Крокодил или война между добром и злом, случившаяся в царствование Людовика XV

В вопросе определения границ уже самого мартинизма, дабы отличить учения Сен-Мартена и Паскуалли в историографии, эзотерической и эзотериологической, можно выделить три основных подхода, которые мы назовём критическим, некритическим и гиперкритическим. Некритический подход, нашедший яркое выражение у главы Ордена мартинистов, крупнейшего французского оккультиста конца XIX в. Папюса (1865–1916), под мартинизмом понимает как доктрину Паскуалли, так и Сен-Мартена. Для Папюса Мартинес де Паскуалли был основателем мартинизма [Papus 1895: 6, 16]. Критический подход, начало которому положил один из творцов современного термина «эзотеризм» [Фиалко 2018a: 13], исследователь гностицизма Жак Маттер (1791–1864) в биографии Сен-Мартена [Matter 1862: 71], отделяет мартинесизм (учение последователей Паскуалли) от мартинизма (учения последователей Сен-Мартена). Уже Каро полагал, что Сен-Мартену основание «секты Мартинистов» приписывается только по недоразумению и отделял от «теургической» линии Паскуалли мистическую линию его ученика [Caro 1852: 26–27].

Маттер с полным основанием замечает, что Сен-Мартен лично «никакое течение вообще не основал» (n’a point du tout fondé de secte), да и работы его не стали причиной появления «мартинистов»:

«Должно ли приписать влиянию этой работы (первого труда Сен-Мартена – М. Ф.) основание школы мартинистов, имевшей последователей, если и не многочисленных, то довольно ярких в Германии и северных краях (Российской империи – М. Ф.)? Я так не думаю» [Matter 1862: 71].

Утверждение, что Сен-Мартен основывал какие-либо частные «ложи», не говоря уже об организации, также сомнительно [Matter 1862: 71]. В работе 1899 г., посвящённой разграничению мартинизма и мартинесизма и их связи с масонством и виллермозизмом, Папюс разделяет мартинесизм, виллермозизм, мартинизм Сен-Мартена и мартинизм «современный» [Papus 1899: 2], в котором он играл видную роль. Основываясь не на «внешних» работах Сен-Мартена, а документах Ордена и его переписке с Виллермозом, Папюс пытается показать, что многие выводы Маттера основаны на незнании «ключей, которые даются на сей счёт иллюминизмом» [Papus 1899: 19]. Папюс утверждал, что Сен-Мартен, приобщённый тому, что было свыше сообщено ему «неведомым посредником» (agent inconnu), стал далее передавать «высшее» знание путём личного посвящения:

«Если на Виллермозе, в первую очередь, лежала обязанность по объединению мартинистских "частей" воедино и активной деятельности во Франции, то Клод де Сен-Мартен получил задание организовать посвящение индивидуальное и деятельность вести как можно более широкую, [только Францией не ограничиваясь]. В силу этого он был допущен к изучению наставлений "неведомого посредника" в полном объёме, и в нашем распоряжении в архивах Ордена есть много бумаг, переписанных с комментариями рукой самого Сен-Мартена» [Papus 1899: 20].

Заметив, что всё это «будет прояснено, когда потребуется» и попутно сообщив, что Сен-Мартен «активно занимался практическим герметизмом и немного алхимией» в лионской алхимической лаборатории [Papus 1899: 20], Папюс решает всё же ограничиться цитатами из «открытых источников», переписки с Кирхбергером, которая эти «сведения» не особенно подтверждает. Сен-Мартен признаёт, что «шёл по внешнему пути», но на наш взгляд, достаточно вчитаться в «Мой портрет», чтобы понять, насколько же его автор был далёк от одержимости «оккультизмом» вообще и личными «посвящениями» в частности.

Гиперкритический подход, развитый выдающимся исследователем наследия Сен-Мартена Робером Амаду (1924–2006) [Amadou 1975: 25], определяет учение Сен-Мартена в качестве сен-мартинизма, а мартинесизмом называет доктрину его учителя Паскуалли^[56]. Это самый строгий подход, оправданный при сравнении трудов обоих авторов. Вопрос о специфике исследования имеет прямое отношение к использованию определений. Хотя термин «мартинизм» (как и «сен-мартинизм») «внешний», ничто не мешает при анализе только наследия Сен-Мартена пользоваться им, оставляя за скобками тех, кто стал «по недоразумению» именоваться мартинистами. В числе их были русские «мартинисты», которые, хотя и отдавали должное работам Сен-Мартена [Лонгинов 1867: 179], были членами розенкрейцерского «истинно-масонского» Ордена золотого и розового креста [Кондаков 2012: 14, 106]^[57]. Папюс отстаивал противоположный взгляд, споря с Маттером (если не с самим Сен-Мартеном):

«Очень занятно видеть, как некоторые критики, которых мы воздержимся точнее обозначить, пытаются нас заставить поверить в то, что никогда Сен-Мартен не основывал никакого ордена. Вот уж и правда, надо читателей считать людьми очень неосведомлёнными, чтобы отважились они такую глупость по простоте душевной повторять вслед за критиками. Ведь это орден Сен-Мартена, проникнув в Россию в царствование Екатерины Великой, стал таким популярным, что при дворе играли пьесу, целиком посвящённую мартинизму, который пытались осмеять»^[58] [Papus 1899: 21].

Сам Сен-Мартен, чуждый «мартинизму», оказывается в тени как своего учителя де Паскуалли, основавшего собственную организацию и дававшего личное посвящение, так и своих последователей Папюса и Шабосо, создавших в конце XIX в. влиятельный Орден мартинистов, и даже своего соратника, второго главного ученика Паскуалли, Виллермоза, отца Исправленного шотландского устава, столь неравнодушного к масонству [MP. № 106, 204]. Такого рода «неузнанный» и «неизвестный» статус, отвечающий псевдониму Сен-Мартена, соответствовал и его самоопределению:

«Моё особое духовное течение (secte) – это Провидение, обращённые мною люди – это я сам, а религия моя – правда^[59]. Давно уже такова самая суть всех моих идей и чувств, всего моего учения» [MP. № 488].

3. Особенности поэмы Сен-Мартена и её дурная слава

На каком основании в заглавии этого небольшого введения утверждается, что «Крокодил» можно рассматривать в качестве вершины жизни и творчества Сен-Мартена? Почему вообще из десятка важных философских работ Сен-Мартена, не перевёденных на русский язык, был выбран именно «Крокодил», далеко не самая известная его работа?

Причина этого выбора в уникальности позднего «Крокодила», вышедшего ещё за четыре года до ухода из жизни Сен-Мартена под названием его «посмертного труда». Основополагающие работы Сен-Мартена – это или молитва или проповедь. «Крокодил» примечателен не только своей «необычностью», подчёркиваемой и знатоками наследия Сен-Мартена, и даже людьми, знавшими его лично, но и тем, что учение «неизвестного философа» здесь нашло художественное выражение, а сам он, выступающий в остальных работах как бы от своего лица, здесь становится ещё и «неизвестным автором». В поэме осуществилось желание Сен-Мартена максимально оживить свои работы [Saint-Martin 1807 II: 120–121]. Именно поэтому посмертно опубликованный «Мой портрет», имеющий характер исповеди, а не проповеди, что несравненно дороже [Гачев 1997: 254–257, 451], на наш взгляд, ценнее всех работ Сен-Мартена (включая «Крокодила») вместе взятых.

Сен-Мартен отмечает точный день окончания своей поэмы, за три дня до штурма дворца Тюильри:

«В понедельник, 7 августа 1792 г. в час дня, я закончил "Крокодила” в небольшом кабинете в своих птибурских апартаментах, выходящем окнами на Сену. Это произошло в ту же неделю, когда Французская революция сделала огромный шаг вперёд, 10-го числа крупное столкновение произошло в Париже, куда я приехал 8-го. В Пти-Бур я возвратился 16-го. "Крокодил” с тех пор получил множество добавлений, но суть поэмы осталась той же, что и в то время, когда она был завершена» [MP № 669].

Примечательно, что сдержанный обычно в отношении своих «трактатов» Сен-Мартен, похоже, ждал много от «Крокодила» и даже упоминал людей среди своих знакомых, на кого поэма с первых песней произвела ошеломляющее впечатление [MP. № 541]. Этим надеждам не суждено было оправдаться, и книга не получила признания. По выражению Фабьены Мур, поэма «кое-кого удивила (raised a few eyebrows), но всё же не смогла ни внимания, ни похвалы снискать» [Moore 2006: 80]. Сен-Мартен жалел об этом и был уверен, что при должной редактуре она может стать шедевром, впрочем, отдавая себе отчёт, что книга останется непонятой, если читатель не сможет понять её философских оснований:

«"Крокодил”, выйдя в свет, не стал сильным потрясением, потому что основоположения, на которых он покоится, так далеки от принятых представлений, что его и не поняли… "Крокодил”, и правда, полон небрежностей, он чувствует в себе неимоверное желание своего автора от них избавиться. Но даже при этом несомненно – если "Крокодила” ещё раз подчистить, он мог бы стать жемчужиной, так много необычайного, сладостного и колкого обещала и могла дать основа книги. Всё это будет прибережено для второго издания, если оно вообще когда-нибудь состоится, в чём я сомневаюсь» (курсив наш – М. Ф.) [MP. № 960].

Второе издание поэмы, о котором мечтал Сен-Мартен, так и не осуществилось при его жизни, и надежды на то, что она будет оценена по достоинству, не оправдались. Более того, репутация поэмы со временем становилась только хуже. Жанс в «Биографической заметке» о Сен-Мартене «Крокодила» определяет так:

«Гротесковая поэма, одна из самых необычных, выдерживающая сравнение даже с Рабле^[60], которая сталкивает добро и зло, и под личиной феерии скрывает наставления и критику, откровенная правдивость которых могла бы оскорбить определённые научные и литературные круги» [Gence 1824: 12–13].

Ещё более категоричную оценку поэме даёт профессор (с 1824 г., а в 1837–1872 гг. декан) факультета французской литературы в университете города Безансон Жан-Батист Перенне (1800–1873) в статье о Сен-Мартене, помещённой в его дополнениях к биографическому справочника Франсуа де Феллера (1735–1802):

«Это произведение самое тёмное, какое только рождало на свет божий мутное воображение его автора, поэтическим талантам которого оно не делает никакой чести» [Pérennès 1834: 218].

Приводя расшифровку имён, которые носят герои «Крокодила», являющихся, как он верно замечает, «ключом ко всей поэме», Перенне добавляет, как бы забивая гвоздь в крышку гроба этой книги: «но это её не делает ни менее скучной, ни более доступной уразумению» [Pérennès 1834: 218]. Слова Жанса о «романе загадочном и тёмном» (énigmatique et obscur) [Gence 1824: 13], повторит почти через тридцать лет Каро: «тёмная гротесковая поэма» [Caro 1852: 92].

Большую роль в укреплении репутации «Крокодила» как произведения и сложного и претенциозно-посредственного, сыграл виднейший французский литературный критик Шарль Огюстен де Сент-Бёв (1804–1869), касающийся Сен-Мартена и его поэмы в своём цикле «Непринуждённые беседы в понедельник» (1851–1862)^[61]. Вспоминая о заметке Сен-Мартена с указанием дня, когда был закончен «Крокодил» [MP. № 669], он замечает:

«Жаль, что эта дата, им точно и с удовлетворением отмеченная, лишена привязки к труду, более достойному упоминания. Одним из самых примечательных заблуждений Сен-Мартена была его уверенность, что "Крокодил", отделанный чуть тщательнее и с большим вниманием к деталям – как он говорит, "ещё раз подчищенный" – мог бы стать жемчужиной. У Сен-Мартена, видимо, была некая комическая "жилка", тонкое чувство юмора в досужих беседах, и он постоянно возвращается к этой теме, чтобы "Крокодила" сделать понятным. Но, когда перо уже у него в руках, веселье это испаряется куда-то и уступает место шуткам по большей части тяжеловесным и наиболее дурновкусным. Смех вообще не особо мистикам к лицу, сложно себе представить жизнерадостного Фенелона^[62] в весёлом расположении духа. Сен-Мартен никаких очков не заработал, обратившись к жанру, в котором подвизался его земляк Рабле» [Sainte-Beuve 1854: 210].

Полагать, что непринятый литературным сообществом, «Крокодил» всё-таки обрёл культовую репутацию в среде «эзотерической», также не стоит. В конце XIX в. Гуайта, давший блестящий очерк поэмы, задастся вопросом:

«Какой любитель оккультизма – не исключаем мы и тех, кто Сен-Мартену интеллектуально наследовал – взял на себя труд поразмышлять над "Крокодилом" <…>? Вслух эту тему не обсуждая, многие почитатели великого мистика (Сен-Мартена – М. Ф.) согласны между собой – они воздерживаются от того, чтобы даже критиковать эту "ошибку учителя" (вот привычный ярлык для поэмы)» [Guaita 1920: 406].

На наш взгляд, не менее прав Гуайта и когда даёт этому произведению высокую оценку:

«Ну что же, мы свидетельствуем здесь – и не уличит нас во лжи ни один [мартинистский] посвящённый, получивший настоящие наставления – что "Крокодил" – это удивительная бурлесковая эпопея, в которой раскрывается Великая тайна, бёмевская Mysterium Magnum (Великая тайна – М. Ф.)» [Guaita 1920: 406].

Насколько справедливы эти оценки, читатель сможет судить сам. Что касается поэтических достоинств поэмы, нужно сказать, что ещё при жизни Сен-Мартена стихи его далеко не всегда хвалили. Он передаёт слова одного богослова (пояснив: «только от таких людей подобных соображений и можно ждать»), сказанные по поводу стихотворных «Стансов о происхождении и предназначении человека»:

«Если бы тому, кто сие написал, было восемнадцать лет, то можно было бы сказать – работа удалась на славу» [MP. № 677].

Сам Сен-Мартен оценивал свои стихи невысоко [MP. № 689], к тому же они отнимали у него много сил [MP. № 77]. «Крокодил», построенный на чередовании прозы и стихов, произведение для него уникальное. Впрочем, были проекты и других беллетристических произведений, которые так и не были им осуществлены. История из криминальных сводок города Тура (молодого солдата, снимавшего жильё у пожилой пары и представившегося их сыном, они убивают после того, как берут у него крупную сумму в долг) внушила ему сюжет для драмы. Она должна была заканчиваться моралью – отец понимает, что убил своего настоящего сына. Сен-Мартен думает о её написании, но: «я уже не в том возрасте, чтобы осуществлять подобные предприятия, живая линия [судьбы моей] слишком крепко держит меня в своих руках» [MP. № 346]. Примечательная особенность «Крокодила», чередование прозы и стихов (прозиметрум), которым написана, к примеру, «Новая жизнь» Данте, была обусловлена спецификой самой «поэмы», в которой элементы философского трактата сочетаются с любовно-приключенческим романом, не чуждым визионерству. Сен-Мартен мечтал об идеальном совмещении «стройно-логического» (de la méthode) и «страстно-увлечённого» (de l’enthousiasme). Первого компонента в его трудах хватало, а вот со вторым он побаивался переборщить, хотя лучшим аргументом против «мёртвых» сенсуалистических и материалистических систем считал «живые» примеры, способные нелюбимым Сен-Мартеном философам «поддать жару» (réchauffer): «Отправляться искать жизнь нужно к самой жизни» [Saint-Martin 1807 II: 120–121]. Таким образом, философские монологи мадам Арев, обращённые к членам Общества Независимых, поучения Елеазара Ле Жанье и «назидательный рассказ одного незнакомца» для автора поэмы были так же ценны, как и оттеняющие их «занимательные» сатирические отрывки из «речи учёного оратора». Поэма дала Сен-Мартену возможность проявить себя как писателя в собственно художественных её эпизодах. Колоритны повествования Урдека о посещении «адских» глубин Крокодила и городе Аталанта, законсервированном в чреве Крокодила и ставшем подобием «Атлантиды», и рассказ с мыса Горн. Любовная линия Урдека и Рахили даже не невинна, а буквально стерильна – мы ничего не знаем о внешности героев, вступающих в конце поэмы в брак. Однако, как раз этот сюжет Сен-Мартеном, видимо, и не мыслился «живым», будучи, также как и его платоническая связь с Бёклин, образцом «правильных» отношений, заключённых на небесах, то есть идеального брака. Любые подробности этой связи, вероятно, показались бы автору «Крокодила» излишними, если не «грязными».

Главный образ и, наверное, главный герой поэмы обязан своим происхождением Египту. Конечно, египтологии в современном понимании в конце XVIII в. быть не могло, но некоторые сведения, которых было достаточно для формирования этого «астрального» образа безмерного одушевлённого тела Вселенной, Сен-Мартен мог получить из античных источников. Сет, противник воскресающего бога Осириса, египетское божество мрака и песчаной бури, был греками отождествлён с Тифоном, гигантом, олицетворявшим в греческой мифологии разрушительные, огненные хтонические силы, сыном Геи, богини земли, и Тартара, олицетворения глубочайшей бездны, находящейся ниже царства Аида. Гесиод опишет рождение Тифона так (Теогония. 820–828):

«После того как Титанов прогнал уже с неба Кронион, / Младшего между детьми, Тифоея, Земля-великанша / На свет родила, отдавшись объятиям Тартара страстным. / Силою были и жаждой деяний исполнены руки / Мощного бога, не знал он усталости ног; над плечами / Сотня голов поднималась ужасного змея-дракона. / В воздухе тёмные жала мелькали. Глаза под бровями / Пламенем ярким горели на главах змеиных огромных» [Гесиод 2001: 45].

Сведения о почитании египтянами Тифона-Сета в образе крокодила даёт Плутарх (I–II вв.н. э.): «из домашних животных Тифону посвящают самое грубое – осла, а из диких – самых необузданных – крокодила и гиппопотама» (Plut. Isis. 75) [Плутарх 2006: 59]. Он сообщает даже сведения, касающиеся связи крокодила со звёздным культом, для позднего Сен-Мартена немаловажные (Plut. Isis. 75):

«Так же и крокодил пользуется почётом, не лишённым убедительного основания, – ведь его называют подобием бога потому, что только у него одного нет языка, а божественное слово не нуждается в звуке <…>. И говорят, что из обитателей воды только у него одного глаза прикрывает нежная и прозрачная плёнка, спускающаяся со лба, так что он видит, будучи невидимым, а это свойство присуще Первому богу. И где самка крокодила откладывает яйца, там она отмечает предел разлива Нила. Ибо откладывать в воде они не могут, далеко от воды – боятся, но так точно предугадывают будущее, что принося и обогревая яйца, они пользуются подъёмом реки и сохраняют их сухими и неподмоченными. Они кладут шестьдесят яиц, столько же дней высиживают их, и столько же лет живут самые долголетние крокодилы, а это число – первое для тех, кто занимается небесными светилами» [Плутарх 2006: 84].

 

Сведения о почитании крокодила египтянами содержатся ещё у Геродота (V в. до н. э.):

«Так вот, в иных областях Египта крокодилы считаются священными, а в других – нет, и с ними даже обходятся, как с врагами. Жители Фив и области Меридова озера почитают крокодилов священными. Там содержат по одному ручному крокодилу. В уши этому крокодилу вдевают серьги из стекла с золотом, а на передние лапы надевают кольца. Ему подают особо назначенную священную пищу и, пока он живёт, весьма заботливо ухаживают за ним, а после смерти бальзамируют и погребают в священных покоях <…> Если какого-нибудь египтянина или (что всё равно) чужеземца утащит крокодил или он утонет в реке, то жители того города, где труп прибило к берегу, непременно обязаны набальзамировать его, обрядить как можно богаче и предать погребению в священной гробнице. Тела его не дозволено касаться ни родным, ни друзьям. Жрецы бога [реки] Нила сами своими руками погребают покойника как некое высшее, чем человек, существо» (История. II, 69, 90) [Геродот 1972: 101, 106].

Упоминая о гигантском Фаюмском лабиринте, Геродот замечает (История. II, 148):

«О подземных же покоях знаю лишь по рассказам: смотрители-египтяне ни за что не желали показать их, говоря, что там находятся гробницы царей, воздвигших этот лабиринт, а также гробницы священных крокодилов» [Геродот 1972: 126–127].

Трогательный рассказ о крокодиле, закормленном жертвенными лепёшками, жареным мясом и вином в городе Шедит в Файюмском оазисе, есть у Страбона (География. XVII, 38).

Крокодил стал в поэме олицетворением сил зла и плоти, всеобъемлющим чревом Вселенной [Фиалко 2018б], подобным мифическому первотелу космоса, сотворённому в начале времён и подвергнутому расчленению [Франк-Каменецкий 1938]. Признающийся в конце 35-й песни в своей огненной природе, он является «адским огнём» [Rihouët-Coroze 1979: 42], «огненной рептилией, в которой воплотился змей Нахаш^[63]» [Guaita 1920: 407], то есть подобием Люцифера или Сатаны [Rihouët-Coroze 1962]. Определение Крокодила как объективированной «вселенской материи» [Moore 2006: 83], самого «бога всеобщей материи» (песнь 3-я) или же одной из ипостасей его, на наш взгляд, ближе всего к тому содержанию, который вкладывал в этот образ сам Сен-Мартен. Более того, обозначение Крокодила уже на языке европейского эзотеризма конца XIX в., оформленном Элифасом Леви в середине XIX в. не без участия Сен-Мартена [Фиалко 2018а: 159–175], в качестве астрального начала низшего порядка (lAstral inférieur) [Guaita 1920: 407] достаточно полно раскрывает содержание ключевого образа поэмы, не лишённого черномагического ореола. Он показательно наделён определённым артиклем (le Crocodile), отражённым в её заглавии: «тот самый, сущий Крокодил». Остальные герои с говорящими именами либо воюют на стороне Крокодила (Зыкон, Сухощавый мужчина, Дама с общественным весом), либо являются союзниками мадам Арев, главы Общества Независимых, и стоят на страже «добра» (Ле Жанье, Елеазар, Урдек и Рахиль) [Rihouët-Coroze 1979: 41]. Если мадам Арев и Ле Жанье носят имена, которые сравнительно легко прочитываются, то расшифровка значений Зыкона и Урдека более затруднительна.

Имя мадам Жоф (madame Jof) восходит к перевёрнутому фр. foi, «вера», поэтому в нашем переводе она стала мадам Арев (Арев – Вера). Созвучие русского имени с корнем ту, одним из значений которого в библейском иврите было «поручиться за кого-либо», непреднамерено. Имя испанского иудея Елеазара, чьим прототипом послужил учитель Сен-Мартена Паскуалли, отца Рахили и наставника Ле Жанье, отсылает к ветхозаветному Елеазару, сыну Аарона. Он стал первосвященником после смерти отца, которого Бог лишил права увидеть Землю Обетованную (Числа 20:23–28). Герой Сен-Мартена носит, по выражению Мур, a Hebrew name revealing his connection with God [Moore 2009: 196]. Имя Елеазара, действительно, говорящее и значит буквально: «Бог (אל ) помог) עזר )» – אלעזר . Имя дочери Елеазара и возлюбленной Урдека, Рахили отсылает к ветхозаветной жене Иакова и матери Иосифа (Бытие 29:6-28; 30:22–24). Станислас де Гуайта утверждал, что «Рашель» (Rachel) в «Крокодиле» – восходящее к евр. ראש־אל говорящее имя со значением «божественная основа (вершина, начало) души» (le principe divin [de l’âme]) [Guaita 1920: 407]. Имя Рахили на древнееврейском значит «овца» (רחל), однако подобное же толкование её имени Сен-Мартеном на материале «французского» Rachel (или, вернее, Rochelle, учитывая огласовку еврейского слова rosh – «голова, начало») нельзя исключать.

Имя Седира (Sédir, а иногда, по-видимому, только из-за «небрежной орфографии»: Sedir), высокопоставленного офицера парижской полиции, пытающегося спасти столицу от бунта, является анаграммой для французского слова «желание» (фр. Désir). Ключевое понятие в учении Сен-Мартена, обозначавшее силу неустанного стремления человеческой души к высшему началу, отражено в заглавии труда «Человек желания^[64]». Ср.: «Стучите, стучите же ещё настойчивее (avec encore plus de désir) в двери града святого, не знайте ни минуты покоя, пока не дадут вам левиты приподнять завесу над святилищем вашего Бога!» [Saint-Martin 1790: 321]. «Но раз дух твой (Бога – М. Ф.) и любовь наполняют всю Землю, верно и то, что не можешь ты скрыться от глаз человека, тебя желающего (qui te désire) и тебя ищущего» [Saint-Martin 1790: 41]. Учитывая, что Сен-Мартен несколько лет состоял на военной службе офицером, не исключено, что если Елеазара он наделил чертами своего учителя де Паскуалли, то Седира, верного ученика Елеазара – своими собственными. В переводе для «Седира» был избран «французский» вариант – Ле Жанье, в русском языке также служащий анаграммой для слова «желание». Благодаря наличию во французском ряда производных от лат. sedere («сидеть, оседать») даже каламбур нового имени Седира с «лежанием» (от «лежать») воспроизводит игру слов оригинала. Ср. имя Sédir с фр. sédentaire («сидячий, оседлый»), sédiment («осадок») etc.

Имя Урдека, соратника Ле Жанье, влюбляющегося в Рахиль, который вернётся из чрева Крокодила, чтобы рассказать об увиденном, «одного из числа новых Ион» [Guaita 1920: 407], с большим трудом, чем имена Седира или мадам Жоф, поддаётся дешифровке. Интересной и правдоподобной кажется догадка, высказанная виднейшим оккультистом конца XIX-го века, членом Высшего совета мартинистского ордена Папюса и Шабосо, Станисласом де Гуайта (1861–1897) в книге «Ключ к чёрной магии» [Guaita 1920: 406]. Де Гуайта полагал, что Ourdeck – это транскрипция словосочетания на иврите с французским партитивным артиклем de: אורׄ d’ אש (Aoûr dÆ’ sch [or d’esh]), значащего «свет огня»: אורׄ («свет»), «принадлежащий», «свойственный» (de перед гласным следующего слова, то есть евр. אש esh, «огня», превращается в d’) אש («огню»). На иврите без французского de этот смысл может быть выражен с помощью status constructus как: אורׄ האש (в значении фр. la lumière du feu) или без помощи артикля: אורׄ אש (une lumière de feu). Если эта интерпретация верна, то имя Урдека символизирует огненную действенную силу «желания», божественного пламени в человеческой душе. Урдек – своего рода двойник Ле Жанье (Желания), оба они поддерживают «благое начало» своими делами, будучи пока лишены чёткого знания о высшем начале^[65]. Если Ле Жанье близок наставляющему его Елеазару, то Урдек – дочери Елеазара Рахили, в которую влюблён, и просвещающей его мадам Арев^[66].

Имя отрицательного персонажа, вождя бунтовщиков Розона, видимо, прибывшего вместе с высоким сухощавым мужчиной из Египта (песнь 11-я) [Rihouët-Coroze 1979: 44], таит в себе немало тайн. В 95-й песне поэмы её автор скажет, что оно «обозначает главу беззакония». Верная догадка Симоны Риуе-Короз [Rihouët-Coroze 1979: 44] и Фабьены Мур [Moore 2009: 196], что Roson – это анаграмма для фр. sonor[e] («звонкий, звучный»), похоже, не исчерпывает всю глубину смысла, Сен-Мартеном вложенного в имя Розона. На наш взгляд, при анализе этого имени полезно всегда помнить близкое по звучанию фр. raison («рассудок, ум, причина, основание etc.»), рассматривая roson как его искажение («ложный разум, ложно руководящий»). Это не значит, что в имени Розона не могло быть заложено отрицательное значение шумной и громкой аляповатости дьявольской игры, контрастирующей с постоянной «мягкой заботой» (песнь 52-я) первопричины о человеке. Вспомним, что Провидение, согласно Сен-Мартену, «любит идти тайными путями (dans des voies cachées) и тайны свои являть только в облачном тумане (sous des nuages)» [Saint-Martin 1795: 77], тогда как духам, творящим зло, «понятны исключительно движения грубые и шумные» (песнь 81-я). Из понятия «зычности», свойственной «ложному» закону (raison), и родилось имя этого персонажа в переводе – Зыкон. Два главных отрицательных героя наряду с Розоном, некие «дама с общественным весом» (femme de poids) и «высокий сухощавый мужчина» (grand homme sec), вообще не удостоены имён, вероятно, по той же причине, по которой в конце 79-й песни поэмы автор не пишет слово grimoire – дабы не называть зло по имени. Вообще Зыкон «без царя в голове» – скорее орудие в руках этих двоих [Rihouët-Coroze 1979: 44], и то, что у него в отличие от них имя есть, неслучайно. «Высокий сухощавый мужчина», повествующий о своём добром воспитании и последующей измене материнским заветам и увлечении «тёмными» науками (песнь 48-я), заставляет вспомнить «великого аскета, спиритуалиста и филантропа» из «Трёх разговоров» Владимира Соловьёва, книги не менее загадочной, чем «Крокодил». Теодицея Сен-Мартена основывалась на представление о зле как лишённом онтологического статуса («Я царствую только в ничто», – заметит высокий сухощавый мужчина в песне 49-й) добре, которое по своей воле и на свою беду не пошло «дорогою истины».

Если прототип «влиятельной дамы» (был ли он?) определить сложно, то образ «высокого сухощавого мужчины», согласно догадке Робера Амаду [Amadou 1979: 15], навеян был Сен-Мартену одним из ненавистных ему «шарлатанов», знаменитым графом Калиостро, обычно отождествляемым с итальянским авантюристом Джузеппе Бальзамо (1743–1795). Калиостро, который считался основателем «египетского масонства» [Кузьмишин 2011], был идеальным кандидатом на роль отрицательного героя. Учитывая, что Египет для Сен-Мартена был одним из центров древнейшей «астральной» религии [Фиалко 2018a: 191], то есть искажения «божественной книги» грехопадшим человеком [SaintMartin 1775: 246–255], этот египетский колорит, объединяющий гостя из египетского Мемфиса Крокодила с влиятельной дамой и высоким сухощавым мужчиной, а также Розоном, стал знаковым для сил зла. В некотором роде зло в поэме – феномен египетский, и ex oriente для позднего Сен-Мартена не lux, а, напротив, tenebrae. Концентрацией этой мифологической «тьмы», противоположной «свету» монотеистической религии, стал образ Крокодила.

Вопрос о времени действия поэмы должен рассматриваться отдельно, так как её сюжет многопланов. Время действия первых песен поэмы, рассказа с мыса Горн – 1740 г., военное столкновение на Карибах Англии и Франции. Революционные события в Париже, саму «войну добра и зла, случившуюся в царствование Людовика XV», стоит отнести на основе ряда реалий поэмы к концу 1760-х – началу 1770-х гг., то есть последним годам продолжительного правления Людовика XV, длившегося с 1715 до 1774 г., года смерти короля. Этот период согласуется с возрастом мадам Арев (прим. 4 к песне 14-й) и временем выхода в свет трудов Николя Фрере (прим. 22 к песне 41-й). Важным рубежом, terminus post quem, может служить открытие в 1767 г. Хлебного Рынка, располагавшегося на месте нынешней Торговой биржи [Rihouët-Coroze 1979: 37].

В 1962 г., более чем через полтора века после смерти Сен-Мартена, вышло «второе издание» его поэмы под редакцией Робера Амаду. Публикация «Крокодила» на русском языке позволит читателю познакомиться с этим уникальным художественно-философским произведением, далеко выходящим за рамки привычного «эзотеризма», более того, в чём-то не чуждым даже «антиоккультному» пафосу. Не принадлежа к числу «восхищенцев» (А. Платонов) Сен-Мартена или «мартинистов», о которых он сам ещё при жизни говорил только в третьем лице, осмелимся заметить, что поэма «Крокодил» является книгой, крайне недооценённой – далеко не только благодаря «осуществившимся пророчествам» из учёного курса Крокодила в песне 35-й [Rihouët-Coroze 1979: 60]. Мы стремились снабдить текст «Крокодила», полный множества аллюзий, а подчас и сознательных мистификаций, справочным аппаратом, соблюдая баланс между современными исследованиями о тех или иных темах, всплывающих в поэме, с одной стороны, и произведениями того времени, важными для формирования взглядов самого Сен-Мартена, с другой. За все возможные ошибки или неточности в пояснениях несём ответственность только мы. Если примечания сделают поэму более понятной читателю, дав ему почувствовать, почему она была своему автору так дорога, наша задача была выполнена. Он сам верно отмечал, что без понимания философских оснований «Крокодила», эта поэма от глаз посторонних надёжно сокрыта, что делало необходимым рассмотрение учения Сен-Мартена. Мы намеренно оставляли в стороне явную перекличку его мыслей с последующей традицией религиозной философии вплоть до нашего времени. Удивительно много созвучного им можно найти в книгах и выступлениях двух выдающихся, недавно ушедших мыслителей – Г. С. Померанца (1918–2013) и З. И. Миркиной (1926–2018) – хотя речь идёт, естественно, не о заимствовании, а о внутреннем родстве. При чтении «Крокодила», как и всех трудов Сен-Мартена, полезно помнить его завет: