
Соня в него по уши.
                      Ее папаша-профессор выходит в отставку,
перебирается на жительство в имение покойной жены
со второй женой, лет на тридцать его моложе,
выпускницей консерватории, которой он не позволяет
заниматься – музыка мешает его занятиям во имя
великих целей науки. Столичная штучка, курит,
платья по моде, украшения, вызывающая походка,
смелость. Ваня и Астров втюриваются в нее с ходу.
                      Профессор пишет исключительно по ночам,
поднимает среди ночи старушку-прислугу, чтоб
подавала чай, всех будит. Все выбиты из нормального
расписания, никто больше не может встать рано
и не в состоянии ничего делать, сельская работа стоит.
Даже доктор медлит ехать принимать роды,
трижды за ним присылают. Все домочадцы и гости
разочаровываются в светиле – посвятили жизнь
великому человеку, оказался невыносимым пустозвоном.
Все много пьют, включая молодую супругу ученого мужа,
и никто, хотя все влюблены, ни с кем не спит, главное —
благо человечества и никаких тебе удовольствий.
                      Профессор додумался: продать имение
жены-покойницы и уехать обратно в Питер от этих
провинциалов с их служением прогрессу, коего он и есть
представитель, они ему всем обязаны. А им тогда где жить?
семья по миру пойдет, об этом знаменитость не подумала.
Да имение-то принадлежит не ему, а дочери его Соне
и брату жены покойной, Ване. Они в этом доме живут
с рождения с сумасшедшей старухой, сеют-пашут,
варят варенье, читают книжки. Бабка тоже ставит
интересы научного прогресса выше мелких своих,
стучит клюкой, чтобы все слушались профессора,
он умный, а вы все идиоты.
                                              Ваня стреляет в профессора,
причем дважды и оба раза промахивается. И никто
не идет в полицию. Прямо русская революция
в семейном масштабе. Цитаты в их речи из Шопенгауэра,
Достоевского, Ницше. Уже Фрейд, а у них небо в алмазах.
 

2003