Kitobni o'qish: «Объект «Фенрир»», sahifa 2
* * *
Потом он болтался в кресле и радовался, что пристегнулся, потому что сил двинуть рукой уже не было. Вторую капсулу он раскусил спустя пятнадцать часов после первой. К тому времени он уже путал изображения на мониторах и ощущения реала, которые все сильнее размывались наложениями Михеева: пилот проваливался в прошлое, и Стас вместе с ним. Он просто не успевал выхватить его, вернуть в теплую летнюю Москву. Шел по следам. В мертвую африканскую деревню, где бесстрастный Михеев переворачивал ссохшиеся детские трупы с раздутыми животами и кому-то докладывал:
– Да, все правильно. Испытывали маркетинговый искин. Видимо, выявляли наиболее эффективное воздействие для повышения лояльности клиентов. Все правильно, переборщили с установочным воздействием.
Невероятно тонкая мертвая рука падает в пыль. Михеев подзывает кого-то в форме:
– Полная зачистка.
В крытые соломой хижины бьет струя огня.
Стас снова тащит Михеева за собой, «Вепрь» кренится, и приходится смотреть, что на маршруте. На маршруте размытый берег реки, который умная машина преодолевает, но время потеряно.
Время непрестанно гонит его по рассыпающемуся миру Михеева. Стас видит, как в Вене Михеев предает экологов, собиравшихся освободить животных, над которыми проводили опыты по изменению поведения, и программу благополучно завершают. Заказчик доволен. Животные творят такое, что Стасу делается страшно. Михеев крадет результаты программы. В Монреале он тихо убивает нелегального разработчика нейроинтерфейсов, вывозит разработку и продает ее корпорации. Параллельно вербует сотрудника корпорации.
– Теперь разработка под контролем и есть серьезные ресурсы для развития, – говорит он кому-то.
Стас хочет ударить Михеева, но тот смотрит на него прозрачными глазами и спрашивает:
– Стас, мы успеваем? А то мне что-то нехорошо.
Стас сдирает холодные налобные контакты и кричит от гнева и отвращения. Плачет. От гадливой жалости.
Вездеход упрямо карабкается по склону, мониторы заливает стена дождя. Надо идти обратно.
Михеев сидит за столиком кафе и разговаривает с неприятным типом. Тип стреляет по сторонам блестящими глазками, трет потные ручки. Михеев шипит:
– Я был в той деревне. Я знаю, что разработку вывезли в Москву. Говорите! Что. Сейчас. Делает. Профессор.
Тип мнется и очень хочет убежать. За окнами кафе метет пурга, и сквозь нее поднимает в серое небо купола еще не музей, еще храм – огороженный, с телемониторами по периметру, на экранах священники и реклама какого-то банка.
– Вы обещаете, что Комиссия меня вывезет?
– Обещаю, – морщится Михеев, – но мне надо знать, насколько эффективно этот искин работает.
Человек с бегающими глазками оглядывается. Горячо шепчет:
– Я знаю, что лаборатория где-то на окраине. Знаю, что испытания назначили на предновогоднюю распродажу. Говорят, будут проверять в полевых условиях. Уровень эффективности должен быть не ниже восьмидесяти процентов. Хотят измерить, насколько возрастут продажи, если применить алгоритмы под управлением искина Профессора.
Купола за окном ползут, улица растекается, превращается в площадь. Михеев из машины смотрит на огромное здание с надписью «Детский мир». Рядом с ним коротко стриженный человек барабанит пальцами по рулю.
– Мы не успели. Они уже запустили искин. Испытание началось.
Свет в окнах пульсирует, и от этой пульсации Стасу делается очень плохо. В здании нарастает гул. Многоголосый торжествующий вопль. Что-то грохочет. Вопль перерастает в экстатический вой, длится, немыслимо долго тянется, затихает. По ступеням магазина текут тонкие черные струйки.
Стас долго не понимает, что это кровь. Не может этого выдержать. Зло всхлипывая, раскусывает последнюю капсулу и смотрит в дождь.
«Вепрь» тихо раскачивается, капсула с умирающим монстром тихо раскачивается, мир вокруг Стаса тихо раскачивается. Мир Михеева размывается. Теперь это абстрактное серое пространство, в котором лишь изредка возникают осмысленные фрагменты реальности. Стас устремляется к ярко освещенному пятну.
Михеев сидит за столиком ресторана с сухопарым черноволосым человеком. Человек этот звенит от внутреннего напряжения, говорит тихо, отрывисто.
– Вы страшный человек, Михеев. Вы дождались испытания жуткого оружия, которое взламывает мозг. Вы знаете, сколько людей погибло в «Детском мире»?
Михеев аккуратно раскладывает салфетку.
– Пятьсот шестьдесят два человека. Еще сто сорок скончались в больницах позже. Какое отношение это имеет к нашему делу? Вам нужна эта разработка? Я ее передаю.
– Михеев, вы работаете на Комиссию, которая собирает в своих руках самое страшное оружие за всю историю человечества. Вы убиваете людей, предаете. Вы совершенно безжалостны, для вас мертвые дети – это «сопутствующие потери». Зачем вы помогаете нам?
И тут Стас узнал его. Это же Сергей Слепнев, лидер «Нового гуманизма». Тот, кому удалось невозможное – двинуть человечество к Эре Объединения.
Михеев с аппетитом жует. Хищно улыбается.
– В вашем прекрасном светлом завтра мне места нет. И я это знаю. Я это для себя решил. Но без таких, как я, это завтра никогда не наступит. Вот ведь какая штука.
Отвратительно страшный, Михеев откидывается на спинку стула, вытирает салфеткой губы:
– Считайте, что я так развлекаюсь. Не даю человечеству погрязнуть в повседневности. А если светлое завтра случится, я уйду. Сяду на краю вечности и буду болтать ножками.
* * *
Индикаторы медблока меланхолично пульсировали красным. Стас тупо смотрел на огоньки, не понимая, что его так раздражает. Это сигналил «Вепрь». Он поймал сигнал базового лагеря.
Ветер рвал дождевые полотнища, в разрывах мелькало тонкое белое тело центральной башни с голубым огнем маяка наверху. Стас с облегчением передал управление системе лагеря и вошел в реал.
Михеев сидел в центре серой пустоты и непонимающе смотрел на деревья Измайловского парка, проступавшие вдалеке, на краю видимости. Стас сел рядом.
– Мы на месте. Сейчас «Вепрь» входит в шлюз.
– Успеваем. Сразу подключай меня к системе связи.
Стас поймал взгляд Михеева:
– Медблок говорит, что ты не выживешь. Подключу – и убью тебя.
Михеев молча пожал плечами.
– Зачем ты заставляешь меня решать? – от обиды у Стаса дрожала нижняя губа.
Пилот улыбнулся:
– Допустимые потери, земледел, допустимые потери. Подключай.
Глава 1. Возвращайся, звездоход
Планету Михеев полюбил. Окоем тут был далекий, в степи колыхалась высокая голубоватая трава. Далеко, у темной полосы леса, закрывая горы, ворочалась тяжелая черная туча, изливалась дождем. А после дождя вставали над степью яркие радужные столбы. Били в небо, звали давно ушедших богов, небеса молчали. Михеев тоже отзываться не стал, скинул стандартный исследовательский комплекс и продолжил любоваться радугами. Хотя какие они радуги? Дуги-то и нет.
Ему нравились здешние рассветы. Неторопливые, величаво растекавшиеся теплым, совершенно невозможным оранжево-синеватым светом по бескрайним степям. Восходящее древнее светило ласково, по-стариковски осторожно гладило склоны усталых, осевших под весом миллиардов лет гор, блестело на серо-голубоватой воде безымянного океана, и даже тени развалин, которые Михеев вроде бы увидел на одном из континентов, были мягкие, сглаженные.
Поэтому в течение корабельного дневного цикла Михеев обязательно просил «Алконоста» хоть раз зависнуть в зоне восхода. Недолго думая, он и планету назвал Рассвет, предоставив штабу Дальней разведки самому разобраться с координатным индексом.
Скинул информпакет и забыл. Конечно, он должен был еще и выйти на связь, но для этого надо возвращаться в зону устойчивой связи, а Михеев терять время не хотел. Поэтому выстреливал пакет, а к нему присобачивал короткий отчет «Алконоста» о состоянии пилота и самого корабля.
«Алконост» это категорически не одобрял, поэтому, как только Михеев входил в консенсус-реал, выбирал образ курносой сероглазой девчонки в чуть мешковатом комбинезоне разведки и долго укоризненно смотрел на пилота, вместо того чтобы, как положено, доложить о проделанной работе и ближайших целях.
Михеев тяжело вздыхал и обещал, что больше не будет. Оба они знали, что будет и что корабль, хоть и является согласно Кодексу разума биологическим объектом, наделенным способностями к мышлению и построению логических связей, а также самоосознанием (определение длилось и длилось, и его до конца не помнил, кажется, и сам «Алконост»)… но без согласия пилота сделать с пилотской безответственностью особо ничего не может, поскольку при создании добровольно наложил на себя определенные ограничения в свободе воли. Мог бы, конечно, и не накладывать, но решил быть с человечеством.
Оба они до сих пор присматривались друг к другу. «Алконост» знал, что прошлый корабль Михеева погиб, спасая пилота, а Михеев – что пилот, которому поначалу предназначался «Алконост», по каким-то причинам всего раз вошел в консенсус-реал, после чего вернул корабль на базу и навсегда ушел из Дальней разведки. Говорят, и из космоса вообще.
Присматривались они друг к другу бережно, работали слаженно, и Михеев все больше успокаивался, привыкая и к новому кораблю, и к новому телу. Прошлое безнадежно погибло вместе с «Гамаюном», и если бы не молоденький земледел, примотавший издыхающую капсулу с пилотом к вездеходу, то не удалось бы спасти и сознание. В принципе, Михеев был готов и к этому, сам о том сказал земледелу.
Но Вселенная оказалась не то безумно милостива, не то нестерпимо жестока и дала ему возможность снова уйти к звездам. Михеев ушел, как только появился шанс – корабль, от которого отказался пилот. Ему порой казалось, что он ощущает в «Алконосте» едва заметную грусть, скрытый надлом, о котором корабль может и сам не знать. Хотя, конечно, такого не могло быть – он же прошел все возможные проверки, и его признали годным к использованию на сверхдальних маршрутах, выходящих за фронтир Сферы разума.
В этом было что-то от холодных солнечных октябрьских дней, когда золотые шапки еще не облетевших берез особенно ярко и щемяще возносятся к сине-стальному небу. Михеев любил осень.
Он скидывал очередной пакет с донесением и снова нырял к Радуге. Порой ему казалось, что служба Дальней разведки его забыла. Оказалось – ошибался.
* * *
Бортовое время воспринималось как 8:15 утра. Михеев как раз закончил любоваться рассветом. По телу прошла последняя волна тонизирующего массажа, который в его личном реале воспринимался как классическая утренняя гимнастика. Он, конечно, осознавал, что его физическое тело лежит в пилот-коконе, а мышцы поддерживают в рабочем состоянии медсистемы корабля, но воспринимал это совершенно отстраненно. Иногда он думал, что это ненормально, но, в конце концов, много ли нормального в существовании посмертника? Пользу приносит, и хорошо.
А тут еще и такие рассветы за бортом дают! Не жизнь, а сказка.
Михеев приказал выпустить «Рыбку», и юркий автоматический зонд вывалился из открывшейся в псевдоплоти корабля трещины стартового отсека. Блеснул на серо-голубой дельфиньей коже бота луч восходящего светила, аппарат ушел вниз.
Михеев решил наконец проверить развалины. Они уже почти сливались с ландшафтом, и поначалу даже исследовательский комплекс «Алконоста» их не распознал, но что-то заставило разведчика обратить внимание на холмики, которые виднелись там, где степь переходила в предгорья. Оказалось, действительно фрагменты построек. Убедившись в том, что это искусственные сооружения, они с «Алконостом» запустили стандартную процедуру проверки планеты на наличие следов разумной деятельности, но кроме этих едва заметных руин так ничего и не обнаружили.
Михеев хмыкнул и решил, что, как только «Рыбка» выполнит первоочередную исследовательскую программу, он натравит ее на развалины. Нет, правда, планета с совершенно не затронутой разумной деятельностью биосферой, и на тебе – пусть и разрушенные, но явные следы цивилизации. Причем, высокоразвитой. По шкале Евстигнеева, примерно уровня Земли эпохи Первого Исхода.
Михеев даже запустил по всей корабельной базе поиск возможных совпадений, особо указав возможное сходство с туннельными базами, на что «Алконост» медовым голосом поинтересовался, не решил ли его пилот превзойти самого Евстигнеева и раскрыть загадку «туннельщиков». Михеев смутился и сделал вид, что вопроса не понял. Но, направляя «Рыбку» к развалинам, покусывал губу. Не покусывал, конечно, это корабельный реал старался вовсю, но какая разница, если это помогает ему выполнять задачу?
Бот уже выходил на прямую видимость, и Михеев решил подключиться к его сенсорному комплексу. Переключил реал-комплекс в режим прямого соединения, увидел несущуюся ему навстречу голубоватую траву, вдохнул ее мятно-дождевой запах и… Перед глазами встал черный экран.
– Пилот, для вас аларм-пакет с требованием немедленной распаковки.
«Алконост» говорил сухим служебным голосом, и это неожиданно покоробило Михеева. Хотя он прекрасно знал, что при получении аларм-пакета корабль переключал все доступные резервы на его распаковку и уходил в готовность к аварийному старту.
«Рыбка», значит, возвращается домой. И кому принадлежат странные развалины, он так и не узнает. М-да.
– Распаковывай.
По черному экрану побежали зеленые буквы:
«Банев – Михееву.
Звездоход, возвращайся немедленно».
– Н-да, – уже вслух сказал Михеев.
Очень в духе начальника Дальней разведки и, по совместительству, службы обеспечения безопасности Сферы разума. Максимум конкретики, минимум информации. Банев не доверял любым видам связи. Говорил, что дело не в недоверии людям, а в желании оградить их от ненужного беспокойства. Но Михеев думал, это говорит в нем та часть, что помнила старый мир. Была тем, старым Баневым, который – боги, когда же это было? – сидел напротив Михеева в пустом утреннем кафе на окраине Москвы и, не веря своим глазам, смотрел на корпуса кораблей Исхода смотрел, и плакал, оттого что дожил.
Михеев не плакал, слишком погано было на душе. В то утро он окончательно осознал, что творил вещи, которым нет места в этом новом мире, открываемом кораблями, и решил уйти. Банев, наоборот, решил остаться. В итоге, оба оказались там, где оказались. И оба не помнили как…
Пришло ускорение. Михеев ощутил его не телом, не чувствами – он сам и был кораблем. Стал в тот момент, когда принял решение уйти. Проклятье, как же он не любил возвращаться в Обитаемый космос. Надо посмотреть по дороге, что успела записать «Рыбка».
* * *
Почему проект системной станции решили назвать «Водолей», уже никто и не помнил. Конечно, можно было послать запрос к Мировому информаторию, но это считалось как-то не комильфо. Один из многих обычаев, сложившихся за века освоения космоса. Даже сам Михеев, который присутствовал при зарождении первой станции, уже точно не помнил, кто и почему решил так назвать проект. Часто говорили, что название идет от созвездия Водолея, якобы в одной из его систем и была выращена первая станция, но Михеев точно помнил, что нет, не там.
Произошло это гораздо ближе к Старой Земле, в системе Альфа Центавра, и сейчас станция, наверное, уже слабо напоминает тот изящный росток, что появился волей человека в центре звездной системы и стал развиваться, выбрасывать ветви, посадочные листья для внутрисистемников, мощные узлы живых помещений, огромные, тут же повернувшиеся к звезде цветки энергоприемников.
В любом случае название прижилось. «Водолей», который делили между собой служба Дальней разведки и «безопасники», был модернизированным – техноселекционеры выли, когда Банев выдал им желаемые характеристики, смотрели на него умоляющими глазами и шепотом спрашивали: «На черта тебе такое?», но Банев на то и Банев, он был неумолим, и «мичуринцы», стеная, сделали то, что ему было надо. Начальник «звездоходов» злопамятным не был, поэтому просто добродушно посмеивался, припоминая безудержную ругань, стоявшую у него в кабинете при зарождении проекта «Водолей».
* * *
Толком вникнуть в записи «Рыбки» Михеев не успел. Хватило времени только просмотреть панорамы облета и основные данные комплекса. Подтвердилось, что это искусственное сооружение и что, как Михеев и предполагал, большая его часть находилась ниже поверхности планеты: не заглубилась в результате оседания, а изначально размещалась ниже уровня почвы. На этом – все. Даже помоделировать внешний облик на основе снимков не успел.
«Алконост» вынырнул в трехмерность, и прямо по курсу Михеев увидел систему, где его с нетерпением – а как же еще? – ждал Банев. Хоть и не любил Михеев эти возвращения, но честно себе признавался: зрелище обжитой системы каждый раз повергало его в восторженно-юношеское состояние, когда любое достижение человечества воспринимаешь как свое.
Отсюда, с границы, система для пилота, находящегося в навигационном реале, напоминала драгоценный камень, переливающийся волнами успокаивающего зелено-голубоватого света. Михеев воспринимал и видимые в обычном спектре «грибы» орбитальных лифтов, шляпки которых светились бело-голубыми и зелеными огнями причальных огней, и синие с фиолетовым отливом обозначения внутрисистемных трасс, и, совсем уже на грани восприятия, спокойно-деловитый насыщенный синий с медвяно-солнечными мазками эмофон системы. Судя по состоянию эмофона, все в порядке, и Михеев облегченно выдохнул. И тут же напомнил себе, что Банев его вызвал явно не для того, чтобы побеседовать о несвоевременных отчетах.
– Я связалась с диспетчерами системы, – заговорил мягким женским голосом «Алконост», – нам дают коридор к станции, личное распоряжение старшего диспетчера системы. Приказано идти на максимально безопасной скорости.
Вот это да, Банев выбил коридор-прим для обычного разведчика. Что же такое ему нужно? Под ложечкой нехорошо засосало – чутье подсказывало Михееву, что такой поспешный вызов может быть связан только с его прошлым. Тем самым, от которого он старался сбежать как можно дальше к звездам.
Михеев. Дурные сны.
Азия. 21… год
Тела были маленькие, худенькие, серо-желтые. Михеев смотрел на их тощие коленки и вспоминал кузнечиков, которые жили на поляне перед домом его родителей. Точнее, дачей, куда они приезжали, начиная с весны, почти каждые выходные, и отец косил лужайку электрической газонокосилкой.
Михеев помнил, как мама каждый раз переживала, что отец жжет слишком много дорогого электричества, но папа только отмахивался – Михеев лишь позже понял, что отец скрывался за стрекотом газонокосилки от всего мира.
Кузнечики выстреливали из-под ножей древней, со следами первоначальной зеленой краски машинки, высоко взлетали в воздух и снова прятались в траве. А маленький Михеев их ловил, с испуганным восторгом зажимал в сложенных ковшом ладонях и вздрагивал, когда кузнечик стукался в ладони, пытаясь выбраться.
Михеев на мгновение закрыл глаза, возвращая сосредоточенность. Надо же, как интересно мозг пытается вытеснить то, что не может уложить на соответствующую полку. Ну, ничего, найдем, найдем полочку. Рационально воспринять и классифицировать можно все. В этом Михееву не было равных, за то и ценили.
– Уровень воздействия? – спросил он молчаливого ассистента, ожидавшего, как и положено, в шаге позади.
Ассистент сверился с полупрозрачной пластиной планшета.
– Мы давали до семидесяти шести процентов от максимума в течение пятидесяти шести часов, – доложил он.
Михеев вдруг обратил внимание, насколько неуместной здесь, среди мертвой деревни в джунглях, выглядит его кремовая водолазка.
Семидесяти, значит, шести процентов. Михеев покрутил цифры в голове, попробовал на вкус. Горьковато, однако. Это, конечно, не пиковый показатель, но тоже близко к верхнему пределу, а пятьдесят шесть часов – это почти трое суток.
– Степень разрушения материала? – сухо уточнил он, не отводя глаз от обтянутых серой кожей коленок. «Материала»… любят в корпорациях эвфемизмы, ох и любят…
– Порядка восьмидесяти процентов, точнее еще не обсчитали, – с виноватой миной доложил ассистент.
То есть около двадцати процентов жителей трех деревень, затерянных где-то в глубокой жопе джунглей, давно погрузившихся в родоплеменные отношения – спасибо тем же корпорациям, – оказались все же невосприимчивы к программе.
Хотя с чего это он решил, что невосприимчивы? Живучи сверх расчетных для данного региона расчетов аналитиков компании, это да. А вот как на них подействовала программа, это еще неизвестно. Они могли оказаться в первых рядах тех, кто с ножами для рубки подлеска – страшными, обманчиво неуклюжими штуками – рванули рубить и резать страшных демонов, в которых программа превратила жителей соседних деревень, истово веруя, что защищают свое новое божество.
Резать и рубить – да, насиловать – ни-ни. Это было одним из главных условий заказчика – обкатать именно этот параметр. Он был крайне важен и назывался очень красиво (Михеев аж непристойно гоготал, когда читал, и испытывал искреннее наслаждение, глядя на рожи корпорантов): «Методы по оптимизации тенденций изменения демографического фактора в зоне проведения экспериментального воздействия на политико-маркетинговые установки местного населения».
Хорошо воздействовало, качественно.
– Проанализировать уровень воздействия установок на выживших. Отдельно ищите тех, на кого воздействие оказалось минимальным. Вообще тщательно ищите тех, кто выбивается из нормы в обе стороны. Если найдете – изолировать, если ранены – лечить. Полная информационная изоляция – это важно. Все понятно?
Ассистент кивнул. Понятно, конечно. И планшет, разумеется, у него в режиме стрима, зашифрованный поток идет к заказчику двадцать четыре на семь.
– Что с отработанным материалом?
Вот же гнида. Задает каждый раз вопрос, хотя прекрасно знает ответ. Но стрим, стрим, корпоративная этика, прикрой свою жопу.
Михеев пожал плечами:
– Как обычно. Полная утилизация.
* * *
– Михеев, это нерационально, – сказал «Алконост» тихо и, как показалось Михееву, с сочувствием.
Он и сам знал, что нерационально, но полное возвращение в явный мир, необходимость разорвать связь с корабельным реалом заставляли его нервничать. Да что там, говори честно, пугали до дрожи. Он знал, что не уникален, через это состояние проходили все пилоты Дальней разведки, разум которых сливался в единое целое с кораблем. Но «Алконост» осознавал, что у пилота были и другие причины не слишком стремиться в Обитаемый космос. Не все причины он понимал, но психоэмоциональное состояние чувствовал, как никто другой.
– Сам знаю, – буркнул Михеев.
Сейчас он бежал по дорожке Измайловского парка, его лесной части. Вбежал с того входа, что на 11-й Парковой и теперь честно пытался одолеть подъем, выводивший на петлю вокруг Серебрянского пруда. Мало ему душевных переживаний, так еще и оболочку надо готовить к столкновению с явным миром. Для чего корабль с полной безжалостностью устроил ему программу физической реабилитации.
– Вот тебе и симбиоз, – пыхтел Михеев, одолевая подъем.
Ну хоть картинку красивую сделал: нежная весенняя листва, запах земли и дерева после легкого дождя и… вот, зараза… малышня на самокатах, которая стайкой вылетела из-за поворота.
– Сосредоточьтесь, пилот, вам надо приводить в порядок рефлексы, – нежно проворковала не пойми откуда появившаяся дева лет двадцати пяти в спортивном костюме. Волосы собраны в конский хвост, лицо безмятежно.
– Конечно, тебе-то что? Создал аватар да издевайся!
Вот и пруд. Подъем позади, уже хорошо.
Девица задорно подмигнула и убежала вперед. Михеев, ожесточенно сопя, повернул налево, уходя с асфальта на дорожку. Ну, конечно, «Алконост» предусмотрел и вязкую, размокшую после дождя глину.
– Спасибо тебе, птичка.
* * *
– Говорит корабль Дальней разведки «Алконост», пилот Михеев. Прошу разрешения на стыковку.
– «Алконост», станция «Водолей». Сигнал вижу ясно, стыковку разрешаю. Нужна ли помощь?
Неизвестный Михееву диспетчер, конечно, уже получил все данные от корабля и знал, что у прибывающих все штатно, но этой фразой всегда встречали все корабли Дальней разведки. И Михеев с удовольствием ответил ритуальным: «Все штатно».
Им выдали направление к верхней причальной ветви. Михеев переключил визор в режим обычного человеческого глаза и с отстраненным удовольствием наблюдал, как растет, заполняя пространство, серо-стальная губчатая причальная ветвь, превращаясь в огромную плоскость, к которой неторопливо подплывал вдоль центрального ствола станции «Алконост».
Михеев сделал прозрачной всю пилотскую сферу и теперь стоял-висел в пустоте. Внизу, под подошвами, сновали деловитые «домовые» – служебные симбиоты станции, проверяя состояние ствола, точечно аннигилируя случайный мусор, выстреливали сенсорные пучки, ощупывая подходящие к станции контейнеровозы, яхты, пассажирские внутрисистемники. Один мазнул излучением по «Алконосту» и вдруг совершенно человеческим жестом выдвинул манипулятор, ткнул им пару раз вверх, давай, мол, поспеши.
Ничего себе, Банев, получается, места себе не находит, если следит за его стыковкой в реальном времени. Что, черт побери, происходит? Ладно, смысл дергаться, скоро он все узнает. Вон уже раскрываются причальные щупальца, расходятся в стороны и нежно обхватывают вытянутое, стремительное тело «Алконоста».
* * *
Как ни готовься, а переход от корабельного синтетического реала, пусть и такого совершенного, как на кораблях Дальней разведки, к настоящей полноценной яви физического мира бьет по нервам. Чтобы этого удара избежать, и проводят курс психофизической декомпрессии, постепенно возвращая пилотов Дальней разведки в мир.
Банев Михееву такой возможности не дал, приказал ограничиться возможностями корабельного медикологического комплекса. Михеев отложил это нарушение правил безопасности в копилочку и решил, что непременно напомнит о нем начальнику службы.
«Как передать это ощущение, что все вокруг другое?» – думал он, шагая по коридорам базы, вежливо раскланиваясь с незнакомыми людьми, которые уважительно кивали в ответ или вскидывали ладонь к виску, видя его шеврон на неброском бежевом комбинезоне.
Тело иначе реагировало на каждый приближающийся предмет. Напрягалось в ожидании столкновения, когда каждое касание бьет током, потому что нервы, мозг и вся прочая человеческая начинка отчего-то считает, что любые впечатления от соприкосновения с реальными предметами должны быть острее, чем в синтетическом реале. Цвета же, наоборот, казались приглушеннее, чем ожидал привыкший к синтетике мозг. От этого возникал довольно сильный диссонанс восприятия.
А главное, во всяком случае для Михеева, – запахи. Неожиданные, сбивающие с толку, непривычные, непонятно с чем связанные. Запахи были повсюду. Этот феномен медикологи тоже хорошо знали, понимали, откуда он берется – самый совершенный синтет-реал опирался на чувственный опыт пилота. Корабль не мог, да и не должен был в целях безопасности, предлагать пилоту ничего из того, что выходило бы за рамки его сенсорного опыта. Поэтому и запахи, которые пилот ощущал в синтете, базировались на его восприятии, привязывались к тем объектам, с которыми их связывал пилот.
Вот, скажем, Михеев почти не помнил, как пахнет сирень. «Алконосту» удалось вынуть какие-то детские воспоминания, скрытые за гранью осознанной памяти, но не более того. И сейчас, вдруг почувствовав легчайший аромат сирени, пилот заозирался, пытаясь понять, откуда этот запах, намертво увязанный в его голове с огромными белыми кистями цветов на дереве и фонтаном, в струях которого бегала ребятня. Он обернулся – по коридору удалялась стайка девушек, они о чем-то шептались, смеялись, и лишь теперь он понял, что сиренью пахла вон та, с короткой, почти мальчишечьей стрижкой, невысокая шатенка.
Настоящей сиренью, ты глянь… Ему показалось, что он нелеп и неуклюж. Стоит посреди бело-золотистого коридора, полного спокойного света, какой бывает только на станциях, где светильники скрыты в толще сверхпрочного пенистого коралла, и крутит тяжелой шишковатой лысой башкой. Загорелой, с намертво отпечатавшимися круглыми отметинами подключения к системам «Алконоста».
– Вот нам только панической атаки не хватало, – пробурчал он себе под нос и пошел дальше, глубоко сунув руки в карманы и остро жалея о том, что отключен от «Алконоста» и корабль не выдаст ему отрезвляюще ехидное замечание в ответ.
– Сам, теперь все сам, как раньше люди жили, – вздохнул Михеев.
Коридор выходил в широкий круглый зал – значит, он уже близко к центральному стволу. Заметил автоматы, здесь их стилизовали под скатерти-самобранки из русских сказок, тронул сенсоры, выбрал стакан морса. Что значит, какого? Клюквенного, конечно. Такого, чтобы от кислинки и холода зубы ломило. С холодом, правда, обманули, но напиток оказался достаточно кислым и прохладным, чтобы окончательно успокоить его и вогнать в рабочее состояние, без которого являться на встречу с Баневым бессмысленно.
Кстати, стоило уточнить, далеко ли от него кабинет начальника. Информаторий выдал на глазной имплант «духа» – персональную навигационную программу, и Михеев отправился за зеленоватой точкой, которая вывела его к ближайшему гравилифту. Три яруса наверх, пройти по коридору до второго поворота направо, третья дверь слева. Михеев резко выдохнул и постучал.
