Kitobni o'qish: «Уютная душа»

© Воронова М. В., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Глава 1

Эти двадцать минут между доставкой больного в операционную и собственно началом операции были очень неприятным временем для молодого профессора Миллера. Вынужденное бездействие, пока больного вводят в наркоз, а сестра готовит инструменты, раздражало его. Дмитрий Дмитриевич начинал сомневаться, правильно ли он определил показания к операции и составил ее план. При осмотре больного он мыслил четко и ясно, выделяя главные симптомы, группируя их и выстраивая алгоритмы. Пустопорожним размышлениям не было места в его стройных и логичных умозаключениях. Как только он брал в руки скальпель, сомнения вновь испарялись без следа, но уж в течение этой неизбежной паузы он успевал понервничать на славу! Между принятием решения и началом его претворения в жизнь Миллер несколько раз обливался холодным потом, думая, что в этот раз он наверняка ошибся и ошибка будет стоить больному жизни. Раньше он мог попросить совета у старших товарищей и таким образом разделить с ними ответственность за судьбу пациента, но теперь тридцатипятилетний профессор нейрохирургии сам был в клинике истиной в последней инстанции.

Стараясь утаить от коллег неизменно охватывающую его панику, перед началом операции Миллер становился особенно невыносим. Иногда он скрывался в комнате дежурного врача и курил там, пока за ним не приходили, но чаще оставался в операционной и с каменным лицом наблюдал за приготовлениями.

Вот и сейчас, усевшись на высокий табурет в углу операционной, он демонстративно посмотрел на часы. Анестезиолог только проверял наркозный аппарат, а операционный стол еще даже не застелили стерильным бельем.

– А потом будут жаловаться, что мы долго оперируем! – веско произнес Миллер в пространство. – Хорошо еще, что нет кровотечения и ужасная организация работы оперблока не отразится на судьбе больного.

– Я пришел сразу, как только меня вызвали, – улыбнулся анестезиолог и дал больному маску с кислородом.

– Сестры, разумеется, должны допить свой чай. У них сначала дело, потом удовольствие, – язвительно продолжал профессор.

– Ладно вам… Дмитрий Дмитриевич, вы еще успеете покурить.

Это был не слишком тонкий намек. Но Миллер и сам понимал, что заставляет анестезиолога нервничать, поэтому нехотя слез с табурета и отправился на лестницу. В дверях он столкнулся с сестрой – маленькая, кругленькая, она неслась как на пожар.

– Ой, простите! Я сейчас все приготовлю.

Миллер отметил окающий волжский выговор и присмотрелся внимательнее – раньше он этой сестры не видел. Мужским взглядом он оценил точеные икры и щиколотки, маленькие ступни, обутые в босоножки на платформе. Этим, впрочем, внешние достоинства девушки исчерпывались. Одетая в аккуратный халатик, очень маленького роста, с развитой грудью и практически без талии, сестра напоминала яйцо в рюмочке. Миллер знал, что время обходится с такими фигурами особенно недружелюбно, и пожалел девушку, получившую от родителей столь неудачную конституцию. Лицо сестры было прикрыто хирургической шапочкой и маской, но Дмитрий Дмитриевич предположил, что оно весьма заурядно.

«Это вообще нормально, что женщины меня так мало интересуют? – вздохнул он. – Ну с этим колобком все понятно, мне нравятся только красивые. Но ведь среди сотрудниц есть настоящие красавицы, почему же ни одна не заводит меня? Наверное, зона в коре головного мозга, отвечающая за любовные переживания, находится у меня в состоянии атрофии. Ну и слава богу!»

Миллер хмуро наблюдал, как сестра проворно раскладывает инструменты, и думал, что со стороны коллег это настоящее свинство – ставить новенькую в первый же день с таким требовательным и занудным хирургом, как он. Интересно, ей уже успели рассказать о его кошмарном нраве?

Дмитрий Дмитриевич прекрасно знал, что перед его операциями в сестринской разыгрываются настоящие баталии, кому идти с ним работать, поскольку каждая сестра стремилась избежать этой миссии.

– Нашли козу отпущения! – усмехнулся он и заметил, что праздные размышления отвлекли его от паники.

«Но какое все-таки безобразие! Пусть они не заботятся о новенькой, не собираются вводить ее в курс дела постепенно, но обо мне-то они должны думать! Предстоит сложная операция, и я не могу, просто не имею права отвлекаться на то, чтобы объяснять неопытной сестре ее обязанности. Если раньше она работала только в общей хирургии, то наверняка не знает названия специальных инструментов».

С этими названиями была такая морока! Почти все инструменты носили имена своих изобретателей, хирургов, но запомнить множество сложных, часто иностранных фамилий способны были лишь некоторые врачи, не говоря уже о сестрах, поэтому в ходу были жаргонные наименования. Миллер же принадлежал к числу педантов: он просил ножницы Купера, а не «кривые ножницы», зажим Де-Бейки, а не «бульдожку», и никогда не позволял себе заменять культурное «подайте зажим для почечной ножки Федорова» на краткое и понятное «Федора давай». И уж конечно, он считал дурным тоном шутки коллег по поводу инструментов Кохера, гениального хирурга и лауреата Нобелевской премии, построенные на созвучности его фамилии с известным русским словом. В результате молодые сестры не всегда понимали, что нужно профессору.

Однако новенькая приятно удивила его. В руке неизменно оказывался именно тот зажим, который он просил. К тому же она подавала так, что Миллеру не приходилось тратить время на перехватывание инструмента, – каким-то непостижимым образом девчонка знала, как ему удобно.

Все хирургические инструменты служили уже давно, и Миллер привык, что иглы вращаются в иглодержателях, а кровоостанавливающие зажимы имеют неприятное обыкновение «выстреливать», то есть внезапно раскрываться и сваливаться с захваченного участка. Сегодня ничего такого не происходило. Иглы сидели как влитые, не проворачивались даже в самом неудобном положении, и зажимы держали вполне удовлетворительно.

А когда Миллер попросил сестру заменить неудобный диссектор, то не услышал обычного нытья, что ради дурацкой прихоти придется открывать целый набор инструментов. «Момент», – весело сказала девчонка.

– Вы очень компетентная сестра, – буркнул он, принимая диссектор. Почему-то среди всех она выбрала именно тот, что был ему нужен – небольшой, круто изогнутый и без кремальер.

– Вы, Дмитрий Дмитриевич, не заболели? – с притворным участием спросила анестезистка. – Наверное, у вас температура, раз вы решили человека похвалить.

– Я не похвалил, а констатировал факт. И прекратите посторонние разговоры во время операции!

Он как раз закончил рутинный этап трепанации черепа – физически сложное, но не таящее неприятных сюрпризов занятие, вскрыл твердую мозговую оболочку и аккуратно приступил к поиску опухоли. Теперь любое неосторожное движение могло привести к необратимым последствиям.

Дмитрия Дмитриевича всегда изумляло, что эта серая масса и есть вместилище человеческой мысли и переживаний. Неужели всем нашим радостям и печалям, всей красоте, которую дарит нам мир, мы обязаны вот этой малопривлекательной субстанции? От подобных размышлений у него кружилась голова, поэтому он заставлял себя думать, что имеет дело просто с объектом для лечения.

Вот и опухоль – плотный шарик, два сантиметра в диаметре. Ага, есть капсула, участок обызвествления – скорее всего опухоль доброкачественная, если это не эхинококк. Нужно работать очень аккуратно – и тогда после операции человек станет полностью здоровым.

Извлекая опухоль, Миллер продвигался медленно, по миллиметру. По его спине струился настоящий холодный пот – эта вегетативная реакция заменяла ему дрожь в коленках.

Наконец шарик оказался у него в руке.

– Препарат! – скомандовал он, и сестричка тут же протянула развернутую салфетку и новый скальпель.

«Вот молодец!» – подумал Миллер. Правила требовали, чтобы хирург, удалив опухоль, сразу же разрезал и визуально исследовал ее. Это полагалось делать отдельным скальпелем, чтобы потом не перенести в рану злокачественные клетки или патогенные микроорганизмы опухоли. Но, как правило, сестрам жалко было подавать новый скальпель, и они начинали уговаривать хирурга воспользоваться тем же самым, обещая после этого тщательно его протереть. Миллеру приходилось или добиваться своего со скандалом, или, в особо тяжелых случаях, откладывать вскрытие опухоли на «после операции». А новенькая сестра мало того, что знала правила, так еще и неукоснительно выполняла их.

Ответственный этап закончился, и Миллер с ассистентом приступили к механической работе – ушиванию раны. Обычно в эти пятнадцать минут нервное напряжение, испытанное всеми участниками операции, требует выхода. При удачном исходе доктора начинают похихикивать, перебрасываться глупыми шутками, и хирургическое вмешательство заканчивается под праздную болтовню.

…Непонятно, с чего все началось, но Миллер вдруг обнаружил себя втянутым в теософскую дискуссию. Почему его так задели слова анестезиолога, что бог поможет пациенту поправиться?

– При чем тут бог? Операцию сделал я, и судьба этого человека зависит от меня.

Услышав такую самодовольную реплику, новенькая вдруг засмеялась:

– Знаете, чем бог отличается от хирурга? Бог знает, что он – не хирург.

– Очень остроумно, – буркнул Миллер и собрался было отчитать девчонку за развязное поведение, но вдруг понял, что на самом деле ему весело, а не обидно. – Если я все выполнил как надо, то больной поправится и без участия высших сил. А если нет, то в неблагоприятном исходе тоже буду виноват я, а не бог!

– Ой, Дмитрий Дмитриевич, не скажите! – возразил анестезиолог. – Сколько раз бывало: все сделано идеально, а человек берет и помирает. И вы, и я можем вспомнить такие случаи.

– Вспоминая такие случаи, все равно нужно искать в них не промысел божий, а врачебные ошибки. – Поверх маски Миллер бросил быстрый взгляд на анестезиолога. – Если бог и есть, то он насылает на человека не загадочную смерть, а плохого доктора, который в силу невежества, лени или халатности не может принять адекватные меры! А если мы не хотим брать ответственность на себя, то, по крайней мере, должны искать причины неблагоприятного исхода не в действии потусторонних сил, а в физиологических законах. Чаще они бывают нашими союзниками – всем известна истина, что природа исправит две ошибки хирурга и не простит только третью. Но иногда действительно бывает: тяжелое сопутствующее заболевание, стресс, кровопотеря, которые трудно диагностируются… Приведу пример из моей практики. – Миллер поймал себя на том, что говорит, словно читает лекцию, однако продолжил в том же духе: – Я только окончил институт, поступил в аспирантуру. На первом году мне уже доверяли самостоятельно оперировать, и однажды наш завкафедрой попросил меня удалить липому головы своему другу. Казалось бы, нет операции проще – иссек кожу с липомой, остановил кровотечение и зашил рану. Я прооперировал и отпустил человека домой, не допуская и мысли, что могут быть осложнения. Вдруг на третий день он приходит с полным нагноением раны. Это после липомы! На голове, где практически никогда не бывает нагноений! Молодой здоровый мужик! Друг завкафедрой! Что было!.. – Миллер поежился, вспоминая. – Но мне помогала на операции опытнейшая сестра, она подтвердила заведующему, что я работал безупречно. Разумеется, все решили: это случилось из-за того, что пациент был другом заведующего, ведь какой врач не верит в примету «Бойся толстых, рыжих и блатных пациентов»? В общем, мистика и мистика. А через два месяца выяснилось, что у этого человека распространенный рак почки, и нагноение раны получило вполне разумное объяснение.

– С таким закоснелым атеистом неинтересно разговаривать, – пробормотал анестезиолог, проверяя показания монитора. – Наверное, если поднатужиться, всему на свете можно найти разумное объяснение, только станет ли от этого лучше жить? Я предпочитаю думать, что кто-то все-таки есть наверху…

– И считать себя игрушкой в руках судьбы? – неожиданно зло спросил Миллер. – Бог дает, бог не дает… Ах, я не могу выйти замуж из-за венца безбрачия, а вовсе не потому, что у меня невыносимый характер! Но разве мы не должны сами отвечать за свою жизнь? А если признать, что бог есть, то нужно признать и то, что он очень жестоко обходится с людьми, и просить у него милости бесполезно. Нет, бога придумали сами люди, чтобы оправдывать свои слабости и темные стороны своей натуры. У меня есть знакомая, так вот ее мамаша, рассорив ее с очередным кавалером, неизменно говорила: «Это тебя бог отвел». То есть не она виновата в несложившейся судьбе дочери, а некие мистические силы!..

Миллер сам не понимал, с чего это он так завелся. Конечно, речь его была глупой и детской, к тому же на самом деле он верил в бога… И счеты у него были не к богу, а к людям.

– Хирургический пинцет на кожу, – сурово скомандовал он. – И вот еще что, – ему было никак не остановиться, – если бог есть, значит, согрешив, всегда можно покаяться, и он простит. Но я не могу поверить, что можно всю жизнь заниматься душегубством, а потом узреть истину, раскаяться и превратиться в праведника.

– Да что ж вы богу покоя-то не даете! – осмелев, воскликнула сестричка.

Буквы «о» были у нее большими-пребольшими, как колеса у телеги, и профессор вдруг ясно представил себе бога – уютного бородатого старичка, ворочающегося под лоскутным одеялом на печке. «Отстань, Димка, – бормотал старичок, натягивая на голову одеяло, – все тебе будет, дай поспать».

– Действительно, не стоит больше его тревожить, – Дмитрий Дмитриевич уже намазывал ушитую рану йодом, – а то разозлится еще и пришлет нам проверку из министерства.

Они с ассистентом пили чай. Миллер слегка забавлялся смущением молодого доктора, которому в присутствии светила нейрохирургии кусок в горло не лез. Потом они вместе записали протокол операции, и профессор, неожиданно для себя, вызвался отнести операционный журнал на место.

– А вы несите историю в реанимацию, – скомандовал он.

Вообще-то не царское дело – таскать меддокументы. Обычно Миллер поручал эту миссию молодым врачам, но сегодня он решил еще раз сам побывать в операционной.

«Я хочу увидеть старшую сестру и договориться, чтобы она все время ставила эту новенькую на мои операции. Думаю, никто не будет возражать, разве что сама девчонка… Но я ничем ее не обидел, а мои требования, завышенные, по мнению других сестер, показались ей нормальными. Никто, даже злейшие мои недруги, не может сказать, что я несправедлив и пристрастен или не умею держать себя в руках. Я строгий и занудливый, это да, но мои требования всегда разумны. И ей самой, раз она такая классная сестра, интереснее будет работать с опытным хирургом, чем с каким-нибудь молокососом».

В операционном блоке было пусто. Миллер прошелся по коридору, заглянул в операционные, в сестринскую – никого. Выглянул на лестницу: там всегда кто-то курил, но сейчас не обнаружилось ни души. Тогда Дмитрий Дмитриевич взгромоздился на высокий подоконник и закурил сам.

Внезапно раздался лязг, стук дверей хозяйственного лифта, и, толкая перед собой гигантскую телегу, груженную банками с антисептическими растворами, на площадке появилась новенькая сестра. Она была уже без шапочки и без маски, так что Миллер смог увидеть короткие, торчащие дыбом волосы (признак не неряшливости, но профессии: у того, кто проводит много времени в хирургическом колпаке, волосы электризуются и торчат в разные стороны) и простенькое веселое личико. Да, интуиция его не обманула: никакой особой красоты маска не скрывала. Глаза девчонки были абсолютно круглыми и радостно взирали на мир из-под высоко поднятых полукруглых бровей.

Она похожа не на яйцо в рюмочке, а на детский рисунок: «Точка, точка, запятая, минус – рожица кривая. Ножки, ручки, огуречик – вот и вышел человечек». Миллер ухмыльнулся и, потушив едва начатую сигарету, спрыгнул с подоконника.

Вдвоем они легко завезли каталку в материальную комнату, и сестра принялась расставлять емкости по полкам – ответственное занятие, требующее полной сосредоточенности. На полке, надписанной «Физиологический раствор», должен находиться только он, и ничто иное. Конечно, сестре, берущей со стеллажа флакон, следует обязательно прочесть этикетку на нем, а не только надпись на полке, а потом еще показать флакон хирургу, но никогда не следует надеяться на чужую аккуратность.

– Спасибо, – улыбнулась новенькая, и Миллер понял, что пора уходить. Помогать ей расставлять банки он не мог – негоже профессору выполнять даже не сестринскую, а санитарскую работу.

– Я хотел спросить, как вас зовут, – пробормотал он, глядя, как девушка залезает на стул, чтобы достать до верхних полок. – Мне нужно записать вашу фамилию в протокол операции.

– Таня Усова, – сказала она сверху и наклонилась за порцией банок с растворами. Халат обтянул попу, приподнялся сзади, открыв трогательные ямочки под коленками, и Миллер поспешно уставился в окно. Он вдруг ощутил неловкость – нет, не от вожделения, а от мысли, что хочет обойти девушку с другой стороны и увидеть, как при наклоне в вырезе халата открывается ее грудь. Это было странное, стыдное для взрослого мужчины желание, и, конечно, следовало немедленно уйти, но вместо этого Миллер стоял, прижавшись лицом к стеклу, и с непонятной для себя радостью переживал подростковое томление духа.

– А где все? – спросил он. – Я хотел поговорить со старшей сестрой, но никого на рабочем месте не обнаружил. Куда же они исчезли, Таня?

– Так распродажа сегодня!

– А… – Примерно раз в месяц предприимчивые ребята, мотающиеся в Финляндию, устраивали базар в фойе клиники. Продавали мартини, кофе, чистящие средства и одежду финского происхождения по приемлемым ценам. Иногда Миллер, если попадал на распродажу, тоже что-то покупал, но, как правило, никто не удосуживался сообщить ему, что приехали «челноки» и пора заняться шопингом. – Почему же вы не пошли?

– Как на грех уже сделала все покупки.

Миллер вздохнул. Он был прав: милые медсестры точно решили сделать из новенькой козу отпущения. Умотали на распродажу, отправили ее одну за растворами, хотя в одиночку очень тяжело тащить огромную каталку. И расставлять банки вдвоем гораздо удобнее – одна подает, другая ставит. «Решили отомстить ей за то, что она такая хорошая сестра? И за то, что я ее похвалил? Да, раньше я никого не хвалил, так и не за что было. А ну их всех к черту, пусть видят!»

И Миллер принялся подавать Тане Усовой банки с растворами.

– Ой, нет! – замахала она руками. – Не трудитесь!

– Что вы, какой труд!

– Дмитрий Дмитриевич, идите отдыхайте. Намаялись на операции.

– А вы? Вы же стояли рядом со мной.

Таня засмеялась:

– Сравнили мою работу и вашу! Мое дело маленькое – иглодержатели заряжать, а у вас такое нервное напряжение! Ведь жизнь человека от вас зависит, шутка ли?

– Странно, что вы это понимаете. Обычно наши сестры думают, что я оперирую исключительно ради собственного развлечения и на операции трудятся только они, а я получаю удовольствие.

– Как можно? Идите, Дмитрий Дмитриевич, отдыхайте, – повторила она. – Сейчас девочки вернутся, и мы тут за пять минут справимся.

Что ж, он попрощался и ушел, жалея, что люди, ценящие чужой труд больше, чем свой собственный, встречаются так редко.

В конце недели у Миллера было много дел в городе, и в пятницу он приехал в клинику только после обеда. Здороваясь с ним и принимая у него плащ и зонтик, молодая гардеробщица вдруг захихикала. Дмитрий Дмитриевич надменно шевельнул бровью, обернулся к зеркалу причесаться, и тут ему стала ясна причина ее веселья.

Его собственный большой фотопортрет, уже несколько лет висевший в холле клиники, был безнадежно испорчен. Неизвестный художник внес коррективы в мужественный облик профессора.

Миллер подошел ближе. Его персону снабдили лихо закрученными кавалерийскими усами, ленинской эспаньолкой, парочкой страшных зубов, торчащих изо рта, искривленного в гнуснейшей ухмылке, а также небольшими рожками. В качестве завершающего штриха пририсовали шкиперскую трубку.

Гардеробщица удостоилась редкого зрелища – она увидела, как надменный профессор смеется, глядя на свой изуродованный портрет.

А ему действительно было весело. Когда администрация вывешивала в холле его физиономию для придания большего престижа их скромному заведению, он яростно сопротивлялся, но в конце концов покорился и позволил использовать себя в рекламных целях. Однако при каждом взгляде на свой портрет в парадном костюме Миллеру казалось, что для полноты картины в холле не хватает еловых веток, черных муаровых лент и гроба с его собственным телом. Теперь это ощущение исчезло.

Подмигнув оторопевшей гардеробщице, профессор причесался несколькими энергичными движениями и отправился в отделение.

Миллера в коллективе уважали, но не любили. Такое сочетание встречается редко, на порядок реже, чем обратное, но с Дмитрием Дмитриевичем дело обстояло именно так. Он был превосходным хирургом, талантливым ученым, честным человеком. Не интриговал, не добивался повышения, и казалось, что роль второго профессора на кафедре нейрохирургии вполне его устраивает. На работе он проводил львиную долю своего времени, никогда не отказывал в помощи коллегам, часто выручал проштрафившихся докторов на ЛКК, но за десять лет работы в клинике ни с кем не подружился.

Эта странность легко объяснялась бы завистью менее успешных коллег, а также исконно русским недоверием к честным людям, если бы не одно обстоятельство – Миллера не любили и женщины, хоть он был молод, очень хорош собой и свободен.

Такое отношение слабого пола к красивому высокому мужчине с широкими плечами и стройными ногами не укладывалось в привычную картину мира. Но факт оставался фактом. Сотрудницы больницы, дамы за сорок, смотрели на Миллера с презрением и величали его Печориным недоделанным и Чайльд Гарольдом, а дамы помоложе, не столь перегруженные изучением классической литературы в школе, попросту называли его «фашистом». Отчасти этому способствовала классическая арийская внешность молодого профессора.

Миллер знал об этой нелестной кличке и даже считал, что заслужил ее, ибо не ведал по отношению к подчиненным ни жалости, ни сострадания. «Так лучше для дела», – всякий раз говорил он себе, когда начинал думать о том, что существует в полной психологической изоляции от коллег. Он был абсолютно убежден, что дружба на работе или, не дай бог, роман ни к чему хорошему привести не может. Ведь рано или поздно друг или любовница начнут считать, что неформальные отношения дают право на поблажки, и тогда придется или самому исполнять их обязанности, или мириться с нарушениями трудовой дисциплины.

Особенно актуально это стало теперь, когда замаячила отставка старого профессора Криворучко. Официально приказа еще не было, но все знали, что через несколько месяцев Миллер возглавит кафедру вместо него. Естественно, многим хотелось бы подружиться с новым начальником, поэтому все попытки к сближению расценивались Миллером как подхалимство.

Вдруг хлынул ливень. От туч, быстро затянувших небо, стало темно, и хмурые корпуса клиники расцвели желтыми теплыми кляксами освещенных окон.

«В такую погоду нужно пить чай с многочисленным семейством, а не торчать на работе», – подумал профессор, закурил и уставился в окно. Недавно администрация клиники открыла хозрасчетный центр реабилитации больных, перенесших инсульт, и сотрудникам пришлось изрядно потесниться. Больше всех пострадал Миллер, которому из роскошного кабинета со старинной дубовой мебелью, настоящей обители ученого, пришлось перебираться в крохотную каморку на первом этаже. Повозмущавшись для порядка, Дмитрий Дмитриевич собрал вещи и переехал. Дубовые раритеты остались хозрасчетникам – в новый кабинет еле поместились сам Миллер, компьютерный стол, стеллаж и кушетка для пациентов.

«Интересно, кто поглумился над моим портретом? – лениво размышлял он, глядя в окно своей каморки. – Ординатор какой-нибудь, а может, пациент из наркоманов… Или медсестра в меня влюбилась? А что, вполне возможно. Молоденькая дура после училища ходила, вздыхала, потом поняла, что ничего не светит, и отомстила, как могла. Хотя… что-то не замечал я в последнее время влюбленных женских взглядов. И молоденьких сестер тоже, кстати».

Он сдвинул горшки с цветами и уселся на подоконник. Глупо было тратить рабочие часы на размышления о неизвестном художнике, вместо того чтобы закончить статью, но Миллер ничего не мог с собой поделать. Он внимательно наблюдал, как тяжелые капли дождя срывают с веток последние листья, а дорожка между корпусами превращается в ручей.

Say good bye to rainy days – всплыла в памяти строчка из популярной песни его юности. «Скажи «прощай» дождливым дням»… Песня нравилась Миллеру, но он не мог понять слов, кроме первой строки припева. Черт его знает, о чем там шла речь на самом деле, но ему хотелось думать, что о человеке, для которого прошло время невзгод и тяжелых испытаний и наступила радостная, безмятежная пора.

На дорожке появилась женщина; занятый своими размышлениями, Миллер не заметил, откуда она взялась. Вроде бы секунду назад никого не было – и вот, пожалуйста, перескакивает с одного камушка на другой, как горная коза. Женщина вымокла до нитки и зонтик над головой держала скорее из принципа, ведь понятно было, что он не защищает от ливня.

Присмотревшись, Миллер узнал свою бывшую любовь Веронику Смысловскую¹.

Он бесстрашно распахнул окно и позвал ее. Пришлось орать во все горло, чтобы перекрыть шум дождя, и Beроника сразу его услышала. Прыгая по условно сухим местам дорожки, как балерина на пуантах, она приблизилась к окну.

– Здравствуй, Дима.

– Здравствуй! Сейчас, погоди минутку… – Миллер взял офисный стул и спустил его на улицу, под окно, так что получилось крылечко. – Забирайся.

Он помог Веронике влезть в окно, забрал с улицы стул и закрыл створки.

– Вот, возьми полотенце, вытрись. Сейчас сделаю чай.

Она энергично вытерла голову, отчего стала похожа на удода. Но несколько взмахов расчески тут же вернули Смысловской ее обычный безупречный облик.

– Как ты здесь очутилась? – Миллер расставлял на компьютерном столе чашки и нехитрое угощение.

– Анализы сдавала.

– Проблемы со здоровьем?

Вероника сплюнула через плечо и постучала по столешнице.

– Плановое обследование. Решила сделать анализы и пройти специалистов в вашем хозрасчетном центре, а не мыкаться по поликлинике.

Бессмысленно было спрашивать, почему Вероника Смысловская, главврач одной из питерских больниц, не прошла обследование по месту работы. В отношении служебного положения она была болезненно щепетильна.

Миллер загляделся на Веронику. Ее живот был уже очень заметен, лицо округлилось, губы вспухли, как это обычно бывает у беременных. Вдруг он подумал, что ни одна женщина не носила под сердцем его дитя, и расстроился. Но огорчило его не отсутствие потомства, а то, что ему ни разу не пришлось быть виновником этой загадочной метаморфозы, происходящей в женщине, когда она ждет ребенка.

Он не слышал, как жену тошнит по утрам, не видел, как растет ее живот, как смягчается лицо, теряя определенность черт… Не держал руку на животе, ожидая, пока ребенок пошевелится…

Чтобы Вероника не заметила его грусти, Миллер преувеличенно бодро спросил, кого они ждут.

– Не знаю, на УЗИ не видно. Да нам все равно, Дима.

Она сняла промокшие туфли и пристроила их к батарее. Дмитрий Дмитриевич опытным взглядом отметил отеки ног – края обуви оставили на ступнях глубокие борозды.

– Знаешь, чаю я тебе, пожалуй, не дам. В твоем положении нужно ограничивать прием жидкости.

– Угу, – мрачно согласилась Вероника. – Если тебе надоест работать нейрохирургом, ты всегда сможешь рассчитывать на место в женской консультации. Основной постулат ведения беременных ты знаешь. Ни грамма воды!

– А вот сушку можешь взять.

Она взяла, но, вместо того чтобы съесть, принялась играть с ней. Узнав о своей беременности, Вероника бросила курить, и теперь ей нужно было постоянно что-то крутить в пальцах вместо сигареты.

– Сам-то пей, не обращай на меня внимания.

– Не так уж и хотелось, – буркнул он, полотенцем вытирая лужу под подоконником. Ливень ворвался в комнату вместе с Вероникой, на профессора тоже попало, но ему было лень сушиться.

– Да, плохой из меня теперь компаньон, – вздохнула Вероника. – Ни покурить, ни чаю выпить. Даже поговорить не о чем, я способна думать только о своей беременности. Я так боюсь, Дима…

– Брось. Все женщины через это проходят. Человечество вымерло бы, если бы роды были невыносимо болезненны.

– Да не боли я боюсь! Я готова терпеть любые муки, лишь бы только родился живой и здоровый ребенок. Мне ведь почти сорок. Высокий риск болезни Дауна…

Миллер махнул рукой. С другой стороны, с кем Вероника еще могла обсудить свои страхи? Муж, конечно, мог приободрить ее, но он был очень далек от медицины.

– Вот сама рассуди. Раньше рожали по десять-двенадцать детей, правда? У моей бабушки по отцу было семеро братьев и еще две сестры умерли в детстве. А с маминой стороны прабабушка родила тринадцать детей.

– К чему это ты? Мне столько уже не успеть…

– Просто обычная арифметика. Если даже начинать карьеру многодетной матери в шестнадцать лет, последний ребенок как раз к сорока подоспеет. И это в девятнадцатом веке были не уникальные случаи, а повсеместная практика, но что-то я не читал о широком распространении синдрома Дауна в царской России. Все нормально у тебя будет! – Миллер вдруг хищно ухмыльнулся. – Должно же тебе счастье привалить после стольких лет одиночества и мучительного романа с таким негодяем, как я.

– И то правда. – Вероника ласково улыбнулась ему в ответ.

– У детей с синдромом Дауна обязательно присутствуют пороки развития, которые видно на УЗИ. Тебе же ничего такого не сказали?

– Нет.

– Ну вот, значит, все в порядке.

Миллеру очень хотелось курить, но в присутствии беременной женщины это было не комильфо, поэтому он решил выпить кофе и заново включил чайник.

– Вообще-то мальчик лучше, – убежденно сказал он. – Девочка – это тихий ужас. Сначала эти бантики чертовы, косички «как у Таньки», а откуда я знаю, как у Таньки? А потом… Как говорится, что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! Старшим братом in loco parentes² не легче, доложу тебе. Месячные, непременно совпадающие с каждым уроком физкультуры, истерики из-за фигуры… А сколько слез было пролито на моем плече от того, что она не может выглядеть круче всех на дискотеке! Ниагарский водопад отдыхает. Потом эта борьба за девственность… Ты не представляешь себе, сколько сил мне пришлось потратить, чтобы довести сестру чистой до брачной постели. Она была красивой девицей, и вокруг нее постоянно вились какие-то проходимцы, с каждым из которых она готова была лишиться невинности.