Представьте, что вы находитесь посредине огромной, бесконечной водной глади. Все, что вас окружает – это серая, почему-то слегка маслянистая поверхность, изредка разрываемая всплесками невидимых морских монстров. На горизонте это серое и тревожное ничто плавным градиентом переходит в такое же серое, безжизненное небо. Изредка в небе появляется белая чайка с надколотым клювом, которая кричит древние арамейские проклятия. По ночам это серое небо чернеет, превращаясь в темную густоту. В этой густоте постоянно что-то кряхтит, стонет, скрипит. Ваш капитан стоит у фальшборта и теребит цепочку от своего старого компаса. Он тяжело вздыхает и вглядывается наверх. «Бетельхайзе, самая яркая звезда», - шепчет он истово и резко поворачивается к вам. Корабль устало дрожит. На бушприт садится черная тень. Надсадно пахнет можжевельником и мокрыми, холодными камнями. Капитан стремительно подходит к вам, почти все петли его дафлкота оборваны, глаза лихорадочно пульсируют огнем святого Эльма. Вы задерживаете дыхание, как перед нырком в бездну. Капитан перестает шептать в свою соленую, выцветшую бороду и вдруг отчетливо говорит: «Херувимы замолчали, грядет великий шторм». А затем опять резко поворачивается и начинает неожиданно громко петь чистым и высоким голосом старую песню бретонских моряков. На горизонте начинает ритмично блестеть выцветшим светом. Команда начинает готовиться. Чайка продолжает кричать.
Именно такие психоэмоции я проецировал, глядя на обложку сборника прозы английского автора Малькольма Лаури «Услышь нас, Боже». И, чего уж там скрывать, впал в изрядную ажитацию. Если обложка такая, то что же будет внутри? Несите мне мой гарпун и подавайте мне белого кита! Хотя стойте-стойте. Подержите мой гарпун! Нам нужно разобраться, а кто вообще такой Малькольм Лаури.
Малькольм Лаури родился в самом начале XX века и прожил короткую, но яркую жизнь. Он родился в Англии, но бОльшую часть жизни провел в путешествиях, которые проходили у него не только на суше и в море, но и внутри его, вне всяких сомнений, гениальной головы. Все дело в том, что Лаури, которого вполне можно назвать «любимым автором ваших любимых авторов, о котором никто не слышал» очень сильно страдал от двух вещей – от алкоголизма, который медленно его сводил с ума, и от совершенно не вмещаемого в него литературного таланта, который, в гремучей смеси с его безумным трудоголизмом и (смотри пункт первый) привели Лаури к достаточно несчастной жизни и не самому хорошему концу. Для лучшего понимания вышеобозначенных проблем: пить Лаури начал уже в 14 лет (и больше никогда не прекращал). Его академический супервайзер (читайте завуч) Хью Дэвис даже говорил: «Единственное место, где Лаури возможно учить – это паб». Собственно, алкоголь принес Лаури в жизни много бед; он же, по сути, его жизнь и закончил – коронеры определили, что финальным коктейлем алкоголя и наркотиков Малькольма Лаури можно было бы убить пару взрослых слонов. Был ли этот коктейль празднования жизни принят автором намеренно или случайно – история умалчивает.
Что касается творчества – там тоже не обошлось без крайностей. В каком-то смысле, английский автор был также подвержен серьезной аддикции. Он хотел объединить абсолютно все свои работы в один циклопический по объему и задумке цикл, который он назвал The Voyage Than Never Ends (Путешествие без конца). Этот опус магнум должен был вобрать в себя абсолютно все работы автора, создать цельный и колоссальный монумент, объединенный одной очень big idea. Про сюжет говорить сложнее, потому что с ним у Лаури иногда все очень интересно, но, если взглянуть на последовательность работ (исходя из заметок автора), вполне себе складывается ощущение, что персонажи бы тоже кочевали из произведения в произведение. Но оценивать сложно еще и потому что целый ряд заявленных романов Лаури просто-напросто не написал. Даже не совсем так. Какие-то рукописи после себя автор оставил – например, Lunar Caustic (пожалуйста, можно я переведу как «Лунный щёлок»?) в дальнейшем восстановили сразу по двум отдельным отрезкам (один Лаури написал в середине 1940-х, второй – в начале 1950-х). Еще любопытнее обстоят дела с In Ballast to the White Sea (тут перевести сложновато, потому что «in ballast» - это такой моряцкий термин, когда судно не перевозит никакого груза в своих контейнерах, но они наполнены морской водой, чтобы судно устойчивее держалось на воде (тут можно отыскать метафору с человеческой душой, верно?). В общем, не буду вас смущать своим переводом, смысл вы поняли. Этот роман считался утерянным во время пожара в дома автора в 1944 году. Волшебным образом его отыскала первая жена автора и спустя 20 лет он появился на свет в виде, внимание «драфта произведения на 1000 страниц». Драфта! Что там еще Лаури написал и что оказалось потеряно во времени/пожаре/антресоли жены – история также умалчивает.
Где загадок нет – так это У подножия вулкана, самое знаковое произведение Лаури, который он хотел сделать краеугольным камнем своего огромного цикла. И, в целом, можно сказать, сделал. Роман считается большой классикой; полуавтобиографический нарратив в нем смешан с аллюзиями на Бодлера, Шекспира, Гете и (список был бы не полон) «Божественную комедию» Данте. Обсуждать его сейчас мы не будем, просто уже здесь вас предупрежу – для кого-то, наверное, имеет смысл сразу знакомиться с произведением, которое обожал и перечитывал Хемингуэй (правда, Буковски отрекомендовал следующей цитатой – «Я обзевался к мудям собачьим») и которое попадает во все значимые списки главных романов XX века. Полагаю, что читать это будет точно не проще, чем наш сборник прозы «Услышь нас, Боже». Чего там не будет, правда, как я понял, так это моря. Того самого, из первого абзаца, который я вам подарил, чтобы, как говорит молодежь, подкинуть немного вайба. Сиречь, просто описал, как вы выглядела эта книга, если бы я мог материализовать свое воображение, глядя на обложку. А заканчивая про Лаури, где-то в анналах истории остался фильм «Вулкан: Расследование жизни и смерти Малькольма Лаури» (1976 год, 7.1 IMDB), который даже номинировался на «Оскар». Вероятно, что вам будет достаточно всего лишь посмотреть фильм. А если нет – я вам расскажу, что за песню бретонских моряков поет мой выдуманный капитан.
Но ordnung muss sein. Будем двигаться постепенно. А в самом начале сборника у нас Неустрашимый кораблик. Коротенький рассказ, по которому сразу начинает складываться первое впечатление о Лаури. 20 страниц он наблюдает за птицами, рокотом моря, растущими на берегу деревцами; параллельно рассказывает короткую, но изящную историю любви. Ты ожидаешь Джозефа Конрада, а получаешь какую-то сентиментальную безделушку (кстати, в хорошем смысле слова). Извините, а когда начнется Бодлер, Шекспир и Гете? Капитан бьет по щеке растрескавшейся рукой, которая пахнет дешевым джином. И выразительно поднимает палец вверх. И оно начинается.
Через Панамский канал. Из дневника Сигбьёрна Уилдернесса (это кстати, вроде как, один из якорных (аллюзия на корабли, +10 к карме и чарка рому рецензенту) персонажей того самого монструозного цикла «Путешествие без конца») начинается с той самой песни французских моряков. Редактор любезно оставляет к переводу текста песни примечание: «Лаури сделал карандашную пометку, что Frere Jacques представляет собой единство вселенной: как общий звук ангельской речи у Сведенборга, как музыка сфер у Платона». Тут то вы и должны немного крякнуть и понять, что судоходство у Малькольма Лаури происходит в очень-очень-очень (ОЧЕНЬ) глубоких водах. Это и автобиографические заметки (многие посвящены ненаписанным романам), и поговорки моряков, просто поток горячечного бреда, шутки про творчество Шекспира и барбитураты (можно отнести к предыдущей категории), Теннисон, Мелвилл, Кольридж, Марк Твен (наверняка, вы знаете, что псевдоним этого классика – навигационный термин «mark twain»). Читать физически сложно, понимать – еще сложнее. Ну а как вы планировали понимать отсылки к романам, которые Лаури пока написал только в своей голове? Ах да, ну и на всякий случай, запомните, что убить альбатроса – к большой беде (вдруг вам пригодится). Капитан одобрительно хмурится и то ли неуклюже крестится, то ли вытирает соленый налет со своего изрытого морским ветром лба.
Честно говоря, только кажется, что Сигбьёрн Уилдернесс задрал планку интеллектуального супертекста донельзя, как вот он сам, собственной персоной, приходит в следующем рассказе Странное утешение, даруемое профессией. В тексте появляются Китс, Перси Биш Шелли, затем, ни с того ни с сего, Николай Васильевич Гоголь, потом Максим Горький, а потом Эдгар Аллан По. Из текста, густого как ртуть и насыщенного всем, чем только можно насыщать тексты, удается немного понять, что Сигбьёрн аттестует последние, предсмертные мгновения вышеупомянутых творцов. При этом, как бы вам сказать (капитан смотрит на меня хмуро). Давайте я вам дам одну цитату, и мы с вами поймём друг друга без лишних слов. Итак, вот обычный пример прозы Малькольма Лаури:
Возможно, среди этих вопиющих самопротиворечий где-то затаилась хорошая идея; использовать ее ему не помешали бы ни жалость, ни ощущение ужаса, охватывавшего его вновь и вновь оттого, что эти мумифицированные обнаженные вопли агонии вот так открыты всеобщему обозрению в неизменной нетленности, словно безысходно набальзамированные в своих отдельных вечных моргах – отдельных и вместе с тем не отдельных, ибо разве на вопль По из Балтимора таинственно, как на катрены сонета откликаются его терцеты, уже за семь лет до этого не откликнулся вопль Китса из Рима?
Не знаю, что ещё к этому добавить. Сигбьёрн сидит и глушит "уже пятую рюмку нераскаянной граппы", а я его совсем-совсем не понимаю и тоже в целом не прочь. Но двигаемся дальше.
Слон и Колизей. Мы встречаем главного героя Драмголда Коснахана, сидящего «ранним вечером в Риме, после ослепительно солнечного дня середины лета, когда над парком виллы Боргезе склонилась бледная молодая луна». В общем-то, по объему это произведение – вполне себе повесть, более того, сюрприз, здесь есть сюжет; сюжет, который в сравнении с дневниковыми записями Сигбьёрна Уилдернесса или его размышлениями о смерти даже выглядит связным. Но не думайте, что читать Лаури становится легче: здесь и греческие трагедии, и Достоевский с Гюго, религия и колдовство (тут появляется плюшевый слон, чтобы закрыть сюжетную арку в финале), вставки на гэльском (мэнский вариант, если вам интересно) и латинском языках, и, конечно, Вечный город со слоном (тут название не врет и экивоков никаких нет). Читать это все – все равно что собирать обратно из пуховика гуся. Смысл всего происходящего вроде понятен, но как же это все сложно. Основная, правда, сюжетная линия, к слову, приходит к некоему логическому завершению. Какому-никакому. Но Лаури, конечно, не про это – тут метафоры, сложный аллюзивный язык, правда, самый настоящий супертекст. Даже мой капитан снимает просоленную кепку и ожесточенно чешет затылок. А это еще не конец.
Из одного заведения мы плавно перетекаем в другое. В этот раз нас ждёт некий Родерик, который лениво пьет вино в помпейском ресторане "Везувий". Но в этот раз - вместо сложных размышлений о больших умах нас ждёт чуть ли не травелог. Во всяком случае, насыщенное географией описание водит за собой читателя, не давая ему даже особо устать от сложносочинённых идей. Ближе к концу рассказа Лаури даже шутит и делает это по-британски смешно («Не лучшее место, чтобы ставить вулкан, – заметил Родерик»). Это рассказ Помпеи. Кстати, есть в нем и сцена, где Родерик вместе с уже почти ставшим нам родным Сигбьёрном спасали тюленя. Не удивлюсь если это аллюзия на аллюзию аллюзии, которую знают только те, кто читал всех Маннов в оригинале и владеет латынью. Нас ещё ждёт плавная метафора между реальной экскурсией в Помпеях и пожаром на танкере на родине Родерика, но она, как бы вам сказать, течет сквозь страницы словно песок. И заканчивается вместе с рассказом, особо не приводя своего читателя ни к чему.
Наконец-то возникает вопрос (между рассказами), который я задаю в пустоту. Почему на обложке сборника рассказов Лаури бушующее море? Мой капитан здесь только потому, что мы пришли плавать (ходить) под парусами. Он стоит и теребит свой циркуль, глядит на свои старые ботинки, но право же? Первый рассказ ещё как-то можно за стаксель притянуть, но дальше то что? А я хотел в конце похвалить, какая красивая обложка, сделал даже себе пометку. Ну в целом, да, похвалить могу. Правда, она от другой книги. И что мне теперь делать с капитаном? Стоит бобылем, машет руками, выкрикивает команды. Но, капитан, шторма не будет. На страницах прозы Лаури такая же водная гладь, как в моей ванной с уточками. Да, есть лейтмотив у всех произведений в сборнике – это та самая песня Frere Jacques; вот только она не морского воздуха даёт, а ощущения какого-то полубезумного репитатива, как будто у автора копролалия, вот только выкрикивает он не матерные слова, а старую французскую моряцкую песню. Ладно, поплыли дальше. Чего тут еще сказать, вроде такая серия симпатичная новая у АСТ (там и Кингсолвер, и Берендт, и интересный аргентинец Биой), а обложки все равно как будто делает единственный человек, который «да я читать не очень люблю, но у меня очень развито чувство вкуса, а еще я закончил курсы».
Джин и златоцвет - такой маленький рассказик уже сами знаете про кого; рассказик, который мог бы написать Паустовский, если бы, кхе-кхе, обладал несколько иным складом ума. Ну как ещё сказать. Вот он, Малькольм Лаури, цари и правь:
Теперь Сигбьёрном владели те же чувства, что и его котом – то есть те, которые охватили бы кота, если бы он безрассудно последовал за ними и сюда: ужас, страх, робость, гнев, мучительная тоска и ненависть, настолько чистая в своем накале, что испытывать ее было почти высоким наслаждением.
Читаю про Сигбьёрна и кота и пытаюсь вспомнить, разговаривали ли звери у Паустовского? А у Пришвина? У кого-то вообще они разговаривали? Капитан одобрительно хрюкает. В остальном у нас тут примерно такой коленкор: урок географии - Шекспир - урок биологии - что-то на итальянском - погружение в раздел флористики - "кстати, Кольридж как-то написал Китсу, что предел времени кратен" – чайка кричит. Сюжета в рассказе нет.
Ну и наконец Лесная тропа к роднику. На первых страницах повести (я так называю это произведение, потому что оно соответствует форме по своим параметрам; возможно, это кусочек одного из ненаписанных Лаури романов – собака след не берет) к Паустовскому и Пришвину присоединяется Бианки. Только такой триумвират природоописателей мог так подробно и вдумчиво препарировать окружающую натуру. Наблюдения автора затем переходят и на портовый городок Эридан с его обитателями – опять звучит французская песня («для передачи шума судовых машин и ритмов вечности»), но уже не тревожно; ход повествования плавный, почти что усыпляющий. Взрослый мужчина (Сигбьёрн, это ты?) рассказывает о жизни – тут и природа, и джаз, и немного морского (пары капель лимонного сока в ведро достаточно чтобы отдраить палубы); конечно же, с библейскими аллюзиями и греческой мифологией. А заглавная «Лесная тропа к роднику» и вовсе оказывается оперой. Удивительно, но почти не замечаешь, как все прочитал. Конец (я опускаю пару последних строк, дабы не лишать вас возможного катарсиса) выглядит и вовсе поэтично (капитан отвернулся и делает вид, что смотрит на звезды, но я слышу, как он хлюпает носом):
А где же родник? Вот и он. Как и прежде, течет среди стеблей ариземы вниз к «Тайничку». Стекая, вода становится свободней от примесей, но все равно отдает грибами, почвой, прелым листом, хвоей, илом и снегом на всем пути в залив, в Тихий океан. В гуще леса, под темными сырыми сводами, где мертвые сучья гнутся под тяжестью мха, где растут ядовитая квамассия и бледная поганка, ручей течет трагически-угрюмо, холодно, неверно блуждая. И не такая уж сплошная радость ему ощупью пробиваться под землей. Но здесь, родниковой весной, на последнем участке пути к морю, он снова становится весел и счастлив, как у своего истока. Высоко над головой сосны качаются в небе; домой на отдых, ангелокрылые, летят с запада чайки. И я вспомнил, как в сумерки каждый вечер ходил по этой тропе к роднику за водой…
Итак, давайте попробуем подытожить. Малькольм Лаури, как вы могли понять из моей короткой интрады, прожил очень быструю и яркую жизнь. Называть ли его литературную жизнь яркой – вопрос. «Услышь нас, Боже» внятного ответа на этот вопрос не дает. Не знаю, в каких пабах в итоге Лаури обучался, но образование он получил получше многих академиков. Тот могучий интеллектуальный бэкграунд, который присутствует во всех его произведениях порой заставляет читателя работать на самых высоких оборотах. С одной стороны, Лаури, вроде, безобидно описывает природу, но уже в следующем абзаце оказывается, что это аллюзия на старое стихотворение Китса, а сам текст – метафора на один из вечных вопросов жизни. С другой стороны, читать Лаури – все равно что бегать в ластах по глубокому песку; где-то не хватает эрудированности, где-то теряется фокус, где-то английский писатель тянет на такие глубины, что поди ты выберись. Довольно неоднозначное впечатление. Как будто «Сердце тьмы» Джозефа Конрада, только река все не кончается, и не кончается… Но, с другой стороны, прочитайте еще раз последний абзац «Лесной тропы к роднику». Ну чудесно же написано, красиво. Но долго в таком ритме работать очень сложно. Это факт.
Безусловно, это здорово, что такого автора у нас вот так вот неожиданно перевели. Остался вопрос к оформлению – ну так чему удивляться то, в первый раз что ли? Конечно же, проза Лаури – это не про бушующие волны и свирепый океан. Все буйство природы у английского автора – в ныряющих чайках, парящих гагарах, странных растениях на береговой линии. А та песня, которая, как оказывается, по сути, стук сердца каждого корабля – ее поет Лаури не на палубе с пьяным боцманом, а на берегу, размышляя о пределах вечности и инструментах бытия. Хотите поработать с этим сложным и требовательным текстом? Дерзайте. А пока мой капитан, первый после Бога человек, горловито кричит: «Восемь склянок, собаки морские, вахту смениииить»! В небе, кстати, начинает сверкать все чаще и чаще. Говорят, в этих краях Атлантики волны могут достигать 20 метров в высоту, или, как говорят старые бретонские моряки, в «три длины трезубца Посейдона». Что ж, делать то тогда нечего. Встаю, подхватываю какой-то канат за моряками и громко начинаю петь:
Frere Jacques Frere Jacques Dormez-vous? Dormez-vous?
Ваш CoffeeT
«Услышь нас, Боже» kitobiga sharhlar, 1 izoh