«Високосный февраль» kitobidan iqtiboslar

Маша раздумывала. В конце концов, идея не так уж

Мерзкая соседка, – с брезгливостью подумала Маша, глядя на узенькое, востроносенькое

першение в горле вишневого табака, от его воспоминаний, в которых звучит только одно – оправдание. Оправдание самого себя, самого несчастного, одинокого и всеми оставленного. Сбежать из этого тихого городка

Да загулял, – ответил немолодой и небритый

Мария Метлицкая Високосный февраль © Метлицкая М., 2018 © ООО «Издательство «Э», 2018 * * * Устроил все Митя, муж. Конечно же, при поддержке мамы. А когда они вместе, это уже сила. Мощная сила, куда там Маше! Справедливости ради, их беспокойство она понимала, но разделять не собиралась. А хандра была крепкой. Сжала железными лапами – не вырваться. Маша и не пыталась. Валялась весь день в кровати – не подходи, убьет. Нервы сдавали. Но и причина была веской, что уж тут. Ну и Митя засуетился, подключил маму, и началось – врачи, психологи, тренинги и прочее, прочее. Маша от всего этого отказывалась: – Только не трогайте, умоляю! Потом умолять перестала и начинала скандалить: – Оставьте меня в покое! Достали. Но ни Митя, ни мама не соглашались – вообще они были людьми действия. А уж молча смотреть и вздыхать, когда пропадает родной человек – нет, никогда. А Маша не волновалась – так бы и валялась в кровати месяц, два. Год. Нет, хорошо ей не было. Но еще тяжелее было вставать, чистить зубы, причесываться, одеваться, завтракать и куда-то ехать, а главное – разговаривать, общаться. Была у нее заветная мечта – чтобы все отвалили. Митя, например, в командировку, желательно в длительную. А мама… С мамой было сложнее – пенсионерка мама была «при доме». Нет, можно в санаторий. Или в путешествие. Но не тут-то было – командировки у мужа действительно случались, но тогда бывала брошена «тяжелая артиллерия» – тут же, в этот же день, приезжала мама, и начиналось… Правда, из множества «специалистов», с которыми Маше пришлось познакомиться в эти дни, понравилась одна – та, которая тихо шепнула Мите: – Оставьте ее в покое! Ей сейчас нужен только покой, а не ваши суета и тревога. Этим вы вгоняете ее туда еще сильнее. Упертый муж попытался поспорить, но психологиня, явно уставшая от пациентов с нестабильной психикой и их родственников, тоже далеких от нормальных – а где они сейчас, нормальные? – махнула рукой: – Ну как хотите! Мое дело вам подсказать. После этого визита Маша слышала, как муж подолгу разговаривал с тещей. Пытались полушепотом, а Маше было по барабану – слышать и знать ничего не хотелось, можно и громко. Через пару дней Митя, наклеив на бледное лицо ослепительную фальшивую улыбку, за ужином, приготовленным им же, радостно объявил: – Мусик! Ты едешь в санаторий! В прекрасный санаторий, заметь. Я все узнал и проверил – ты знаешь, как глубоко я вникаю в тему. Так вот. Чудесное место – Волга, густой лес, замечательный номер и классная кормежка. Машка, там такая кормежка! Веришь, читая меню, я пускал слюни! Маша молча уставилась на мужа. Не услышав моментальных возражений, он воодушевился и продолжил: – Мусь, а природа? Сумасшедшая красота, ты мне поверь! Все-таки не наше загаженное Подмосковье – Средняя Россия, почти Поволжье. Точнее, Ивановская область. Четыреста верст от Москвы. – Он вскочил с места и бросился за планшетом, чтобы показать Маше расчудесные фото санатория. Маша раздумывала. В конце концов, идея не так уж плоха! А даже и хороша – она там будет одна. Ни Митиных приседаний, ни маминых восклицаний. Да и не близко – вряд ли им придет в голову приехать ее проведать. Значит, полное, тотальное уединение. Есть, спать, возможно – гулять. Смотреть телевизор – дурацкое американское кино, боевик. Или читать – там наверняка есть пыльная библиотека с толстенькой тетенькой, гоняющей чаи с печеньем. И добрые старые книги – хорошие детективы из детства, например, Кристи или Сименона. Митя вернулся с планшетом и принялся листать фотографии. Маша делала вид, что смотрит. А на самом деле ей было все равно. Какая разница? Что ей до размера номера, меню в столовой и красоты окрестностей? Ей был нужен только покой. Покой и тишина. И чтобы никого, никого. А Митя заливался соловьем: – Мусик, какой бассейн, а? Красота! А вид из окна? Нет, ты посмотри! Ну совершенно ведь сумасшедший вид, Машка! Елки, березки! Пишут, что белки и даже зайцы, Мусь! И ничего, что зима. Зимой еще красивее, правда? Зеленые елки и белый снежок, да? И лыжи! Ты же любишь лыжи, да, Машка? Она кивала головой, как китайский болванчик: да, красота. Да, зайцы и белки. Спасибо, что не слоны. Да, лыжи. Да, любила. И зиму всегда любила больше, чем лето. Да-да, да. Только отстаньте. Из ванной услышала, как Митя с воодушевлением рассказывает теще о том, что все получилось. – Она согласилась, Ирина Борисовна! Ну что, я молодец? Маша, сплевывая зубную пасту, усмехнулась: ага, молодец! Митя любил, когда его хвалили. Но это не его заслуга, это ее решение. Не захотела бы – фиг бы уговорил. Она такая – никогда против воли. Маленькая, худенькая, бледненькая девочка с милым и детским кукольным личиком и огромными голубыми глазами. Девочка-подросток. А за этой мягкой, светлой личиной – кремень, алмаз. Непробиваемая скала. И все это знали. И на работе в том числе. Поэтому все так и вышло. Все, все. Главное – не вспоминать, опять затянет тоска. Такая тоска и обида – хоть в петлю. Скорее бы закончился этот бесконечный високосный февраль. Скорее бы весна. Отъезд был назначен через два дня. Конечно, приехала мама – руководить сборами. Мите, при всей их взаимной любви, этого она ни за что не доверила бы. Маша сидела на диване и вяло кивала. Мама доставала из шкафа вещи и смотрела на дочь: это? А это? А может быть, это? Маша кивала и давила зевок. Мама пыталась скрыть раздражение – все-таки дочь не совсем здорова. Делаем скидку. Впрочем, а когда с ней, с ее милой Машей, было легко? Вот именно. Наконец чемодан был собран, и Машу – слава богу – отпустили спать. Сквозь дрему Маша слышала шепот, доносящейся с кухни – понятно, опять секреты, опять дружба против нее. Ну и черт с вами. Завтра она тю-тю! Поминай как звали. Утро было морозным, зябким и голубоватым – красиво. Иней укрыл и украсил черные голые ветки деревьев, как нарядил. Прорвались по Кольцевой и, слава богу, встали на Ярославку. Замелькали коттеджные поселки, белые поля, темные перелески, и начались деревушки – низенькие, темно-серые, с покосившимися кривобокими домиками, из кривых и коротких печных труб которых вился слабый дымок, рассеивавшийся в атмосфере. Частоколы ветхого штакетника, скворечники и скамейки, маленькие домики сельпо, оббитые пластиком – для красоты. Леса становились все более густыми, а деревеньки – более жалкими, работающих печных труб все меньше. Российская глубинка, что вы хотите. Маша уснула, а когда открыла глаза, увидела узкую дорогу вдоль сказочного Берендеева леса – высоченные, темные ели, густо присыпанные снегом, стояли плотной стеной вдоль дороги, петляющей и бесконечной. Воздух дрожал от мороза, малиновое солнце слегка прикрывала легкая синеватая дымка. – Уже близко! – сказал муж, увидев, что она проснулась. Через полчаса проехали привокзальную площадь и старое здание вокзала в К. – маленьком, уютном городке. По нечищеным тротуарам осторожно скользил местный народ, прикрывая варежками рты, из которых вылетал пар, в нахлобученных платках и шапках – мороз. Вскоре появилось и здание санатория – величественное, кирпичное, крепкое – на века. – Строили для космонавтов в семидесятые, – объяснил Митя. – Средств, как понимаешь, не жалели – престиж! И внутри все по полной – бассейн, сауна, тренажеры и прочее. Ну и столовка, естественно! Хрусталь, белые скатерти, картины, скульптуры – с социалистическим щедрым размахом, у нас это любили. – У нас и сейчас это любят, – равнодушно отозвалась Маша, – в смысле, размах. – И шумно зевнула. Хрусталь и размах ее не волновали. Ее волновало другое. В огромном фойе с мраморными полами и действительно огромными хрустальными люстрами было неуютно и довольно прохладно – Маша, не терпящая холода в помещении, поежилась. Митя оформлял ее на полированной стойке и кокетничал с девушкой-регистратором. Маша снова зевнула и равнодушно отвела глаза – она не была ревнивой, да и знала: муж – балагур, но все это наносное. Человеком он был преданным и верным, брак их был счастливым и крепким, друг другу они доверяли. А прочие сантименты и глупости были Маше чужды. К тому же она устала и хотела спать. А еще – поскорее остаться одной. Поскорее! На пафосном лифте с красным куском ковра на полу приехали на третий этаж – именно там и располагались люксы. Митя распахнул дверь и присвистнул. Оглянулся на Машу, торчавшую за его спиной, и, шутовски поклонившись, пропустил вперед. Маша вошла, скинула угги и тут же увидела белые махровые тапочки – ага, все как надо, научились. А вот номер ее рассмешил: он был огромным, размером со стандартную трехкомнатную квартиру – гостиная с полированной мебелью, бархатными диваном и креслами и хрустальной люстрой, с баром и торшером и, конечно, с красным ковром и малиновыми шелковыми гардинами – советский шик. Но паркетный пол давно рассохся и скрипел, форточка открывалась плохо, в большущей ванной наличествовало биде, из которого подтекала журчащая вода, и в раковине, узкой змейкой, назойливо вился старый, ржавый след. Вторая комната, спальня, была тоже из советского времени – полированные завитушки на спинках кровати, настольные лампы с бордовыми шелковыми кистями абажура и тумбочки со следами от горячих чашек. – Блеск и нищета соцреализма, – пошутил слегка разочарованный и смущенный муж. – Нормально, – отрезала Маша. – Ну что? Ты поехал? Он покраснел и слегка нахмурился: – А что, надоел? Уже прогоняешь? – Да брось! Просто тебе еще долго ехать, – равнодушно отозвалась Маша. Митя сдержал обиду и кивнул. Подошел к ней, крепко обнял и почувствовал, как напряглась и задеревенела ее узкая спина. Маша вздрогнула, когда он попробовал ее поцеловать в лоб – по-братски, по-дружески. – Давай тут, не балуй! – Митя дурашливо погрозил пальцем. Маша отстранилась от него и попробовала улыбнуться, но улыбка получилась кривой. – Ладно, попробую! – отшутилась она. – Но ты же знаешь – могу и сорваться. Митя облегченно рассмеялся – на минуту ему показалось, что вернулась прежняя, остроумная и веселая Маша, совершенно своя. Однако, поймав ее моментально потухший взгляд, он понял, что ошибается. Несколько минут Митя неловко топтался в прихожей, и было видно, что уходить, а тем более уезжать так далеко от нее ему страшно не хочется. Но, будучи человеком тонким от природы, он понимал, что уединение ей нужно как воздух. В конце концов, за этим он и привез ее сюда – сам так решил. Он еще раз попытался обнять жену, но, увидев гримасу раздражения на ее лице, быстро вышел из номера. Он долго сидел в машине, даже закурил, хотя бросил это занятие уже два года как, но для экстренных случаев все же возил в бардачке пачку «Винстона». Сейчас был именно экстренный случай. Во рту стало горько, а на душе было горько давно. «А может, она меня разлюбила?» – подумал он, и тут же его словно ошпарило. Нет-нет! Этого не может быть! Его Машка, Маня, Маруся – больна. Есть заключение врачей. Ну, не больна – нездорова, так будет правильнее. Ведь говорили, что можно обойтись и без лекарств – его Маруся сильная. Очень сильная. По правде – сильнее его. Это он всегда понимал. Он крякнул, выбросил окурок в окно и резко нажал на стартер. Надо спешить. Маша права – дорога долгая, длинная. – Дорога длинная и ночка темная, – сказал он вслух и усмехнулся. Да все будет нормально – отступит Марусина хрень и… ух, они заживут! Еще как! Надо переждать, набраться терпения. И все будет как прежде. В конце концов, он так любит ее. Нет, они так любят друг друга. Маша стояла у окна и смотрела на темную улицу. Во дворе возвышалась наряженная елка. Вдруг она вспыхнула, зарделась, засверкала десятками красных и золотистых лампочек. Чуть поодаль находилась гостевая стоянка, и Маша увидела, как Митина машина резко выехала с территории санатория. Она вздохнула, задернула шторы и легла на застеленную кровать. Свернулась калачиком, поджав под себя длинные, стройные ноги. «Кузнечик! – называл ее Митя. – Ты мой кузнечик». У нее и вправду была очень тонкая кость. «Аристократка! – смеялся Митя. – И кровь у тебя наверняка голубая». Это был намек на ее бледность. Действительно, она не знала, что такое румянец, при любом волнении бледнела как полотно, а не краснела. Странно, но мама была как раз плотно сбитой, со смуглой кожей и вечным «персиком» на щеках. А уж когда волновалась, на ее лице вспыхивали малиновые пятна, которых она очень стыдилась. Маша совсем не была похожа на нее – ни в чем, совершенно! Мама была черноглазой – Маша голубоглазой. У мамы были нежные тонкие и светлые волосы, моментально кудрявившиеся от влажности, у Маши волосы темно-русые, жесткие, непослушные. Ей подходила только короткая мальчишеская стрижка. Мама была чуть курносой, а у Маши нос был тонкий, с еле заметной горбинкой. Они были совсем разные, мать и дочь. Но был же еще отец! Свернувшись калачиком, Маша закрыла глаза и подумала: «Вот бы уснуть!» Теперь у нее была одна мечта – спать. Спать, спать, спать. Потому что во сне ничего не болит. Она проспала ужин и, открыв глаза, поняла, что хочет есть. В рюкзаке, собранном мамой, обнаружила пачку вафель, пакетик кураги и плитку шоколада – любимые лакомства. Налила чаю и села в кресло у телевизора. Там что-то орали, перебивая друг друга, и присутствующие были похожи на безумцев, вошедших в раж – ей-богу, шабаш. Она поморщилась и быстро выключила. Господи, как мама может смотреть все это! Тоска и кошмар. Вытащив из чемодана книжку, Маша попробовала читать. Но читала рассеянно, невнимательно, то и дело возвращаясь к только что прочитанному абзацу, который снова забывала через несколько секунд. Она отбросила книжку, снова свернулась калачиком и зарылась лицом в подушку: «Господи, когда же отпустит? Ну пожалуйста, господи! Помоги! Я так устала…» Она тихо скулила, подвывала, как больной щенок, и в который раз удивлялась, что не было слез. Совсем не было слез – глаза абсолютно сухие. Вспомнила слова психологини: «Вы плачете? Нет, совсем? А плакать надо! Вот если заплачете, значит, дело пошло на поправку». Маша сморщила лицо, пытаясь выдавить хоть слезинку. Не получалось. Она отоспалась ранним вечером, поэтому ночной сон к ней не шел, и это было самым мучительным, самым тяжелым – опять мысли, воспоминания. Боль и обида. Такая обида, что хоть рыдай. А вот слез по-прежнему не было. Она пыталась отогнать все это – то, что ее убивало, терзало, рвало на лоскуты, выворачивало наизнанку, вытряхивало из нее все то, что внутри. Ей казалось, что там, внутри, ничего нет – совсем ничего, одна пустота – ничего, кроме боли. Зато эта гадина заняла все пространство – места теперь было навалом. Ведь все остальное, из чего состояла Маша Мирошникова, исчезло по чьей-то злой воле. Она в сотый, в тысячный раз перебирала в измученной голове и болеющем сердце те самые события, которые с ней произошли. События… нет, не то слово. Не то. С ней произошла беда. Горе. Страшное горе. Трагедия – так будет правильнее. Всё, всё. Забыли. Приказывала же себе – больше не вспоминать. Отца Маша почти не помнила – так, что-то расплывчатое, размазанное. Последняя встреча с ним была сто лет назад, когда Маше было лет шесть. Встреча была короткой – на детской площадке возле их с мамой дома. Стояла поздняя осень, и было ветрено, с раннего утра шел колкий и острый дождь. Мама держала ее за руку и смотрела на дорогу. Лицо ее было хмурым, недовольным, злым. Наконец Маша увидела, как к ним не спеша, вразвалочку, идет высокий мужчина. Мама недобро усмехнулась: – Явился! Не прошло и часа. Маша посмотрела на маму с тревогой, ничего не понимая, но ясно чувствуя, что что-то не так. Мужчина подошел к ним, молча кивнул маме и присел на корточки. – Ну что, малыш? – спросил он. – Как поживаешь? Маша испуганно посмотрела на маму. Мама, поджав губы, хмыкнула и отвернулась. Маша совсем растерялась. Мужчина был вполне симпатичным – голубоглазый, бледный, с подбородком, заросшим щетиной, которая, кстати, его совсем не портила. Он был без зонта и без кепки, капли дождя стекали по его лицу, и казалось, что он плачет. Маша, сдержанная Маша, вдруг провела ладошкой по его щеке, смахнув капли. Провела и испугалась – что скажет мама? Но мама промолчала, только еще больше нахмурилась. А голубоглазый мужчина вздрогнул, часто заморгал и отвел глаза. – Ну? – спросила мама. – И что будет дальше? Мужчина пожал плечами: – Ну можно в кино… Или… В парк. Он был растерян – это было заметно. – Еще чего! – вскинула подбородок мама. – В такую погоду? Да она заболеет! – А что ты предлагаешь? – Я? – Мама рассмеялась незнакомым холодным и колким смехом. – Что я тебе предлагаю? Ну ты как всегда! Они стояли напротив друг друга, и Маша почувствовала, что эти люди, мама и незнакомый дяденька, очень друг друга не любят. Как, например, она сама не любит воспитательницу Клару Васильевну, злую и громкую. Наконец мама решительно сказала: – Ладно, пойдем! Только ради нее! – Она кивнула на Машу и, не дожидаясь ответа незнакомца, схватила дочь за руку и потащила ее к подъезду. Дома Маша быстро отогрелась, подержав озябшие и красные руки под струей горячей воды, и улизнула к себе в комнату – там ее ждала любимая кукла Матрена. Спустя какое-то время она захотела есть и пошла на кухню, где сидели мама и тот самый мужчина. Перед ним стояла пустая чашка от кофе – Маша увидела на ней черный ободок. Мама курила. Курила она редко, только в гостях или когда волновалась. А тут пепельница была полна окурков – маминых, с помадой на кончике фильтра, и других, без помады. – А вот и Маша! – странным чужим голосом сказала мама. Мужчина развернулся к ней и улыбнулся. И Маша снова подумала, что он очень красивый. Мама была взбудораженной, нервной, как после педсовета. Мама ненавидела педсоветы, где всегда выступала – она преподавала немецкий и была завучем в школе. Или после скандала с бабушкой, что тоже случалось нередко. Мама и бабушка часто ругались. Мама кричала, что ее поздно воспитывать, а бабушка отвечала, что надеется на то, что еще не все потеряно. – Что, Маруся, – спросила мама, – проголодалась? Маша кивнула. Есть хотелось, но при незнакомце было как-то неловко. «Скорее бы он ушел, – подумала Маша, – что-то он задержался». Он как будто услышал – резко поднялся и пробормотал: – Ну я пошел, Ира! Спасибо за кофе. – Может, останешься пообедать? – усмехнулась мама. – Тарелки супа не жалко, налью. – Нет, спасибо, я уж поеду. Нужно поторапливаться – вечером спектакль. «Утиная охота», Вампилов. В театре перекушу. – А-а-а! – насмешливо протянула мама. – Ну, если спектакль! – И коротко, неприятно хохотнула: – Тогда вперед! Вампилову пламенный привет! – выкрикнула она в коридор, где незнакомец с усилием натягивал мокрые ботинки. – И кстати, где ты пе-ре-ку-сишь, – с издевкой передразнила она, – мне абсолютно неинтересно! Он ничего не ответил и посмотрел на Машу: – Ну, девочка, до свидания? Последняя фраза была вопросительной, и растерянная Маша, ища поддержки, обернулась на маму. Та стояла, отвернувшись к окну, и снова курила. Маша неуверенно кивнула. Мужчина подошел к ней, внимательно оглядел с головы до ног. – Будь здорова! – сказал он и неловко чмокнул ее в затылок. Маша испугалась, дернулась и подскочила к маме. Та погладила ее по голове: – Не бойся, Маруся. Все хорошо. Но голос у мамы дрожал. Мужчина тем временем открыл входную дверь и все никак не решался выйти. – Ира!.. – хрипло начал он. Но мама его перебила, словно хотела остановить: – Иди уже, а? С меня, кажется, хватит! Он быстро вышел. Мама стояла столбом, как говорила вредная Клара Васильевна. Маша потянула ее за рукав: – Мам, а есть? Мама вздрогнула, словно очнулась: – Да-да, девочка! Сейчас, сейчас! Сейчас будем обедать. – Она засуетилась, принялась греметь кастрюльками, зажигать плиту и доставать тарелки и ложки. Маша сидела на табуретке и болтала ногами. Дождь за окном усилился и барабанил отчаянно громко. Маша ела куриный суп и украдкой запивала компотом, что делать было категорически нельзя – страшный вред желудку. Но сейчас мама молчала, она была как будто не здесь: крошила кусок