Kitobni o'qish: «Уродливое лицо»
Уродство, безобразие, дефектность, испорченность – термины, имеющие оценку и совсем не положительную. Когда слова становятся чьей-то реакцией, то перестают быть объективными, но как тогда быть, если альтернатив нет?
Моё лицо уродливо. И это не моя оценка, лишь констатация факта, с которым я родился. Рубцы и шрамы, пятна и волдыри, представляющие, помимо очевидного, неудобства в обществе, ещё и дикую боль, утихающую, только когда перестаёшь быть объектом чьего-либо внимания.
Люди привыкли ассоциировать внешнее с внутренним, доверять надписям, одежде и лицу. Последнее, пожалуй, самое важное в социуме. Человека без лица не существует, глаза – зеркало души и никогда не врут, морщины и шрамы – история целой жизни, таящей множество тайн, неведомых порой никому, кроме их носителя.
Одежду можно переодеть, а вот лицо не снять, впрочем, я бы лучше был человеком без лица, чем с таким уродливым. Ведь когда ты носитель ярких деформаций, даже родители смотрят на тебя как-то по-особенному.
Когда я был маленьким, детская нелепость и наивность в глазах сглаживали углы отвращения родителей. Но с возрастом, они как будто всё больше разочаровывались во мне, хотя я делал успехи с уроками, почти со всеми. В школу я, естественно, не ходил, об этом и речи никогда не шло, ибо даже пухлые щёчки и голубые глаза не умиляли взгляды взрослых, отчего я с рождения понимал, что уродлив.
С годами я становился крепче, образованнее, начитаннее (ведь много времени проводил в одиночестве и развлекал себя историями красивых людей), а вот окна во всём доме, напротив, всё больше заколачивались.
По началу, родители даже заботились о том, чтобы я не переживал о своём лице, поддерживая меня и убеждая не выходить на улицу, дабы не стать посмешищем. Но потом они словно пережили непомерный стыд и уже открыто заявляли о моем уродстве, и что за пределы дома мне лучше не ходить, чтобы не пугать людей.
Меня окружали люди средней образованности, которые знали, как читать и писать, чтобы не выглядеть глупыми и лучше выполнять свою работу, верили в Бога и светлое будущее, которое с каждым прожитым десятилетием становилось все неказистее, но ближе. Тем не менее, никто из них не мог разглядеть за проклятою маской из кожи меня настоящего.
Служанки, работавшие в нашем доме с самого моего рождения, даже после стольких лет каждый раз охали и вздрагивали, стоило мне неожиданно появиться в поле их зрения. Но я никогда не обижался, я понимал, что безобразен, и, чувствуя вину за своё лицо, всё чаще запирался в комнате, куда никто из обитателей дома предпочитал не входить лишний раз, видно, полагая, что, не дай бог, заразятся неведомой хворью.
